«Мне нужна деталь, вроде бы абсолютно неправдоподобная, но которая оказывается правдой». Беседу вела Е. Калашникова

Азольский Анатолий Алексеевич (1930) – автор романов «Степан Сергеич», «Затяжной выстрел», «Кровь», «Лопушок», «Монахи», «Диверсант», многих повестей и рассказов. В 1997 году получил Букеровскую премию за повесть «Клетка». Живет в Москве.

– Я знаю, в литературу вы пришли в зрелом возрасте. Как это произошло?

– В 1965 году я принес в «Литературную Россию» рассказ «Честь мундира». Меня, морского офицера в прошлом, возмущала пошлость и фальшь публикаций о флоте, и я решил написать что-то военно-морское и честное. Так появился в редакции написанный от руки текст, его прочитали Володя Левин, Володя Кривцов и Галина Васильевна Дробот. Через три недели прихожу за ответом, Левин вытаскивает кресло на середину комнаты, усаживает меня: «Рассказ прекрасный, но напечатать не можем. Напиши что-нибудь похуже и покрасивше». Я внял его совету и сочинил рассказик «Эта проклятая война».

– А чем не подошла «Честь мундира»? По идеологическим причинам?

– Ну конечно. Такая тема затронута!.. Мой герой, офицер, решил демобилизоваться и пропил мундир, в итоге вышло совсем не так, как он хотел. А вот рассказ «Эта проклятая война» еженедельник «Литературная Россия» тут же напечатал. Рассказ этот, кстати, года через два перевели и опубликовали в Париже. Не могу припомнить, о чем он… Но в 1966-м в «Октябре» вышла разгромная статья, в которой незрелое творение мое разнесли в дым. Я оказался в одной связке с Евтушенко, Вознесенским, Гладилиным, Аксеновым. Помню вопрос автора этой статьи Идашкина, ответственного секретаря журнала «Октябрь»: «Чей социальный заказ он (Азольский то есть) выполнял?» Прочитав статью, я возгордился и решил написать что-нибудь покрупнее, не размениваться на мелочи. И сочинил – роман «Степан Сергеич». Я жил в Кунцеве – впрочем, и сейчас живу – но тогда, в 1967 году, недалеко от электрички; приехал на Белорусский вокзал, выхожу: куда нести роман? Он, между прочим, уже на машинке был напечатан.

– Специально для романа машинку купили?

Да, для романа. Я тогда не знал, что роман этот, в сущности, только черновик. Думал, у Пушкина столько черновиков было из-за дрянной бумаги и не менее дрянных гусиных перьев. Ну, а если серьезно, так надо учитывать следующее. Офицерская служба моя на линкоре пришлась на годы строжайшей секретности, по каютам шастал офицер СПС (служба правительственной связи, кажется, – он вместе с особистом укреплял бдительность), найдет черновик мною же написанного плана боевого учения – скандал грандиозный! Поэтому все приходилось писать набело. И переносимый на бумагу роман «Степан Сергеич» рассматривался мною не как черновик! Как текст, который именно в первозданном виде придет к читателю. Я по двадцать страниц в день печатал, иногда над ними засыпал. Кирпич получился: шестьсот с чем-то страниц. Где он сейчас, кирпич этот? Предлагают ведь восстановить «черновик», напечатать. Ищу.

– Это у вас норма была двадцать страниц или просто так получалось?

– Так получалось. Так вот, вышел я с электрички у Белорусского вокзала и на улице Горького останавливаю интеллигентного на вид мужчину…

– Очки, шляпа?..

– Да, именно. «Не знаете, где тут толстые журналы? Хочу рукопись пристроить». – «Туда – «Октябрь», туда – «Знамя» и «Новый мир»». Доехал я до «Нового мира» и своему будущему редактору Анне Самойловне Берзер, Асе Берзер, положил роман на стол и ушел.

– Ничего не сказав?

– «Кто вы такой?» – задала она дежурный вопрос. «Работаю на производстве». А я устроился сменным электромонтером, чтобы было много свободного времени для работы над романом. Рецензент журнала критик В. Кардин прочитал роман, нашел в навозной куче нечто ценное, отозвался о нем очень тепло. Говорили, будто Твардовский ходил по дачному поселку и потрясал моей рукописью: «Вот он, земляк!» Он – смоленский, и я оттуда же, из Вязьмы. Роман два раза набирали и рассыпали – по идеологическим причинам. Герой романа свято поверил в партийные лозунги, но, оказавшись на производстве, увидел, что там творится, и восстал против догматов. В этом честном производственном романе не было никакой антисоветчины. А по Москве о нем уже прошел слух: анонсируют, но не печатают. Слетел Твардовский. Вызывает меня как-то новый редактор Косолапов, только что из ЦК приехал. Нас двоих вызвал «на ковер» – Грекову и меня. С Грековой побеседовал о ее повести «На полигоне», а потом мне выкладывает восемь пунктов. ЦК разрешает печатать, если автор учтет поправки. А я пришел, признаюсь, в нетрезвом виде.

– И он это понял?

– Ну что вы! Я умел держаться. По дороге в «Новый мир» я, уже нетрезвый, решил выпить чего-нибудь освежающего и отрезвляющего, а перед входом в кинотеатр «Россия» продавали крюшон. Я не знал, что в него добавляют коньяк. Хотя по цене можно было догадаться: бокал крюшона стоил 1,5 рубля. В общем, я выпил несколько бокалов. Поэтому первые семь пунктов проскочили мимо меня: нельзя допустить огрубления принципов плановой экономики, нельзя то, нельзя это. И вот Косолапов доходит до последнего пункта: автору надо сделать героя умным… или поумнее, не помню. Тут во мне заговорил алкоголь, и я… его послал, ЦК то есть. В ответ – ни звука, Валерий Алексеевич ничего якобы не услышал. Несмотря ни на что, и роман, и я сам редакции нравились – человек с производства, в прошлом морской офицер, честный, грамотный, ясно, что не продаст. В общем, потащили меня на редколлегию, призвали даже очень больного Дороша, при Твардовском он заведовал отделом прозы – вот кто был истинным интеллигентом, человеком добрым и щепетильно честным. Так вот, на редколлегии решили по-детски: изменить фамилии действующих лиц и название романа. Думали, эта уловка поможет проскочить цензуру. Видимо, оттуда редакторам шепнули: измените злосчастное название «Степан Сергеич». И роман стал называться «Второй цех». Над перелицовкой его я сидел две недели; Александр Евсеевич Рекемчук, член редколлегии, выхлопотал мне какое-то денежное пособие, чтоб я мог временно оставить работу.

– Для вас замена фамилий героев не была принципиальной?

– Нет. А после вызвал меня один тип из редакции: «Анатолий, признайся, ведь главный герой – английский шпион».

– А вы что ответили?

– Если бы выпил перед этим крюшона, то ответил бы, а так просто поморгал. В общем, роман вновь отложили. Я принес повесть «Дежурный монтер», журнал ее анонсировал, но печатать поостерегся. Тогда я решил принять участие во Всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе и отослал ее туда. Месяцев через восемь иду узнавать, где моя повесть, о которой тепло отзывались в «Новом мире». Поднялся на третий этаж Колонного зала Дома союзов (там сидели устроители конкурса) и ужаснулся количеству рукописей: вся Россия пишет повесть о рабочем классе! Наугад взял две рукописи: лабуда полная, графоманство. Думал уже уходить, но вижу: крутится рядом молодой человек. Не надо быть большим психологом, чтобы догадаться: парню выпить надо, а магазины водку еще не продают, одиннадцати нет. Я же приехал с ночной смены, и в портфеле у меня лежала бутылка водки, так и не распитая: уж очень нервной выдалась смена, авария за аварией. Мы пошли с парнем на Пушкинскую, туда, где был магазин «Мебель», столовая там рядом, и бутылку распили. Он оказался литературным чиновником: «Толя, милый, какой ты странный! Победители были известны еще до объявления конкурса». Потом мы выпили вторую бутылку, вернулись в Колонный зал, и я забрал свою повесть. Эту историю я описал в рассказе «Высокая литература». И стал писать для себя. Никто тебе не мешает – ни цензура, ни редакторы. Рассказы, повести, пробовал печататься.

– Ходили проторенными путями или в новые места?

– Нет. Что туда ходить!.. Как-то во дворе редакции слышу: «Азольский идет». – «Гони его прочь». Кое-где относились с пониманием, но просили что-то изменить, что-то убрать. Например, редактор «Советского писателя» требовал вычеркнуть в «Степане Сергеиче» главы об армии. Заведующий отделом прозы «Нашего современника» говорил про повесть «Легенда о Травкине»: «Берем, только изменим фамилии героев. Суслова сделаем Суслопаровым». Я знал, что дальше разговоров дело не пойдет. Я ведь прошел жестокую школу редактуры с Анной Самойловной Берзер, которая видела власть насквозь. И любой текст тоже. «Эту фразу надо убрать, а эту оставить», – говорила она, и я, злой, оскорбленный, перечитывал дома зачеркнутое и подчеркнутое и, в конце концов, осознавал, что Ася права. Художественной или информационной новизны в зачеркнутом фрагменте нет, надо все исправлять.

Я не понимал литературной политики, не знал, кто сколько стоит. В предбаннике «Нового мира» робко сидели кумиры поколения – Гладилин, Вознесенский – и боялись войти в отдел прозы. Для них это была святыня, а я дверь туда ногой открывал. Я был своим человеком, мог прийти «под газом»: ха-ха, хи-хи… Разговоры о политике, о вторжении в 1968-м в Чехословакию меня умиляли своей наивностью. Я варился в одном котле с рабочим классом и видел, что ему, рабочему классу, глубоко наплевать, зачем и почему танки вступили в Прагу. В социализм с каким-то там лицом никто на заводах не верил, главное для рабочего – тариф, ставка, порядок на производстве… Поэтому я с большим сомнением отнесся к демократическим новациям, затронувшим литературу, к перестроечным визгам. Я затаился, потому что не могу подлаживаться. В воздухе, в политике фальшь, все эти народные кумиры… Я загрустил даже. Кстати, где те, которым рукоплескали, которых боготворили?..

– Вы были в оппозиции к режиму?

– Нет. Он дан нам сверху. Да и нет никаких режимов. Есть постоянная власть. Человек не биологическая единичка в дремучем лесу, человек в коллективе и коллективах, которые устанавливают разноуровневые нормы. Надо просто быть самим собой и никому не верить. И жить с внутренним ощущением правоты того, что вырабатывает душа…