Литературная репутация в контексте проблемы «автор и книготорговец». Н. Некрасов, Л. Андреев

Об «относительности эстетических оценок», существующих в сознании участников литературной системы, писал еще И. Розанов [Розанов 1990: 16], тем не менее литературная репутация в России имеет свои особенности. «Поэт в России — больше, чем поэт»: известная строка иллюстрирует явление, которому нет соответствия в западноевропейской культуре. Если в XVII веке в Западной Европе поэт был «в одном ряду с другими деятелями искусств», то в России XVII–XVIII веков поэзия считалась «благородным занятием», принципиально отличным от прочих «низких» ремесел [Лотман 1994: 365–366]. Ю. Лотман приводит строки Е. Баратынского: «Опрокинь же свой треножник! / Ты избранник, не художник!» Следствием этого отличия отечественной литературы стали особые требования к автору: неотделимость слова и поведения, неприятие поэтического профессионализма — в XVIII веке «оплачиваются только переводы» [Лотман 1994: 366]. В европейской традиции не было ничего подобного, «отчужденность автора от текста» была нормой, ценность «Эмиля» не ставилась под сомнение, хотя Руссо своих «собственных детей отдавал в воспитательные дома, даже не записывая их номеров» [Лотман 1994: 369]. Для русской литературы, напротив, характерно представление о самопожертвовании как плате за право говорить истину. Так, К. Рылеев при жизни считался поэтом второстепенным, строка «Я не Поэт, а Гражданин», по мнению Пушкина, выглядела комично, но для современников все изменилось после казни, и Рылеев стал в ряду «двух-трех главных русских поэтов» [Лотман 1994: 369]. С литературой в России связывались и религиозные представления: Гоголь писал о подвижничестве, Л. Толстой мучился, что не живет, как проповедует [Лотман 1994: 370]. Но постепенно законы рынка меняют культурную ситуацию: «Наш век — торгаш; в сей век железный / Без денег и свободы нет» (Пушкин). «Свобода» в устах пушкинского Поэта, по словам С. Бочарова, «звучит абсолютно и независимо, Книгопродавец ее возвращает Поэту как относительное понятие, включенное в жизненные зависимости» [Бочаров 1974: 10]. Система ценностей натуральной школы уже включала «низменные» стороны жизни как в художественных текстах, так и за пределами художественных произведений. По словам героя «Обыкновенной истории» Петра Адуева, «талант <…> это капитал <…> чем больше тебя читают, тем больше платят денег <…> порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке». В. Боткин писал П. Анненкову 20–26 ноября 1846 года: «Пока промышленные интересы у нас не выступят на сцену, до тех пор нельзя ожидать настоящей деятельности в русской литературе» [Боткин 1984: 256]; здесь можно вспомнить и фразу Белинского: «Бедность не порок, а хуже порока» [Белинский 1982: 578].

Уникальную попытку построить справедливый литературный рынок предпринял Н. Некрасов. Как известно, Некрасов сочетал дар поэта и предпринимателя; его современник, известный критик Т. Грановский, даже писал о непонятном противоречии «между мелким торгашом и глубоко и горько чувствующим поэтом» [Т. Н. Грановский… 1897: 431].

Начальные представления Некрасова о литераторах как семействе избранников, «движимых бескорыстным стремлением к истине» [Некрасов 1984: 93], столкнувшись с реальностью, претерпели существенную эволюцию. Поэтому высказанное им желание богатства в «Я за то глубоко презираю себя…» было обескураживающе неожиданным лишь на первый взгляд: «Какой поэт в лирических стихах осмелился бы так открыто заявить, что он жаждет богатства, потому что богатство обеспечит ему власть над людьми…» [Чуковский 1960: 282]. Оно вполне укладывалось в характеристику, данную Белинским: «Некрасов пойдет далеко… Это не то, что мы… Он наживет себе капиталец!» [Панаев 1988: 285]. С другой стороны, коммерческая литература воспринималась Некрасовым как «грязная, копеечная» [Некрасов 1989: 134], как зло. В статье «Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 году. Статья первая» читаются библейские параллели:

…наша литература превратилась в торговый дом, в рынок <…> забыв и стыд, и сан, пляшет пред публикою вприсядку, — и все для того, чтобы заставить публику бросить ей несколько грошей, которые сделались ее единственною целью, ее кумиром, ее губителями!.. [Некрасов 1989: 81–82]

Некрасов полагал, что законы спроса и предложения основаны на невежестве массового читателя, поэтому следование им может только ухудшить положение дел. Существующую несправедливую ситуацию, когда сребролюбивая литература вырождается, а литература «далекая корыстных расчетов» [Некрасов 1989: 139] не может победить в борьбе за доверчивого, но неразвитого читателя, Некрасов хотел изменить, создав такой литературный рынок, при котором литературное имя будет лишено спекулятивного характера: «…не имя должно иметь ценность, а продукт — его качество» [Макеев 2008: 83]. Художественную ценность произведений должны были определять эксперты, а не публика, распределение денег за альманах зависело от вклада автора в общий труд. Практическим шагом стала оплата только нуждающимся авторам «Петербургского сборника», когда Герцен, Панаев, Одоевский, Соллогуб, Тургенев под воздействием речей Белинского, что «обязанность каждого писателя помочь нуждающемуся собрату выкарабкаться из затруднительного положения», «отдали свои статьи без денег» [Панаева 1986: 146]. Таким образом был реализован путь сострадания к ближнему, когда деньги должны получить те, кто в них действительно нуждался, а гонорар не зависел от известности. Но долго так продолжаться не могло, и вскоре утопические построения Белинского не выдержали встречи с действительностью. Результатом столкновения «прагматики экономических отношений» с «абстрактными гуманными, человеческими требованиями» стала аренда «Современника» в 1846 году и отстранение Белинского от доходов журнала [Макеев 2008: 64]. Поступок Некрасова, несмотря на все экономические причины, был воспринят современниками как безнравственный, Некрасова обвинили «в литературном кулачестве и гостиннодворничестве» [Кавелин 1899: 193]. Хотя позднее, 13 марта 1847 года, Белинский напишет Тургеневу, что Некрасов действовал «честно и добросовестно, основываясь на объективном праве, а до понятия о другом, высшем, он еще не дорос <…> по причине того, что возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер» [Белинский 1982: 625–626]. Сам Некрасов в незаконченном и неотправленном Салтыкову письме изложил невозможность совмещения коммерческой деятельности с требованиями морали: «…восемь лет боролся я с нищетою, видел лицом к лицу голодную смерть; в 24 года я уже был надломлен работой из-за куска хлеба. Не до того мне было, чтоб жертвовать своими интересами чужим <…> Я не был точно идеалист…» [Некрасов 2000а: 94–95]. Попытка реализовать представления о честном капиталисте оказалась неудачной и в жизни, и в поэзии («Я за то глубоко презираю себя…»).

Этот исход не был уникальным. Как заметил Макеев, охлаждение круга Белинского к Достоевскому тоже было вызвано финансовыми разногласиями, расчетом писателя «на литературную славу как на источник благосостояния» [Макеев 2008: 90], приведшими к тому, что запросы Достоевского в 1846 году оказались за пределом финансовых возможностей издателя Некрасова.