«Что» и «как» в поэзии

В статьях А. Марченко и И. Чичерова продолжается обсуждение проблем новаторства (см. «Вопросы литературы», 1961, N 11 – статью С. Гайсарьяна, 1962, N 3 – статьи В. Панкова и А. Туркова, N 5 – А. Караганова и А. Марченко, N 6 – В. Гусева и К. Ковальджи, N 9 – С. Агабабяна и А. Урбана, N 10 – В. Перцова, Б. Сарнова и Й. Гринберга, N 11 – Ст. Рассадина и В. Кубилюса).

Молодая поэзия эрудирована, артистична, изобретательна. Может быть, нам, привыкшим к аскетизму формы, она кажется временами чересчур нарядной, недостаточно сдержанной. Но реальное ли это основание, чтобы обвинять молодых поэтов в том, что они не смогли устоять перед «соблазнительностью формализма», и бить в набат: «Для подлинных художников слова «что сказать» всегда неизмеримо важнее того, «как сказать» («Литература и жизнь», 24 августа 1962 года).

И вместе с тем подобного рода высказывания – не случайность. Так же, как не случайность полемика, завязавшаяся вокруг А. Вознесенского, взрыв критической неприязни, в которой сходятся люди, во всем остальном занимающие разные литературные позиции. Споры идут не только о судьбе конкретного поэта, но и о понимании природы поэзии. Любопытно: даже Б. Сарнов – критик, тонко чувствующий форму художественного произведения, – при определении «категории формы» подменяет этикой эстетику, что отчетливо выражено в его статье, опубликованной в N 10 «Вопросов литературы». А Ст. Рассадин называет свою дискуссионную статью («Вопросы литературы», N 11) «Человечность поэзии», выдвигая – как основное – требование опять-таки нравственное, этическое.

Е. Евтушенко в свою очередь считает, что поэт должен быть добрым, и видит главное назначение поэзии в том, чтобы она осознала себя стоящей на страже интересов обыкновенного человека, о чем очень увлеченно говорил на совещании молодых поэтов, созванном по инициативе ЦК ВЛКСМ осенью прошлого года. Мало того, пытаясь определить основную черту Фиделя Кастро, он опять-таки вспомнил о доброте. «Доброта» – называет свое программное стихотворение Е. Винокуров. А вот еще пример: диалог Гусева и Куликова из кинофильма М. Ромма и Д. Храбровицкого «Девять дней одного года»:

«Гусев. Илья, надоела мне твоя доброта эта…

Куликов. А коммунизм, между прочим, должны строить именно добрые люди…

Гусев. Деловые!

Куликов. Добрые и терпимые…

Гусев. У добрых все растаскают из-под рук…

Куликов. И еще раз добрые, и еще раз терпимые».

Такой «нравственный акцент» объясняется, разумеется, целым рядом изменений в общественной обстановке, на которые литература прореагировала, повернув свой «видоискатель» в сторону обыкновенного человека. С другой стороны, резко возросло уважение к факту, достоверности (это в равной степени относится и к прозе и к поэзии). Характерно признание Е. Винокурова, что он видит мир «просто, без затей», «таким, какой он есть», все время напоминая нам, что нет ничего выдуманного в его стихах, что они – хроника. Не просто, например, сообщает, что его товарищ, убитый под Берлином, москвич, но и дает почти адрес: «Он жил на Арбате в большом угловом сером доме, что против аптеки». Для Е. Винокурова важнее всего, чтобы его стихи оставляли ощущение подлинного.

Не хочется ссылаться на общеизвестную истину, и тем не менее всякое явление имеет и свою оборотную сторону. Такой оборотной стороной литературного процесса последних лет явилось, на мой взгляд, во-первых, перепроизводство «обыкновенной жизни», то есть в конечном счете бытописательства; во-вторых, – это касается прежде всего поэзии, – упрощение, если так можно сказать, эстетических отношений искусства к действительности.

Показательна в этом плане книга С. Куняева «Звено», автор которой понимает зависимость между поэзией и действительностью очень прямо и просто: стихотворение, предположим, о строительстве железной дороги Абакан – Тайшет – всего лишь «продолжение Саяны разрубившей насыпи». Продолжение, и только. Поэтому, чтобы быть поэтом, необходимо и достаточно: «наблюдать», «очищать», «сличать» и «строить». В конце концов Е. Евтушенко делает то же самое: наблюдает, сличает, огорчаясь, что невозможно «подслушать сразу всех, всех сразу подсмотреть». Кстати, умение «подслушать» и «подсмотреть» когда-то во многом определило его шумный успех. Он смело ввел в поэзию быт, и не быт вообще, а именно сегодняшний, особенный, и, поставив «бутылку сидра» рядом с «баклажанной икрой», сорвал восторженные аплодисменты.

Но бытописательство, даже самое артистическое, очень скоро исчерпало свои потенциалы. Потерпела крах, разумеется, не попытка приблизить поэзию к быту (успех песен Б. Окуджавы – немаловажное свидетельство обратного), – несостоятельной оказалась идея непосредственного «продолжения», то есть открытой эксплуатации «факта». Причем если Б. Слуцкий, например; обычно берет такой факт, простой информации о котором достаточно, чтобы вызвать глубокий и благородный интерес читателя, то его последователи вроде С. Куняева уверовали в факт вообще, в факт как таковой.

Однако, как правило, идея безусловного превосходства жизненного материала (любого!) над материалом поэтическим была слишком тесно привязана к большой идее непосредственного «служения», и потому всякая попытка усомниться в ее правомочиях воспринималась как посягательство на священные обязанности поэзии, хотя их сопряженность, вернее неразделимость, – всего лишь широко распространенный предрассудок.

С этой точки зрения вполне оправдан и объясним пафос Ст. Рассадина, не принимающего А. Вознесенского за недостаточную «человечность».

Однако парадоксальность ситуации в том, что, убежденный в своей правоте, Ст. Рассадин не может этого доказать¹. Примечательны его претензии к «Отступлению, в котором бьют женщину».

Конечно, Женщина А. Вознесенского мало похожа на девушку из ГУМа, с усталыми, неловкими руками, жалкую и худенькую, которую Е. Евтушенко сначала «открыл», а затем ненароком оскорбил добротой, замешенной на превосходстве.

Для А. Вознесенского же в каждой женщине «есть Женщина». Здесь, конечно, есть элемент абстрагирования, но ведь именно это отвлечение дает А. Вознесенскому возможность вступиться за обиженную женщину, не унизив ее жалостью!

Ст.

1. Примечательно и то, что В. Лавлинский, напечатавший в «Комсомольской правде» статью «Сердца взрывная сила» (7 сентября 1962 года), на основании того же материала обвиняет А. Вознесенского в чрезмерной «сентиментальности», утверждая, что поэту свойствен «переизбыток»»гуманного чувства».[↩]