Читатель жив – и он обязывает. Рефлексии о толстых журналах

Владимир КОЗЛОВ

ЧИТАТЕЛЬ ЖИВ — И ОН ОБЯЗЫВАЕТ

Рефлексии о толстых журналах

Я не рискнул бы писать эти призывающие к дискуссии заметки, если бы имел ответы на те вопросы, о которых предлагаю здесь подумать. Признаюсь, что надеюсь на какой-то содержательный отклик, поскольку менее всего представляю себя человеком, который может претендовать на конечные выводы о сфере деятельности, наблюдаемой со стороны. Однако и со стороны многое видно.

Эти заметки — реакция на программные выступления главных редакторов толстых журналов, в которых, на мой взгляд, выражается сюжетика, характеризующая нулевые годы. Речь идет о сюжетике непростых отношений с читателем. Она развивается на фоне меняющегося статуса литературы в целом.

Несколько огрубляя, рискну предположить, что нулевые начинались с иллюзии, что поэзия и литература — в частности, та литература, которой занимаются толстые журналы, — может быть массовым продуктом. Свидетельствами краха этой иллюзии стали многочисленные замечания о том, что у русской литературы, у поэзии читателя уже нет. Радикальность подобного заявления я склонен объяснять тем, что мечты о народной славе рассеялись не окончательно. Об этом многое свидетельствует.

А между тем читатель — существует. Я это точно знаю, поскольку читатель — это я. Ничего, что я что-то еще пишу, это моей читательской репутации портить, по идее, не должно. Впрочем, есть и более убедительные доводы. Думается, что представление о своей аудитории толстым журналам не мешало бы подкорректировать, а после этого — заново научиться с нею работать, обращаться к ней, превратить общение с нею в перманентный процесс. И быть готовыми меняться. Именно в результате ряда рукотворных действий, а не неожиданных историко-культурных сдвигов, аудитория толстых журналов начнет расти.

Симптоматика

Нынче редкие встречи главредов с читателями проходят в подавляющей атмосфере. Я был на одной такой встрече в библиотеке Ростова-на-Дону. Далеко не молодая публика слушала, вопросов особо не задавала… А со сцены давали монолог о тотальном отсутствии читателя. И на логичный вопрос «что делать?» предлагался простой ответ — оформить подписку на этот журнал.

Я думаю, это была не только шутка.

Та же мысль об особенностях коммуникативной ситуации содержалась в выступлениях главных редакторов «Знамени» и «Ариона». Сергей Чупринин свою статью «Нулевые годы: ориентация на местности» («Знамя», 2003, №1) начинает диагнозом: русскую литературу разлюбили. «В споре физиков и лириков победили бухгалтеры». Через год главред «Знамени» (2004, № 1) усугубил сделанные выводы, указав на «катастрофу национального масштаба» в виде орды пишущих стихи по-русски — таковых на страну выходило от 15 до 100 тыс. человек. «Стране, ее культуре не нужны ни четырнадцать тысяч, ни уж тем более сто тысяч поэтов. Такую уйму стихов нельзя прочесть. В таких завалах нельзя ответственно разобраться», — говорит Чупринин, имея в виду, что читателей у этих стихов не будет никогда. Алексей Алехин так и просто назвал свою программную статью «Поэт без читателя» («Арион», 2006, № 3): «Стихов нынче не читают. С этого неутешительного факта мне приходится начинать уже третьи заметки».

Симптоматика страшна вдвойне. Потому что, оказывается, читателя нет ни за пределами литературного цеха, ни внутри него. Признание последнего дорогого стоит. Однако если это не лукавство, то — крах.

Мне больно все это слышать, потому что я-то уж точно читатель, — сомневаться не приходится. И я как читатель чувствую себя преданным, когда вижу, что люди, которые должны бы яростнее всего отстаивать мои интересы, не видят выхода.

Что же будет с журналом, если у поэта или у русской литературы в целом нет читателя? Разве это не логичный вопрос?

«К сожалению, с финансовой точки зрения наши журналы уже подошли к черте, за которой можно различить полное исчезновение этого журнального «формата», — говорит в интервью «Журнальному залу» главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский. — Подошли раньше, чем оказались исчерпаны их, журналов, культурные функции»[1].

Абсолютно поддерживаю как первый вывод, так и второй. При этом замечу, что верить в «культурные функции» толстых журналов невозможно без веры в читателя. Я не о слепой вере, а о вполне земной — той, что не свыше дается, а приобретается с опытом.

Отсутствие читателя выливается в маленькие тиражи «толстяков» — 2500-5000 экземпляров. При этом, как правило, приблизительно половина тиража приходится на поставки в библиотеки страны.

Однако культурный контекст в нулевые сильно изменился. Он повлиял и на облик читателя.

Новый читатель

Как ни крути, а главным культурным событием для обывателя за последние 15 лет стал выход в глобальный мир всемирной сети. Этот выход сломал тысячи перегородок в мозгу. Некоторые, может, и не надо было бы ломать, но это другой разговор. Возможно, выход в глобальный мир еще не ощутим в большинстве сельских библиотек, в которые приходит львиная доля толстых журналов, однако именно интернет сегодня определяет портрет нового читателя. С одной стороны, он породил туповатого «человека кликающего». В работе с таким «читателем» используются, как правило, те же технологии, что и на порносайтах. Не уверен, что толстые журналы захотели бы их осваивать. Им все же нужен читатель неслучайный. Но именно этот читатель сегодня — самый требовательный.

Это касается не только толстых журналов, а медиапространства вообще. Как недавно рассказал журналу «Эксперт» директор Deutches Digital Institut Berlin и создатель журнала «Medienpsychologie» Йо Грёбель, в ходе цифровой революции коммуникативная модель «немногие — многим», предполагающая обращение немногих трансляторов ко многочисленным реципиентам, прошла стадию «многие — многим» и, похоже, надолго превратилась в «многие — немногим». Утрируя, это значит, что так называемое «отсутствие читателя» — не обязательно знак того, что российский народ вдруг отвернулся от литературы или поэзии. Это — естественная исходная среда, в которой ничто не свидетельствует о том, что среди «многих» нужен еще хотя бы один. Любое издание, которое стремится завоевать читательские сердца, обязано понимать, что оно среди «многих», а потому его долг — находить эффективные способы донести свою миссию до немногих — иначе и затеваться нечего.

По всем признакам толстые журналы ментально работают в коммуникативной ситуации, когда немногие вещают многим. На отдельных островках отечественного бытия эта коммуникативная модель продолжает работать. А поскольку эти «многие» в последнее время как-то туповаты, то и «немногие» выглядят довольно рассерженными. Степень неадекватности этой картины происходящему в реальности трудно переоценить.

На деле же толстые журналы просто упорно не хотят работать со своей аудиторией.

По закону сохранения энергии читатель не может никуда исчезнуть — но он постоянно меняет облик. Всерьез допустить, что читателя не существует, — значит расписаться в непрофессионализме. Тогда надо просто идти домой. Это не так страшно: у всякого дела есть начало и конец. «Разумеется, когда-то настанет момент, когда толстых журналов не будет», — говорит Андрей Василевский. Однако и сегодняшнее их существование полноценным назвать трудно.

На основе приведенных симптомов у меня не получается сделать иного вывода, кроме того, что толстые журналы находятся в ситуации системного кризиса. Из которого, по идее, могут вывести лишь не менее системные решения. В то же время, судя по предложению оформить подписку, имеет место также некоторая надежда на то, что в силу каких-либо культурно-исторических сдвигов массовый читатель вдруг вернется. Что системная революция произойдет, когда ее не ждешь. Думать так, конечно, — особая роскошь. Для того чтобы желанный сдвиг произошел, его нужно собственноручно готовить.

Либо рассчитывать на чистое чудо.

Звезды не будет

Какое еще чудо?

Сценарий для него, надо сказать, имеется.

Вот как быть, если одних только поэтов больше, чем кто-либо сможет прочесть? На что тогда надеяться?

В такой ситуации нужна вакансия поистине народного писателя, появление которого реализует все надежды литературного цеха, еще помнящего о миллионных тиражах. Он появится, ворвется в литературу, его будет видно издалека, его ни с кем не спутаешь, он вернет читателя русской литературе и уж точно решит проблемы с тиражом — только бы не проглядеть!..

Я усугубляю.

Сергей Чупринин написал, что за последние 15 лет он видел лишь один пример поэта, который действительно ворвался, — Борис Рыжий. Сказано слишком сильно. Конечно, Рыжий — сильный поэт, достойный и более вдохновенных слов, чем мои. Однако его феномен говорит о другом: о том, что со стереотипом народного поэта, поэта-пророка, можно расставаться.

У Бориса Рыжего, погибшего в 2001 году, было все для того, чтобы сконцентрировать на себе то внимание, на которое поэзия в наше время вообще может рассчитывать, — было все, чтобы стать самым массовым явлением современной поэзии. Но разве он стал таким явлением? Да, его быстро увидели критики, однако уже большой ряд коллег по цеху — с опозданием, иногда со значительным. Тиражи его книжек при жизни не поднимались, после гибели всплеск был символическим.

Дело совсем не в ранней смерти или недостатке таланта. Самой вакансии народного поэта больше не существует — поскольку нет иерархии, которая объединяла бы сколько-нибудь значительную аудиторию.

Если бороться за потенциально народных героев, сегодня нужно быть готовым заниматься проектами типа «Фабрики звезд», предполагающими создание индустрии, работающей на статус «народного». Увы, форма поэзии для домохозяек — популярная песня. Во Франции, к примеру, по свидетельству Мишеля Уэльбека, шансон практически вытеснил собственно поэзию.

Лев Данилкин в своей последней книге пишет о том, что в русской прозе примерно с 2008 года работает теория «длинного хвоста» — термин американца Криса Андерсона, автора одноименной книги. Согласно этой теории экономика, основанная на продаже хитов и бестселлеров, перестает работать — ей на смену приходит экономика нишевых продуктов. «Мы движемся не к абсолютной унификации, как предсказывали многие пророки, а, наоборот, к феноменальному разнообразию, — пишет Данилкин. — Эра массовой культуры, культуры блокбастеров, медленно, но теперь уже неизбежно заканчивается; мы вступаем в мир параллельных друг другу, «нишевых» микрокультур»[2]. То же самое сегодня происходит, к слову, в музыке, из которой ушло понятие шлягера или народного певца. Лидер группы «Мегаполис» и продюсер музыкальной компании «Снегири» Олег Нестеров говорит об «эре новых любителей» — для этого нового поколения музыка — чистое самовыражение[3]. Хиту в сознании такого любителя зацепиться не за что.

Нужно быть последовательными в выводах. Литература, которой занимаются толстые журналы, — принципиально ненародное дело. Ощущение достоинства и правильности выбранного занятия не должно зависеть от количества людей, стоящих у тебя за спиной. Представлять интересы меньшинства не унизительно. Если это принять, тираж в 4000 экземпляров уже не кажется позорным, напротив, — очень достойным. Из поэтов разве что Высоцкого сегодня таким издают.

Ну, хорошо, пришли мы к выводу, что тираж толстых журналов — достойный; и что дальше?

Дальше как-то очевидно становится, что понятие литературного цеха весьма абстрактно и ненадежно. Иначе можно было бы почивать на скромных лаврах и не волноваться. И не было бы тогда пугающего ощущения, что читателя больше нет.