Чернышевский перед судом Лукача

К трудам Белинского, Чернышевского, Добролюбова не установилось и, надеемся, никогда не установится спокойное «академическое» отношение, при котором исследователь бесстрастно и равнодушно «анализирует исследуемое явление». «Вредоносность» их идей до сих пор разъясняют с кафедр университетов, со страниц книг и журналов дипломированные мракобесы. До сих пор реакционные журнальчики сетуют, что в Советском Союзе еще сильно влияние «старомодной» и «устаревшей» эстетики Белинского и Чернышевского, похваливают Волынского, Бердяева и тому подобных за борьбу против традиций этой эстетики. Тем, кто выступает против общественной роли искусства, против его познавательного значения и активного участия в общественной жизни, кто объявляет «современными» и «модерными» субъективистские и волюнтаристские взгляды на искусство, – и сегодня враждебна русская революционно-демократическая эстетика. Эстетика революционных демократов враждебна и тем, кто пытается под завесой лицемерно-слащавых слов хитроумно выхолостить ее конкретно-историческое содержание. Да, среди ученых холопов идеалистической реакции нашлись и такие, которые пытались «приспособить» эстетику и этику Чернышевского к своим понятиям. В «Истории русской философии» попа В. Зеньковского, проникнутой ненавистью к революции и материализму, читатель неожиданно находит кисло сочувственные слова об этике и эстетике Чернышевского. Оказывается, Чернышевскому «самому было тесно и неудобно в узких рамках позитивизма и материализма», а эстетику его отличают не материализм (диссертация-де отразила материалистические тенденции «очень мало»), – она была новым и очень глубоким выражением «эстетического гуманизма». Гуманизм оказывается близким религиозному настроению, – фокусничает этот прелюбодей мысли, пытаясь растворить боевое, взрывчатое революционное содержание взглядов Чернышевского в этих велеречивых словесах.

И откровенные злобные нападки, и фальшивые «похвалы» помогают лишь отчетливее понять, каким жизненным и актуальным содержанием проникнуто творчество Белинского, Чернышевского, Добролюбова и какое действенное значение для современности имеет вопрос об их идейно-художественном наследии.

Духовные ценности, созданные передовыми деятелями прогрессивной культуры, не потеряли своего значения и теперь, когда человечество в своем развитии разрешило те вопросы, которые их волновали, поставило перед собой новые, еще более глубокие и значительные задачи. В произведениях этих деятелей запечатлена борьба народа за свое освобождение и свободное развитие, воплощены идеи, страсть, воля, порожденные этой борьбой. Опыт истории мы используем для решения величественных задач современности. Люди социализма осуществляют в своей жизни самые высокие, самые революционные цели. Они высоко ценят творчество своих предшественников, ту плодотворную революционную и материалистическую традицию русской общественной мысли, которую в тягчайших условиях самодержавно-крепостнического гнета основывали, отстаивали, развивали эти предшественники.

Обращаясь к наследию прошлого, мы вступаем не в тихий музейный зал, а на поле ожесточенных битв. Это наследие – не архивная реликвия, а оружие: оно и сегодня способно разить.

Революционно-демократическая эстетика Чернышевского оставила яркий, неизгладимый след во всей духовной жизни русского – и не только русского – общества. Гуманистические, революционные идеи, смело выдвинутые одним из самых гениальных предшественников научного социализма, влияли на ряд поколений писателей, художников, композиторов, ученых. И сегодня к этим идеям обращаются те, кто ищет правильных решений проблем искусства, кто хочет проследить развитие материалистической эстетики.

Анализ и оценка наследия раскрывают не только отношение исследователя к прошлому, но и его позиции в сегодняшней идейной борьбе. Как он оценил то или иное явление, на какие стороны обратил внимание и как их анализировал, постиг ли он историческую правду, или отдал дань ненаучным толкованиям – эти вопросы встают тем острее, чем больше значит для нашей духовной жизни изучаемое им явление.

Современный ревизионизм не мог не предпринять попыток извратить, обеднить, принизить значение эстетики Чернышевского. Наиболее опасны подобные попытки, когда они прикрыты видимостью научности и «согласием» с передовыми взглядами, когда совершающий их не скупится на цитаты из классиков марксизма, а себя выдает за носителя самых передовых идей.

Так действовал Лукач, который приложил руку к «разъяснению» эстетики Чернышевского. В своей большой статье, посвященной диссертации Чернышевского¹, он не жалеет самых пышных выражений, восхваляющих великого мыслителя: «наиболее значительный предшественник марксизма», «мыслитель, который ближе, чем любой другой, подошел к действительно научному методу», человек, чья критика «имеет эпохальное значение»…

Но, произнеся все эти высокие слова, Лукач начинает вскрывать противоречия эстетики Чернышевского и делает это так, что от Исторического подвига революционного мыслителя скоро почти ничего не остается.

Скажем прямо: у нас есть работы о Чернышевском, в которых облик великого революционера и мыслителя заменен благообразным, иконописным ликом, достижения и сильные стороны его учения излагаются вне конкретно-исторической связи, под аккомпанемент восклицательных знаков, а исторически закономерные слабости и недостатки только упоминаются, да и то подчас в придаточных предложениях. Эти работы справедливо осуждены марксистской критикой. Внеисторический подход, антинаучное «улучшательство» только мешают понять во всей ее глубине и сложности замечательную главу истории русской общественной мысли. Неправильно уходить от рассмотрения противоречий во взглядах Чернышевского, в том числе эстетических, но эти противоречия должны быть правильно объяснены.

Излагая социально-политические воззрения Чернышевского, Лукач подчеркивает прежде всего их отсталость, расплывчатость, абстрактность. Но принцип исторической конкретности требует, чтобы идейные позиции мыслителя рассматривались не только в сопоставлении с идейной системой последующих, более передовых мыслителей, но и на фоне своей эпохи, в сопоставлении со взглядами его предшественников и современников.

Разумеется, Марксово понимание народа и социальных отношений было не только неизмеримо глубже и конкретнее, чем у Чернышевского; оно было качественно иным, отражая новый этап развития мировой революционной мысли; и все же неправильно забывать, что от сочинений русского революционера веяло духом классовой борьбы, что он глубоко понимал расстановку классовых сил и значение борьбы народа. Слабость его заключалась в том, что в условиях России того времени он не мог подняться до исторического материализма, не мог постичь освободительной миссии пролетариата и остался на позициях демократической крестьянской революции. Но его творчество было и остается вершиной революционной, материалистической философии и политической домарксистской мысли в России.

Все это имеет прямое отношение и к вопросам эстетики. Одним из самых глубоких и самостоятельных открытий эстетики Чернышевского является развитое в его диссертации положение о том, что понятие «прекрасного», хорошей жизни, как она должна быть, различно у представителей разных классов и зависит от общественных условий, от отношения этих классов к труду. «Прекрасное есть категория историческая», – утверждал Чернышевский и, анализируя идеал женской красоты, показал, как противоположны взгляды и стремления у трудового народа и паразитических классов.

Лукач упоминает «трактовку красоты рук, лица на основе условий жизни разных классов», но скептически замечает: «Эти попытки, впрочем, являются лишь эпизодическими». Гениальное открытие Чернышевского Лукач объявляет «эпизодической попыткой». А ведь Чернышевский придавал особое значение этому положению, настойчиво отстаивая его в диссертации и относящихся к тому же времени статьях. Свободный труд и полнота духовной жизни – вот черты эстетического идеала демократических масс, противопоставляемого стремлениям господствующих классов. Такой подход к идеалу делал его боевым и мобилизующим. В понятие «прекрасного» Чернышевский включил не только действительность, взятую в развитии, с ее прошлым, настоящим и будущим, но и активную, творческую, преобразующую деятельность человека, борющегося за жизнь, «какой она должна быть по нашим представлениям».

Бросив сквозь зубы несколько пренебрежительных строк об этом гениальном открытии, Лукач со всей старательностью развивает тему об антропологизме Чернышевского. Он подробно говорит о том, что преградой на пути познания закономерностей мира вообще и художественного развития в частности был «антропологический метод, который, правда, нередко разрушает догматизм неверных, надуманных представлений об общечеловеческом, однако затем позволяет увлечь себя потоку релятивизма».

Таким образом, Чернышевского увлёк поток релятивизма, и попытки выбраться из него оказались лишь эпизодическими… Лукач вполне основательно замечает, что истинная конкретная диалектика абсолютного и относительного возможна лишь на основе исторического материализма. Он сообщает, что окончательную формулировку единственно подлинно научного подхода к этому вопросу можно найти в сочинениях Сталина о языкознании. Но неужели на этом основании следует высокомерно третировать те искания мысли, которые вели к этой цели, хотя и не достигли ее полностью?

Лукач пишет о диалектическом взаимодействии: искусство возникает на почве действительной жизни, но оно в свою очередь активно влияет на человека, позволяя ему глубже, полнее понимать действительность. «Поскольку его материализм не до конца последователен и диалектичен, Чернышевский не был в состоянии вполне понять и осветить активную и положительную роль искусства на высших ступенях этого «взаимодействия», а следовательно, и во всем процессе».

Следовательно, Чернышевский не смог «вполне понять» активную роль искусства, творящего новые человеческие ценности и влияющего на духовный мир человека. Справедлив ли этот упрек? Он был бы справедлив только в том случае, если б русский мыслитель не переступил «барьера» антропологизма с присущими этой философии абстрактностью и пассивностью. Антропологические тенденции философии Чернышевского достаточно подробно раскрыты нашей наукой, и ничего нового Лукач здесь не добавил.

Но мыслитель-революционер не был заключен в этой узкой загородке. Глубокое понимание классовых антагонизмов, настойчивая борьба против барско-идеалистических представлений о пассивности народных масс и отсутствии у них творческого начала – все это показывает, как в практике социальных битв преодолевались абстрактность и пассивность антропологизма. Только шаблонное, догматическое мышление, лишенное свежести конкретного познания, может механически применять к Чернышевскому мерку тех или иных западных представителей антропологической философии. В частности, эстетические труды Чернышевского дают убедительные примеры того, как он преодолевает ограниченность антропологизма. Действенной роли искусства посвящено в этих трудах много превосходных страниц. Начать с того, что Чернышевский разрывает завесу антропологической пассивности, говоря об искусстве как приговоре определенным явлениям действительности. Вынося этот приговор, «искусство становится в число нравственных деятельностей человека» («Эстетика», М. 1958, стр. 167).

Маркс отмечал в тезисах о Фейербахе созерцательность как коренной недостаток прежнего материализма. «…Деятельная сторона… развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой» (Соч., т. 3, стр. 1).

Уже ставя вопрос об общеинтересном как содержании искусства, Чернышевский выступал против мелкотравчатого, далекого от общественных вопросов творчества. Призвание искусства – служить стремлениям века, быть выразителем его идей. «Поэты-руководители людей к благородному понятию о жизни и к благородному образу чувств: читая их произведения, мы приучаемся отвращаться от всего пошлого и дурного, понимать очаровательность всего доброго и прекрасного, любить все благородное; читая их, мы сами делаемся лучше, добрее, благороднее».

1. Статья публиковалась несколько раз. Мы пользуемся изданием «Эстетические отношения искусства к действительности» (Aufbau-Verlag, Berlin, 1954) со статьей Г. Лукача «Введение в эстетику Чернышевского».[↩]