Чернышевский. Читатель. Время

Непредвзятый взгляд на вещи заставляет признать, что романное наследие Чернышевского переживает сегодня не лучшие времена. Его изучение все чаще замыкается обложками школьных и вузовских учебников, немногочисленные новые работы о нем остаются за гранью широкого читательского интереса. Почтительное безмолвие не есть лучшее подтверждение декларациям о непреходящей злободневности творчества великого революционного демократа. «Трудно согласиться, – пишет по этому поводу Ф. Кузнецов, – с той недооценкой революционно-демократического наследия, которая проявляется сегодня даже и в том, что за последние годы почти не появилось талантливых, значительных исследовательских работ, посвященных творчеству классиков русской революционно-демократической мысли. В научных и учебных филологических заведениях, да и в нашем объединении критиков и литературоведов почти не осталось крупных специалистов по Герцену, Белинскому, Чернышевскому, Добролюбову, Писареву. Правильно ли это?..»¹

Согласиться с этим действительно трудно, но каковы причины, вызвавшие это ощутимое обмеление «темы Чернышевского» в литературоведческой науке последних лет, даже десятилетий?

Назовем более очевидную. В 50-е годы, когда Чернышевский оказался едва ли не единственным писателем XIX века, обращение к которому гарантировало диссертационно-издательский успех, появилась масса конъюнктурно-апологетических работ, авторы которых состязались друг с другом лишь обилием суффиксов в превосходной степени. Робкие попытки «саратовской школы» во главе с покойным А. Скафтымовым сохранить в изучении Чернышевского необходимую меру научной строгости вызывали упреки в недостаточной патриотичности по отношению к тому, что объектом критического рассмотрения вообще служить не может².

Одна крайность породила другую. Директивное превознесение Чернышевского до небес привело к тому, что часть научной интеллигенции начала вообще обходить наследие писателя стороной, отдавая его тем самым на откуп облегченной литературоведческой публицистике. За малыми исключениями, которые лишь подтверждают правило, творчество Чернышевского и по сей день страдает от монотонно-положительных интерпретаций, затрудняющих, но отнюдь не поощряющих возрождения подлинного интереса к этому феномену русской культуры XIX века.

Одной из канонизированных еще в 30-е годы и механически воспроизводимых вплоть до сегодняшнего дня точек зрения на Чернышевского является утверждение за его романами абсолютного художественного совершенства. Именно здесь продолжает царить удручающая риторика, находящаяся временами на грани логического понимания. Чтобы не быть голословными, приведем несколько, к сожалению, типичных примеров:

«Только при глубоком понимании значения языка как основного элемента формы художественной литературы Чернышевский мог создать такие шедевры, как роман «Что делать?» и «Пролог»³.

«Предположение, что этот роман написан Чернышевским из-за невозможности писать что-либо другое, способно лишь (вольно или невольно) скомпрометировать это произведение… Конечно, и тюремное заключение, и цензура сыграли свою роль в работе автора над этим произведением. Возможно, что, не будь этих обстоятельств, Чернышевский приступил бы к роману позднее, но невозможно (?! – В. С.) предположить, что он совсем не стал бы его писать»⁴.

Иначе говоря, даже если бы Чернышевский не хотел писать своего романа, он обязан был бы его написать – хотя бы ради анкетной чистоты своей революционно-демократической биографии и для процветания его будущих комментаторов.

«Буржуазное литературоведение доныне твердит о «нехудожественности» романа «Что делать?». Советское литературоведение справедливо выступает против этого. Наука о Чернышевском насчитывает немало работ, анализирующих художественные достоинства романа»⁵.

Что касается былинного мотива схватки «советского литературоведения» с «буржуазным литературоведением», второе из которых обречено злобно твердить «против», а первое справедливо выступать «за», то автор, разумеется же, не снисходит хотя бы до выборочной полемики с конкретными западными учеными, «доныне» отказывающими Чернышевскому в художественном таланте. Главное – риторический напор, патриотическая чистота интонации. Впрочем, строкой ниже скверна сомнения обнаруживается уже в отечественных работах: «…Подспудно во многих работах ощущается нечто вроде разделения «Что делать?» надвое в том смысле, что его художественные формы часто представляются существующими отдельно, стоящими рядом с идеей романа лишь для того, чтобы открыть ей дорогу (?! – В. С.)» ⁶.

Пресечь этот инсценированный автором скептический хор поручается самому Николаю Гавриловичу Чернышевскому, и делается это следующим образом:

«Как известно, сам Чернышевский в своей эстетике доказал, что это фикция, – такого не может быть ни в природе вещей, ни в природе искусства» ⁷.

То есть, говоря словами чеховского героя, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», и вообще Чернышевский был великий художник, потому что он великий революционный демократ.

Интересная закономерность. Мастерство Чернышевского-романиста утверждается обычно методом «от противного», причем оппоненты всегда анонимны. Это «буржуазное литературоведение», «некоторые авторы», «многие работы», «неизжитые представления» и тому подобное. Декларируется не собственная правота, но чужая и неизвестно кому принадлежащая неправота. Приведенные нами выдержки, увы, не хуже и не лучше общего уровня литературоведческой мысли в той части, где она принимается за анализ собственно художественных особенностей прозы Чернышевского.

Но причина тому, очевидно, не только в научном легкописательстве. Она и в уникальной писательской манере самого Чернышевского. «Неизжитые представления» потому и обнаруживают столь упорную жизнеспособность, что питаются мнениями рядового читательского большинства, не особенно искушенного в тонкостях литературно-патриотического политеса, но своим бесхитростным читательским чутьем отлично чувствующего разительное несоответствие прозы Чернышевского привычным ценностям художественной литературы.

Еще в 1928 году, выступая на столетнем юбилее со дня рождения Чернышевского, Луначарский без обиняков описал фактическую ситуацию, сложившуюся вокруг его романов: «К Чернышевскому установилось такое отношение: художник он, конечно, слабенький; беллетристические его произведения – нечто вроде басни, – в них важна мораль, содержание; автор обернул эту пилюлю в золотую бумажку, чтобы приняли ее за вкусную конфетку, но, в сущности говоря, получается вовсе невкусно».

После чего Луначарский призвал аудиторию к тому, что произведения Чернышевского, «быть может, являются наилучшими образцами того романа, который нам нужен», ибо «дело здесь в разнице самих установок художества Чернышевского и художества, скажем, Тургенева» ⁸.

Но массового возрождения читательского интереса к Чернышевскому так и не наступило. Между литературоведческим и читательским отношением к писателю чем дальше, тем явственнее образуются «ножницы», и надлежит наконец трезво и непредвзято разобраться в причинах этого очевидного факта.

Прежде всего, был ли озабочен своей популярностью у всякого читателя сам Чернышевский?

Никоим образом. В предисловии к «Что делать?» он со всей определенностью заявил, что его роман ни по форме, ни по содержанию не будет иметь ничего общего с господствующей литературной традицией. Это предупреждение как-то не берется в расчет его исследователями, предпочитающими доказывать художественную безупречность романа теми самыми критериями, которые изначально и недвусмысленно отверг сам автор. Непременное желание причислить его прозу к реалистической классике постоянно приводит к явным недоразумениям, когда в пределах одного исследования Чернышевский оказывается одновременно и решительным реформатором классического романа, и его добросовестным продолжателем⁹.

Чернышевский не обладал тем, что называется «художественной натурой». «Я не способен наслаждаться красотами природы» ¹⁰; «у меня нет ни тени художественного таланта» ¹¹; «я пишу романы, как тот мастеровой бьет камни на шоссе» ¹² – эти и подобные заявления, доставляющие много хлопот исследователям Чернышевского, не были в его устах ни авторской позой, ни лукавым иносказанием. Он лучше многих своих сегодняшних исследователей понимал, что в той эстетической системе координат, где формировалось искусство Пушкина, Тургенева, Фета, Толстого, его проза может быть воспринята как осквернение садов изящной словесности.

Но Чернышевского это не смущало. «Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений. Я говорю не то. Я говорю, что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом ¹³;

1. Ф. Кузнецов, Благородство целей и ясность задач. – «Литературное обозрение», 1980, N 7, с. 9.[↩]
2. См., например, обширную монографию В. Баскакова «Мировоззрение Чернышевского» (М., 1956), основной пафос которой сводился к обвинению ученых, позволявших в разное время критическую оценку какой бы то ни было строки из Чернышевского.[↩]
3. А. Ф. Абрамович, Н. Г. Чернышевский о форме литературно-художественных произведений, Иркутск, 1955, с. 51.[↩]
4. Н. Наумова, Роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», Л., 1978, с. 5 – 6.[↩]
5. Там же, с. 111.[↩]
6. Там же (подчеркнуто мною. – В. С).[↩]
7. Там же.[↩]
8. А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 1, М., 1963, с. 245, 263.[↩]
9. Совершенно феноменальны в этом смысле рассуждения А. Ланщикова в монографии о Чернышевском (см.: А. Ланщиков, Н. Г. Чернышевский, М, 1982, с. 343, 346).[↩]
10. »Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников», М., 1982, с. 79.[↩]
11. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. XI, М., 1939, с. 11.[↩]
12. Там же, т. XII, с. 682.[↩]
13. Из современных ему писателей Чернышевский таковыми считал разночинцев Н. Успенского и Н. Помяловского (см. его статью «Не начало ли перемены?» и первоначальный вариант «Что делать?»).[↩]