Человечность поэзии

Статьями Ст. Рассадина и В. Кубилюса редакция продолжает обсуждение проблем новаторства (см. «Вопросы литературы», 1961, N 11- статью С. Гайсарьяна, 1962, N 3 – статьи В. Панкова и А. Туркова, N 5 – А. Караганова и А. Марченко, N 6 – В. Гусева и К. Ковальджи, N 9 – С. Агабабяна и А. Урбана, N 10 – В. Перцова, Б. Сарнова и И. Гринберга).

 

1. СОВРЕМЕННИК ВЕКА

Сто лет назад Федор Михайлович Достоевский опубликовал в журнале «Время» статью, в которой фантазировал таким образом:

«Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; дома разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались Меркурии). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья, Серебро и колыханье

Сонного ручья…

и т. д.

…Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать —

В дымных тучках пурпур розы

 

или:

Отблеск янтаря,

но даже показался слишком оскорбительным и не братским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни».

Конечно, Достоевский не разделял столь резкой антипатии «лиссабонцев» к автору стихов, Фету. Пример этот был всего лишь посылкой в споре с Добролюбовым о сущности и назначении искусства (статья так и называлась: «Г. – бов и вопрос об искусстве»). Сам Достоевский даже предвидел такой исход: «…Поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили б ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности».

Хотя, кажется, памятник Фету до сих пор не поставлен, Достоевский оказался прав. Фет «выжил», запомнился потомкам замечательными стихами, и в частности действительно «пурпуром розы».

Стало быть, вопрос снимается? Стало быть, посылка Достоевского имеет смысл лишь как риторически-полемическая фигура? Стало быть, мы должны сделать вывод, что и своим нынешним поэтам мы не можем предъявлять такого сурового счета, отдав право на хулу и хвалу потомкам?

Конечно, нет.

Во-первых, не только демократы-шестидесятники печатно казнили Фета, подобно лиссабонцам, но и сам Достоевский невольно присоединил к их голосам свое осуждение. В этой статье произошло то, что нередко случается в художественных произведениях: авторский замысел отступил перед авторским же чувством правды, перед убедительностью жизненного материала. Ассоциация Достоевского оказалась убийственной: Россия в ту пору и впрямь жила в ожидании катаклизма, никак не уступающего лиссабонскому. Потому-то и прорвались в рассуждениях Достоевского сочувствие бедным «лиссабонцам» и горький упрек «известному португальскому поэту»: «Он пел и плясал у гроба мертвеца».

Во-вторых, даже если мы этого захотим, мы никогда не сможем отрешиться от «злобы дня», от «вопросов века», потому что живем этим днем и сопутствуем веку.

А главное – сам Фет, демонстративно и убежденно замкнувший свой поэтический слух от политических вопросов и страстей века, во многом ограничил свое замечательное дарование.

Разумеется, дело не в том, что он не писал стихов о бедственном положении крестьянства. В конце концов у Пушкина совсем немного стихотворений наподобие «Деревни», где он прямо обращается к «крестьянскому вопросу». И эти стихотворения вовсе не принадлежат к числу его лучших. А политические стихи Тютчева обычно даже в книгах печатаются отдельно, настолько они – в целом – слабее остальных. Но хотя поэты эти полюбились нам, потомкам, не непосредственными (выражаясь газетным жаргоном) «откликами» на события их современности, они были – а потому и остаются – в полном смысле слова сыновьями своего века, его гениальными выразителями.

В их стихах запечатлелось современное им состояние русского национального духа: в его впервые обретаемой гармонии – у Пушкина, и в первых мятежных столкновениях этой гармонии с дисгармонией мира – у Тютчева. И если Пушкин не писал в стихах о том, как живется крепостному помещика Шереметева Ивашке Петрову, то тем не менее по его стихам нельзя было не понять, что «подгнило что-то в датском государстве». Да и вообще никогда передовая русская общественная и художническая мысль не была равнодушной к жизни миллионов тружеников, никогда не пребывала в состоянии нирваны и полного самоотключения от жизни общества, чем даже гордился лирический герой Фета.

…Я не случайно начал эту статью о современных поэтах рассуждениями о Пушкине, Тютчеве и Фете, чья роль в развитии русской поэзии определена и проверена временем. Если даже Фет, выдающийся русский лирик, сильно обеднил и ограничил свой талант, то в какой же мере это грозит нашим современникам-поэтам, уклоняющимся от вопросов века или ложно истолковывающим их! И, напротив, какую действенную, преображающую, новаторскую силу обретает талант, если он настроен на ту же волну, что и сердца миллионов его современников!

Мне кажется, говоря о новаторстве в поэзии (и даже о новациях в поэтической технике), нельзя ни на секунду выпускать из виду этот, основной вопрос. Иначе возникнет опасность свести весь большой и сложный разговор к спорам о «современности» и модности той или иной рифмы, – а эти споры, вероятно, увлекательны и полезны, но вряд ли касаются главного.

Пожалуй, призрак такой опасности возник и в дискуссии о новаторстве, которую начала на страницах «Вопросов литературы» острая статья С. Гайсарьяна. Этот призрак даже материализовался кое-где, – в частности и в особенности в статье А. Урбана «Мода, штамп и поэт». Между тем такое поспешное свертывание разговора, сведение его к частностям и «нюансам», совсем несвоевременно: ведь мы еще не договорились (и даже мало поспорили) о таких вещах, как современность поэзии (не рифмы, а поэзии!), выражение в ней вопросов нашего века, его главных и характерных черт.

2. ОТКРЫТЫЕ ГЛАЗА И ОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ

Когда мы слишком часто повторяем слова «вопросы века», «черты века» и т. п., мы порою рискуем оказаться в несерьезном положении.

«Современный поэт должен быть добрым» (к слову сказать, половина рецензий в нынешней печати так и озаглавлена – «Добрый талант»). Но разве Берне не был «добрым»?

«Лирический герой современного поэта должен быть гармонической личностью». Но разве не был в высшей степени гармоничен Пушкин – «русский человек в конечном его развитии», по выражению Гоголя?

Нет, дело поэта (ведь сейчас речь идет о поэзии) не в том, чтобы открыть у человека еще одно, седьмое, восьмое или девятое чувство. В природе существует ограниченное, очень определенное число элементов. Но они образуют самые разнообразные, самые неповторимые сочетания – и потому природа так богата и разнообразна. В истории человеческого духа – нечто сходное. Человек меняется и совершенствуется вместе с обществом, но именно совершенствуется. Он, как и прежде, любит, ревнует, дружит, уважает (или не уважает) учителей, верит в будущее… Но в умах множества современников всегда непременно что-то преобладает, что-то является главным и общим. Это «что-то» меняется в зависимости от века, а то и дня. Поэтому нравственный облик людей разных времен так различен. Различна и та общая духовная жажда, утолить которую призвана поэзия.

Естественно, что поэт, понявший, в чем эта жажда, становится особенно нужен читателям-современникам (к сожалению, даже тогда, когда он не в состоянии предложить им действительно здоровое питье).

Сегодняшняя поэзия разнообразна. Но в ней, как и во всей нашей жизни, есть и главное и общее. «Борьба с пережитками культа личности» – вот самое широкое определение того процесса, который идет в экономике и нравственности, в политических документах и литературе.

А. Твардовский нашел очень точное поэтическое выражение одного из основных противоречий эпохи культа личности:

И за наметкой той вселенской

Уже как хочешь поспевай –

Не в дальних далях, – наш смоленский,

Забытый им и богом, женский

Послевоенный вдовий край.

«Вселенская наметка» – и забытая Смоленщина, горько бедствующая тетка Дарья. «Так это было на земле». И в политике и в искусстве нередко забывались интересы как раз того, для кого все это должно существовать, интересы труженика. Прозвучала фраза о «винтиках», и многих она даже привела в умиление: как-никак «простые» люди были признаны нужными частями государственной машины.

Философия культа сильной, «великой» личности особенно страшна именно тем, что теоретически доказывает нормальность духовной несамостоятельности, подчиненности. Значение человеческой личности сводится до минимума – до «винтика».

Теперь нам понятен невольно трагический смысл известных очень искренних строк М. Исаковского:

Мы так Вам верили, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

 

Действительно, вера в себя, в свою ценность и самостоятельность подавлялась и самоподавлялась.

И было попросту привычно,

Что он сквозь трубочный дымок

Все в мире видел самолично

И всем заведовал, как бог.

 

…И всех свершений счет несметный

Был предуказан – что к чему,

И даже славою посмертной

Герой обязан был ему.

(А. Твардовский)

Разумеется, не случайно в этой же главе поэмы «За далью – даль» есть строка о «воскресшей песне», об этой «малой примете», говорящей о больших переменах. Действительно, пришло время песни, время поэзии.

Мне кажется, мы имеем право сказать, что многие современные поэты отражают процесс раскрепощения человеческой личности от догм, что они вернулись к основному предмету искусства – к человеку, к его земным радостям и печалям, что они вновь утверждают истинные ценности, – а значит, вновь в полную силу выполняют свои обязанности перед народом.

…Одно из значительнейших событий в поэзии последних лет- книга Евгения Винокурова «Слово». Стремиться оценивать ее по заслугам, пожалуй, поздновато. Хотя она и помечена 1962 годом, ее уже единодушно и заслуженно похвалили. Лучше отметить сейчас как раз не ее глубоко индивидуальные достоинства, а те общие черты общего процесса, которые она выразила с особенной силой таланта.

В. Солоухин, критически оценивая одну из книг Е. Евтушенко, заметил, что нельзя все время писать о себе. Это напоминает, говорил он, выставку художника, на которой представлены одни автопортреты.

Мне кажется, это неверно в принципе. Все дело в том, каков художник. А что касается лирики, то в ней поэт пишет как раз все время о себе, и лирический герой может быть в ней единственным героем. Винокуровское «Слово» – выставка автопортретов. И тем не менее (а, может быть, отчасти поэтому) по книге можно судить о состоянии духа нашего современника, о его нравственном облике.

Я не хочу делать цитаты из «Слова» художественными иллюстрациями к тому, о чем уже говорил. Да и сами стихи не позволяют этого. Напротив», они ведут к новым размышлениям:

Я посетил тот город, где когда-то

Я женщину всем сердцем полюбил.

Она была безмерно виновата

Передо мной. Ее я не забыл.

Вот дом ее. Мне говорят подробно,

Как осенью минувшей умерла…

Она была и ласкова и злобна,

Она была и лжива и мила.

…Я не решаю сложную задачу,

Глубинные загадки бытия.

Я ничего не знаю. Просто плачу.

Где все понять мне?

Просто плачу я.

 

Вот все это небольшое стихотворение. Как будто бы оно не имеет прямого отношения к понятию «нравственный облик современника». Но это не так.

Чем оно поражает нас? Откровенной, непридуманной, отчаянной силой чувства. А что это за чувство? Горе? Да, но это далеко не весь ответ. Дело здесь и не только в том, что чувство «бескорыстно» (ведь женщину эту поэт знал очень давно) и «благородно» (ведь она была виновата перед ним). Дело в том, что оно, это чувство, знакомит нас с богатой личностью, да еще в момент такого эмоционального взрыва, когда человек в особенности полно раскрывается. Горе и любовь – эти чувства неразрывны в стихотворении. Если бы поэт был хоть чуточку рассудочнее, он все-таки прислушался бы к людям, толкующим «глубинные загадки бытия», толкующим по-разному – от простецкого «все там будем» до белее изощренных и еще более лицемерных рассуждений. Но он не прислушивается, ему не до них, он страдает глубоко и сильно, и потому-то, как ни странно, это стихотворение и приобщает нас к миру великих ценностей. Мы понимаем – еще раз, заново, с особенной ясностью, – как много значит в жизни любовь, как важно сохранить непосредственность в выражении чувства. И впечатление, которое производят на нас эти горестные стихи, – светлое.

Это вообще признак глубокой и свободной натуры – уметь так сильно (если даже и сдержанно) переживать чувство, будь то любовь или горе. Чтобы пояснить мысль примером-антиподом, отвлечемся на минуту от стихов Е. Винокурова.

Вот строчки другого поэта:

Скажем прямо

без позы и грубости:

смысл отчаяний непостижим.

Из любви

можно делать глупости,

но зачем

 

 

делать глупостью жизнь?

И, любою обидой задавленный,

если страсть еще не улеглась,

я не брошусь в пролет

из-за талии,

из-за локонов

или глаз.

 

Это В. Котов. Одна из строк что-то напоминает. Ну, конечно, это из Маяковского, быть ближе к которому В. Котов так стремится.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

 

Похоже? Да, как будто. А на самом деле – чудовищная разница. Разумеется, я сравниваю поэтически несравнимое. Но посмотрим, в чем разница характеров лирических героев.

Конечно, герой Маяковского близок нам и богат душевно – еще бы, он умеет так сильно чувствовать!

А герой В. Котова? Он беден. Он любит с оглядкой, помнит о регламенте чувств, рассудительно и практично посмеивается над «глупостями». Он пошл: говоря о любимой, судит ее «по статям» («талия», «локоны», «глаза»). Так показная сила и самоуверенность оборачиваются духовным бессилием, мещанством.

И в этом смысле стихотворение Е. Винокурова «Я посетил тот город» – антимещанское.

Можно было бы сказать так: в книге «Слово» запечатлена и еще одна черта нашего современника: интеллектуализм, свобода и раскованность мышления. Но так сказать нельзя. Это будет неточно. Свобода чувства и свобода мысли – не две разных черты. Если сердце открыто всему, что происходит вокруг, неизбежно откроются и глаза. Человек, сильно чувствующий, не боящийся столкновений с миром, просто не может не мыслить. Начав освобождаться от власти догм, он уже не остановится на полпути.

Сам путь Е. Винокурова очень показателен. Он был поэтом уже в первой своей книге, в «Стихах о долге». И уже там утверждал реальные ценности, несколько даже полемически противопоставляя философии культа нормальную, естественную, обычную личность. С тех пор он, сумев остаться собой, сохранив даже внешние «винокуровские» признаки, шагнул в иное качество. Теперь он утверждает ценность мыслящей, самостоятельной, свободной личности.