Чехов – человек и писатель
Корней Чуковский, О Чехове, «Художественная литература», М. 1967, 206 стр.
Легенда о Чехове-пессимисте и равнодушном писателе опровергнута в нашем литературоведении давно, еще в 30-е годы. Пафос книги К. Чуковского, который вновь обратился к очищению облика Чехова от наслоений этой легенды, однако, не кажется устаревшим: книга написана для широкого читателя. А среди миллионов читателей есть много и таких, которые судят о писателе еще по старинке, отождествляя Чехова с «чеховщиной» (это касается и зарубежного читателя, и в определенной степени зарубежной критики).
Отдельные главы книги были напечатаны раньше в разных изданиях сочинений К. Чуковского (наиболее полно – в «Современниках», М. 1962). Анализ труда Томаса Виннера о прозе Чехова, напечатанный в приложении к книге, также известен советским читателям по публикации в «Вопросах литературы». По сравнению с первым вариантом книги («Чехов», Детгиз, М. 1958) полемика со старой критикой теперь значительно конкретизирована: К. Чуковский вступает в спор с Н. Михайловским, Ф. Змиевым, М. Протопоповым, П. Перцовым и другими – со всеми, кто создал Чехову печальную славу художника, не имеющего идеалов. Своеобразие этой полемики в том, что ее ведет современник Чехова. Он живо помнит взрывы негодования народников по поводу «Мужиков»? с возмущением рассказывает о несправедливых нападках критиков на Чехова или о тайной зависти мелких писателей к только что умершему «собрату» и т. д.
Мемуарный оттенок в эстетических оценках некоторых произведений придает их анализу аромат исторической достоверности, ценность свидетельства тогдашнего читателя, будь то сохраненная с юности свежесть первого впечатления от описаний природы в рассказах «Счастье» и «Страх» или воспоминание о реакции старого педагога на «Скрипку Ротшильда», который поддался коварству чеховской манеры и приписал автору мысли героя.
К. Чуковский вспоминает, как подростком он был взволнован рассказом «Володя» и повестью «Моя жизнь», в которых ему почудилось изображение его собственной души – души «неприкаянного юноши» того времени. Он рассказывает, как знакомые доброжелатели пытались спасти его от влияния «безыдейного» Чехова и заставить полюбить Златовратского, Мачтета и др. И мы чувствуем, каким подлинно современным для своей эпохи писателем был Чехов, какое беспокойство вызвал он у поздних народников. Чехов как объект борьбы между «отцами и детьми» 1880 – 1890-х годов – один из наиболее интересных аспектов книги.
Как исследователь, привыкший искать в каждом явлении его корни, К. Чуковский обращается к личности Чехова и ищет в ней истоки его художественных позиций.
Когда-то, интервьюируя Бунина, К. Чуковский записал его слова о Чехове: «Вообще о Чехове составилось совершенно неправильное представление, как о холодном, наблюдающем, «постороннем» человеке, – это задушевнейшая, открытая натура…» Теперь эти слова он мог бы поставить эпиграфом к биографической части книги. Широта натуры, энергия и предприимчивость, жгучий интерес к людям, общительность, – из всего этого образуется концепция жизни, лежащей в основе глубоко оптимистического, «неравнодушного» творчества.
К. Чуковский защищает эту концепцию со всем пылом своего полемического темперамента и действительно не оставляет камня на камне от старой легенды. Сожжены, так сказать, последние мосты, и возвращение к такому спору уже невозможно.
Но чрезмерная увлеченность концепцией редко обходится без издержек. Мы не будем останавливаться на некоторой патетичности стиля, свойственной автору. Возражения вызывают отдельные суждения по существу. В книге, на наш взгляд, много говорится о «могучей воле» Чехова, преодолевшего влияние мещанской среды и «рабьей психики», и мало – о духовном облике молодого писателя, о его природной человечности и деликатности. Получается так, что только путем «дрессировки» и переламывания себя Чехов стал настоящим человеком. Отсюда буквально-биографическое понимание известных слов Чехова о молодом человеке, который «выдавливает из себя по каплям раба». По мнению К. Чуковского, природные черты, «которые в обычное время ему неизменно удавалось подавлять и обуздывать», вспыхивали в Чехове по мере развития болезни, которая ослабляла его волю.
Ту же «дрессировку» выдвигает К. Чуковский на первый план, когда пишет о том, как строго отнесся зрелый Чехов к своим ранним произведениям. Мы имеем в виду статью К. Чуковского «Как же издавать Чехова?» («Правда», 11 июля 1968 года), где он пишет о пропасти между Чеховым зрелым и ранним – «невыносимо безвкусным автором», писавшим преимущественно «античеховские» произведения. Но ведь была и естественная эволюция талантливого (с самого начала талантливого!) писателя. Чехов не просто «ломал» себя, он развивался – и как человек, и как художник. Поэтому нам кажется преувеличенным, например, указанный в книге мотив поездки Чехова на Сахалин – для разрыва «с опостылевшей ему беллетристикой».
В чересчур резком разграничении молодого и зрелого Чехова слышен отзвук бытовавшего у нас когда-то представления о головном характере чеховской доброты в жизни и «обдуманности» лирики в его творчестве. Это тем более досадно, что в книге дана верная критика этого ошибочного взгляда (на стр. 175 – 176).
Неожиданна в этой книге мысль о разочаровании Чехова в людях, результатом которого, по мнению автора, явилась его замкнутость, «коррентность» поздних писем. Такой, отчасти романтический, портрет Чехова не вяжется с тем, что мы знаем о нем. Кроме Суворина, Лейкина и Григоровича, в которых он действительно разочаровался, в жизни Чехова были Толстой, Бунин, Горький, с которыми он душевно сблизился именно в последние годы (о Толстом он говорил, что зпает его хорошо, понимает «каждое движение его бровей», но «все же» любит его), наконец, Короленко, с которым он был в неизменно дружеских отношениях более чем пятнадцать лет.
Способность увлекаться людьми не покидала Чехова в зрелости, как и не была, может быть, такой чрезмерной в молодости.
Более объективной могла бы быть и «критика критики», предпринятая К. Чуковским. Ради историко-литературной справедливости не следовало бы смешивать позицию Н. Михайловского с позицией, скажем, М. Протопопова, автора статьи «Жертва безвременья», к которому у Чехова было последовательно презрительное отношение на протяжении многих лет. К. Чуковский опирается лишь на ранние статьи Н. Михайловского о Чехове и поэтому не замечает постепенного смягчения тона в его критике чеховской безыдейности (не забудем, что Чехов считал себя обязанным Михайловскому «очень многим», – это было сказано без всякой иронии в 1900 году).
Не все, однако, в высказываниях критиков даже о молодом Чехове так уж было мрачно. Один из первых больших сборников Чехова – «В сумерках» (1887) – вызвал в печати сопоставление его имени с Тургеневым и Толстым, в частности в описаниях природы (К. Чуковский пишет, что ни один из критиков не обрадовался живописности чеховского пейзажа).
В 1888 году в петербургском журнале «Колосья» появилась статья, горячо защищавшая молодого Чехова от сдержанных, с оговорками, академических похвал, которыми сопровождалось присуждение ему Пушкинской премии (да и сам официальный отзыв и получение премии никак не означали непризнания).
Тогда же в «Северном вестнике» была напечатана статья Д. Мережковского, сохранившая интерес до сих пор благодаря тонким наблюдениям над поэтикой чеховского рассказа. Много верного писали о прозе зрелого Чехова М. Белинский (И. Ясинский), Я. Абрамов и др. Провал «Чайки» в 1896 году вызвал в печати не только злорадство; достаточно отметить статью Л. Оболенского в «Одесском листке»: в ней дана высокая оценка сценическим особенностям пьесы. О критике, вызванной постановками чеховских пьес в Художественном театре, мы здесь и не говорим.
Уже одна статья Горького о повести «В овраге», которая давала отпор несправедливой критике, свидетельствует о более сложном состоянии вопроса.
К счастью, как только К. Чуковский обращается непосредственно к художественным произведениям Чехова, он вносит нужные коррективы в образ писателя, созданный им в биографической части книги. Здесь он дает нам почувствовать чеховскую сложность и глубину, его особый скепсис без оттенка разочарования, трезвость и беспощадность критики в сочетании с человечностью и подлинной объективностью. Чеховская простота есть мираж, говорит К. Чуковский и блестяще иллюстрирует это на «Скрипке Ротшильда». Он пишет о чуде, которое совершает Чехов, наделяя тупого и темного человека возвышенными, бескорыстными мыслями. Секрет этого чуда, как показывает автор книги, состоит в том, что Чехов разрушает языковой барьер между героем и автором, то есть создает так называемое «слитное» повествование (отсюда и ошибка старого педагога).
«…Диалектика образов, их превращение в свою противоположность, в свой, так сказать, антитезис – один из любимейших творческих методов Чехова», – пишет К. Чуковский. Действительно, Чехов видит в каждом человеческом характере тенденции его последующего развития, и в этой зоркости художника подчас заложен скрытый заряд авторской иронии. «…Оценка изображаемых фактов дается в первой главе не автором, но его персонажем, после чего автор на дальнейших страницах опровергает эти ложные оценки», – этими словами К. Чуковский заключает анализ композиции «Попрыгуньи» и «Скрипки Ротшильда».
В наблюдениях К, Чуковского, скрупулезных и тонких, чувствуется художнически-острый взгляд, чуткость к мельчайшим деталям чеховского стиля. Он замечает, например, что повествованию Чехова свойственны обобщающие образы, – и тут же дает длинный перечень определений. Не ограничиваясь констатацией этой особенности стиля Чехова, К. Чуковский ищет ее истоки в жизненном опыте писателя и с этой целью обращается к его письмам. Письма Чехова не нуждаются ни в похвалах, ни в рекомендациях. Художественное видение мира – вот что волнует в них прежде всего К. Чуковского. Он воспринимает их как многотомный роман, с занимательной фабулой и множеством колоритных фигур, вроде Айвазовского, подающего руку по-генеральски (о том, как Чехов умел выразить характер и настроение своих героев в движении рук, жестах, говорится и специально), или Лескова, похожего на изысканного француза и попа-расстригу одновременно, и многих других.
Сказалась также в книге свойственная К. Чуковскому широта кругозора, богатство подвластного ему материала. Отсюда необыкновенная, артистичная легкость, с которой он делится своими наблюдениями и выводами. Мимоходом он делает, например, интереснейшее замечание – о том, что знаменитая формула «футлярной» жизни: «как бы чего не вышло», – была предвосхищена Щедриным в «Современной идиллии». Тонкая психологическая черта в облике жены Гурова (она называла мужа не Дмитрий, а Димитрий) вызывает у него ассоциацию с записью Некрасова: «Эпоха в жизни чиновника, когда он из Дмитрия превращается в Димитрия», – и претенциозность этой на редкость неженственной чеховской героини включается в число типических явлений века. Попутно К. Чуковский высказывает практически ценную мысль о необходимости издания сборника лучших рассказов и повестей восьмидесятников для выяснения литературной атмосферы, в которой писал Чехов. В кратком обзоре переводов произведений Чехова анализирует типичные ошибки переводчиков и еще и еще раз возвращается к характеристике стиля Чехова – неповторимого, трудно переводимого на чужой язык и т. д. и т. п.
Словом, и в этой книге К. Чуковский остается К. Чуковским. Он знакомит широкого читателя с тончайшими вопросами художественного творчества. Он заставляет радоваться, но и огорчаться, соглашаться и спорить. И никогда не оставляет равнодушным