«…Быть вместе, оставаясь каждый самим собой»

«Нарысы па гісторыі беларуска-рускіх літаратурных сувязей». У чатырох кнігах, Мінск, «Навука і тэхніка»; Кніга 1. «Старажытны перыяд – XIX ст.», 1993, 475 с. Кніга 2. «Пачаток XX стагодззя. 1900 – 1917», 1994, 442 с. Кніга 3. «1917 – 1941 гг.», 1994, 398 с. Кніга 4. «Перыяд Вялікай Айчыннай вайны – пасляваенны час. 1941 – 1992», 1995, 389 с. («Очерки по истории белорусско-русских литературных связей». В четырех книгах, Минск, «Наука и техника», 1993 – 1995).

Прежде всего порадуемся, что этот четырехтомник увидел свет.

Легко припомнить: книги о «связях», чаще всего коллективные монографии, сборники статей, написанных на основе союзных конференций, были в десятилетия «торжества интернационализма» явлением очень распространенным – книги разных достоинств, в том числе и по сию пору весьма ценные. Но – нечего отрицать – сегодня, с крушением «единого и неделимого» Союза ССР, с исчезновением «единой многонациональной советской литературы», о чем не без злорадства некоторыми нашими коллегами уже заявлено миру, спрос на исследования взаимосвязей литератур «народов СССР» и русской упал. Проблематика эта стала как бы маргинальной – в силу злобы дня политической, а не по научному существу дела… Думаю, что такая причина, наряду с причинами материально-финансовыми, сыграла свою роль в мизерности тиража: 500 и менее экземпляров. Но ценность изданий от тиражей не зависит, и следует отдать должное и авторам, и организаторам, и издателям, которые все вместе осознали объективно непреходящее значение темы и, мало того, – значение, в новых условиях жизни увеличивающееся: ведь сегодня надо продолжать превозмогать догматы прежние (мол, «старший брат», он и в литературе только и знал, что пестовать, учить уму-разуму поначалу несмышленых «младших»…), но уже на глазах становящиеся догмами подходы нового дурного конъюнктурного свойства тоже надо науке превозмогать. Ведь не только среди политических публицистов стран «нового зарубежья», но и среди ученых-гуманитариев отыскались охотники записать русскую литературу в число проводников «имперства». Антиконъюнктурное издание – нынче это и в литературоведении событие радостное…

1

О проштудированных мною четырех томах буду говорить… отдельно о каждом (материал, особенно в первом, зело специфичен), и говорить главным образом в методологическом плане, обращая особое внимание на некоторые важные именно для русского читателя стороны содержания.

В первом, в основном посвященном старобелорусской литературе, проанализирован колоссальный материал; его четко организует не столько какая-либо литературоведческая, компаративистская идея, сколько идея историко-национальная. Авторы этого тома выработали общий культурологический угол зрения на судьбу родного народа; судьбу эту можно охарактеризовать как героико-драматическую, а на некоторых исторических переломах – трагическую; то самое отставание, о котором часто говорилось применительно к белорусской литературе во многих прежних работах по «связям», отставание в сравнении с «ритмом» развития иных литератур, прежде всего польской и русской, – о чем будет у нас речь впереди, – это результат столь же внешних причин, сколь и внутренних.

Но – по порядку…

Сначала происходит выделение, накопление «прабелорусских» элементов из ареала «киевско-русской» восточнославянской культуры, которая испокон веку была регионально разнообразной. Замечу, что сейчас, чаще других в Украине, высказываются мнения, что, мол, «общая колыбель братских восточнославянских народов» – мифическая догма, рожденная на корысть «русскому имперству». Ну, что ж, пусть специалисты спорят, проверяют любые привычные представления, но – не в угоду бы новой догме же! Для авторов «Очерков…» киевско-русская культура – это, долгое время, общая культура предков белорусов, русских, украинцев. Собственно белорусская вырастала, вызревала в «земельных», микрорегиональных гнездах. Вот почему В. Чемерицкий, автор раздела «Средневековье. Тяжкий путь становления» употребляет понятия, например: «полоцкая литература», «смоленская литература» (1, 60 – 61) ¹. Название «Белая Русь», поначалу тоже гнездовое, с началом Новой истории стало обозначать не «место», но этнос в его продолжавшемся становлении и целостности. При всем том уже с века XIV-го этнос ощущал свою особость и по отношению к восточнославянским родственникам, причем до поры до времени отличая, например, «московских» и «новгородских» русских, а также по отношению к народу-сонасельнику, «согражданину», то есть к литовцам, с которыми белорусы разных, уже уходивших в прошлое, земель-гнезд образовали общее государство – Великое княжество Литовское. В то время литовцев славяне именовали «жемайтами», а «литвины» не были адекватом литовцам в их нынешнем этнологическом значении.Это нам, русским, полезно знать, как и то полезно знать, что во многих официальных документах той давней эпохи государство называлось: «Литовским, Русским, Жемойтским.

Содержание и формы литературных связей, сам состав «агентов», в эти связи вступавших, зависели от становления и укрепления этнокультурного самосознания. В. Чемерицкий в подробностях прослеживает, как «региональные взаимосвязи с формированием русской и белорусской народностей, их культур и литератур переросли позднее в национальные», как был пройден этап «взаимосвязей отдельных частей политически разъединенной Руси» (тут Русь, конечно, не «московская», не «великорусская»: и в Беларуси, и в Украине немалая часть населения называла себя русичами или иначе, но сходно по корню); постепенно взаимосвязи стали осознаваться как межэтнические и «межгосударственные» (1, 62).

Как возобладал второй тип самовосприятия и восприятия родственников-соседей – это особенно убедительно В. Чемерицкий доказывает анализом летописей, знатоком которых справедливо считается.

Нынешнему русскому читателю полезно знать, что Великое княжество Литовское, небезосновательно и настойчиво именуемое в сегодняшней Беларуси Литовско-Белорусской державой, по крайней мере в течение двух столетий было не просто политическим оппонентом Московскому государству, но соперником ему и в осуществлении «общерусской программы собирания восточнославянских земель» (1, 67). Столкновения и союзничества возникали на одном поле деятельности, причем хронологически «Литва» с ее более славянскими, нежели балтскими, столицами Новогрудком и Вильной сначала, во всяком случае при Гедимине и Иване Калите, опережала «Москву», «московскую» Русь, тогда отягощенную Ордой. Страшная угроза крестоносного завоевания с Запада толкнула Польское королевство и «Литву-Беларусь» к унии, а затем к своеобразной федерации. И вот тогда католизация и полонизация «некоронных» земель Речи Посполитой, в том числе большой части земель белорусских, изменила вектор и внешнеполитической и культурной ориентации. Тем самым для русско-белорусских, русско-украинских литературных контактов тоже началась новая эпоха: стали строить «мосты» – как символ взаимополезных обменов опытом и как символ наличия и осознания разных берегов, на которых уже и сторожи возводились.

В. Чемерицкий полагает, что уже в XVI веке «ограждающая (ахоуная) политика русского самодержавия и православной церкви… значительно ограничила связи России с Белоруссией и Западной Европой». А «московский царь, по удачному сравнению А. Курбского,

«затворил царствие аки в адовой твердыне» (1, 86). Вывод, пожалуй, несколько отдает риторикой в духе высказываний некоторых идеологов Белорусского Народного Фронта, и вряд ли исторично считать, что в XVI веке путем «наступления московских князей на белорусские и украинские земли» положено было «начало созданию многонациональной Российской империи, будущей тюрьмы народов» (1, 71), Но автор раздела в выводе своем насчет «адовой твердыни», мает, как говорят в Польше, Беларуси, Украине, рацию: Россия и впрямь не выиграла от возведения сторожевых башен на дорогах и мостах по культурной трассе «Запад – Восток». И тем более прав В. Чемерицкий, когда пишет, что в «нелегком и медлительном движении России в Европу передовая культурно-историческая миссия Белоруссии была очень значительной, что нередко почему-то (ну, известно почему. – Ю. С.) обходят даже солидные научные труды» (1, 86).

Данный «солидный труд» этого обстоятельства не обходит.

В разделах тома, посвященных эпохе «Ренессанса, Реформации и раннего барокко» (автор И. Соверченко) и эпохе «Зрелого барокко и Просвещения» (авторы А. Мальдис и Л. Звонарева) рисуется многокрасочная картина духовной, культурной жизни белорусского этноса. Уже явно не микрорегионов белорусских, но этноса! Картина фактологически богато оснащена; мы видим «взаимодействие многоликих тенденций», что «обостряло художественные поиски, содействовало развитию различных направлений материальной и духовной культуры, содействовало расцвету словесных форм искусства, плодотворно влияло на архитектуру и живопись…» (1, 88).

То, что с этого Запада шло мощное воздействие в восточном направлении, на «Москву», разумеется, не отменяло взаимодействия, хотя определенное время преобладал вектор с запада на восток, чему подтверждений в книге – множество. И в области права. И в духовно-конфессиональной проблематике, в том числе пред- и реформационных «ересях», а эти споры породили взлет и в Беларуси, и в России религиозно-нравственной и государственно-политической публицистики. И. Соверченко сумел интересно рассказать и о широком распространении «в Москве и повсюду на Руси» книг великого славянского энциклопедиста Фр. Скорины, и о деятельности в российских землях «белорусского шляхтича», «белорусского эмигранта» И. Пересветова, чьи реформаторские государственнические идеи навеяны были во многом опытом устройства Великого княжества и Польши, и о «литовском» периоде жизни князя Курбского, которого мы привыкли воспринимать лишь в рамках его полемики с царем Иваном Грозным, а эти рамки узки для этой фигуры – князя-писателя, православного теолога (ученика Максима Грека), политолога, переводчика, наставника для многих своих последователей – и русских, и украинских, и белорусских.

Вообще, сильная сторона глав и разделов тома, рассказывающих об эпохах от Ренессанса до Просвещения включительно, – настойчивый интерес авторов к индивидуальностям«действующих лиц», участников связей культур, литератур. Перед нами люди неповторимых судеб, сильные духом и каждый своей правотой. И роднит их героико-трагический характер судеб: например, и «полоненного литвина», Исайю из Каменца, и видного публициста из лагеря русских «нестяжателей», замечательного полемиста игумена Артемия, вынужденного бежать из Москвы в «Литву-Беларусь», и «белорусско-украинского» писателя, ученого и проповедника К. Транквиллиона-Ставровецкого, вдохновлявшего протопопа Аввакума. В полный рост – большого деятеля культуры, литератора, философа, политика и, опять же по-современному сказать, политолога – встает перед нами Симеон Полоцкий в очерке-портрете, живо и убедительно воссозданном Л. Звонаревой.Индивидуализация персонажей, которая в книге осуществлена не в ущерб собственно компаративистской проблематике, не за ее счет, наполняет жизненным, человеческим опытом «скучное» понятие «литературные связи», и оно перестает быть лишь научной абстракцией. Два этих взаимонеобходимых «измерения» составляют органическое единство и в разделе «Зрелое барокко и Просвещение».

В этом разделе А. Мальдис выясняет, как с середины XVII века по 70-е годы XVIII-го развертывается в Речи Посполитой духовный, культурный кризис. Гуманистические – ренессансные и реформационные – традиции, традиции Фр. Скорины и С. Будного, прерываются. Начинается и идет по нарастающей «резкое сужение сфер употребления белорусского письменного и устного языка» – уже тогда! – из-за «социального и национально-религиозного принуждения, полонизации крупной и мелкой шляхты, горожан, духовенства» (1, 260). Затормозились и процессы именно белорусского собственно литературного движения, «переход от средневековых художественных методов и жанров к методам и жанрам Нового времени» (1, 260). Польская, а затем и русская («великорусская») культуры уходят по этому пути вперед.

Лев Гумилев полагал, что уже в XIV веке Москва стала привлекать к себе «пассионариев» православного вероисповедания². В XIV-м она вряд ли была единственным центром притяжения такого рода, а вот в XVII веке, особливо во второй его половине, – бесспорно. Как ответ на полонизацию – с запада на восток, в «Москву» пошла сильная православно ориентированная культурная эмиграция: влияние белорусско-украинских деятелей культуры с их более «западным», более близким к «европейскости» духом усилилось. В частности, усилилось «белорусское посредничество в расширении принципов барокко с запада на восток» (1, 218). Но это уже факты преимущественно русской («великорусской») культуры, в первые ряды новаторов которой встают деятели культуры из Украины и Белоруссии – теологи, философы, публицисты, литераторы³.

 2

Идея национально-культурной самобытности, идея вековой борьбы за нее, как было сказано, – стержневая для всего издания. Она вбирает в себя непосредственную тему «Очерков…» и постоянно освещает ее своим светом. Но, разумеется, литературовед, учитывая специфичность своего предмета (литературные межнациональные связи в их исторической изменчивости), не должен оставаться лишь в культурологической плоскости анализа. Он должен найти связанные с культурологией, но и собственно литературоведческие, историко-литературные подходы.

Так происходит в «Очерках…», где мы встречаемся вновь с популярной, широко в недавнее время распространенной историко-литературной методологической концепцией «ускоренного развития литератур».

Развитие белорусской литературы после того, как она вошла в общероссийский контекст, некоторое время и впрямь как бы замедлилось – в сравнении с русской и польской литературами и с опытом собственного цветения, творческого многообразия в предшествующие эпохи – Ренессанса, барокко, Просвещения. Мы имеем тут в виду развитие на своей, белорусской этнокультурной почве, на которой затем достаточно быстро литература пошла в бурный, «ускоренный» рост. В сущности, речь не о какой-то замедленности вообще, но о процессе накопления именно своих, белорусских элементов творческого опыта, притом с щедрым и прямым, нередко поначалу чуть ли не с «ученической» непосредственностью осуществляемым, использованием тематических, стилевых, сюжетно-фабульных, даже образно-тропных находок писателей польских и русских.

Об этом периоде, так сказать, созревания белорусскости (в координатах Новой истории) немало и без преувеличенного гонора написано в белорусской науке, а в «Очерках…» эта проблематика и этот материал проанализированы С. Букчиным – проанализированы дотошно, тщательно, основательно и фактологически, и методологически. Работу С. Букчина отличает стремление собрать как можно более широкую совокупность фактов (иные введены им, если не ошибаюсь, в научный обиход впервые), «инструментовать» их с тонкостью почти что сопереживания, вживания своего в реальность белорусского XVIII и XIX (до великих классиков) веков и при этом, показывая процесс роста профессиональной литературы этноса вширь, не терять из виду стержневое течение – «очень своеобразное выдвижение собственно белорусской традиции» (1, 353).

Концепция «ускоренного развития» к материалу, над которым работал С. Букчин, неприложима, но вот во второй книге «Очерков…», охватывающей факты литературы и литературных связей дооктябрьских лет XX века, она – основа, с нее, можно сказать, все там начинается.Уже на первой странице второй книги, во «Вступлении», написанном Т.

1. Здесь и далее в скобках первая цифра означает книгу, следующая – страницу анализируемого издания. Цитаты даны в переводе автора статьи.[↩]
2. См.: Л. Гумилев, От Руси к России, М., 1992, с. 150.[↩]
3. Кстати, примерно с середины XVII века в Белоруссии как бы утрачивается официально-государственное самосознание. Русско-польские войны XVII века, а затем и Северная война раскололи Беларусь на земли, «отвоеванные» Россией и оставшиеся «под Польшей». Впервые в 1665 году русский царь Алексей Михайлович поименовал себя, среди прочих титулов, царем «…и «Белой Руси».[↩]