Размышляя о пройденном пути

I

Вполне сознаю, сколь непросто всегда, а сейчас в нашу переломную пору – тем более, рассказать о времени и о себе. Автору предстоит избежать двух опасностей: либо писать только о себе, либо только о времени. Но сам жанр требует определенного синтеза: воспроизводя черты эпохи, вникать в ее развитие и противоречия, показать ее через личное восприятие, порожденное былым и закономерно пересматриваемое сегодня. К тому же в моем паспорте проставлена знаменательная дата: год рождения 1917-й.

Да, эпоха… Наше поколение взрослело в годы первых пятилеток. Юность опалена огнем Великой Отечественной войны. Зрелость проверена второй половиной драматического XX столетия. Время становится все сложнее. Сводить ли десятилетия к сталинизму? Лакировать ли прожитое? А если, размышляя о пройденном пути, пристальнее вглядеться в облик эпохи, попытаться пусть через личную «призму», но объективно рассмотреть неповторимые его черты? Кстати, критики делают это куда реже, нежели прозаики, поэты, драматурги.

Первые воспоминания, конечно, о мальчишеских играх. Очень скоро «казаки-разбойники» были оттеснены схватками Чапая с «беляками». А сколько раз пытались мы добраться до загадочной пещеры (я родился в Кисловодске, в доме у подножия высоких скал), куда наше воображение поселило страшнейших чудовищ! А с каким волнением воспринимали легенды о благородных разбойниках, народных заступниках вроде Дубровского или Робин Гуда! Присоединяли свои голоса к песням взрослых о Степане Разине, Пугачеве.

Детские заботы постепенно оттеснялись на второй план сообщениями о политических событиях в городе, крае (Северный Кавказ), стране.

Сильнее всего запомнился день, когда отец вернулся с работы мрачнее тучи: «Умер Ленин».

Всеобщим горем были потрясены и мы – подростки. Пристально вслушивались в разговоры взрослых о тяжкой потере, о политических выводах для страны. Расспрашивали, что означают газетные сообщения о ленинском призыве в партию. Лозунги о социалистическом строительстве постепенно становились ориентирами в жизни нашего поколения, не требовавшими тогда раздумий, тем паче споров. Годы были напряженные. И, как известно, несытые. Хлеб давали по карточкам, стоять за ним приходилось часами. Получение ордера на пальто или ботинки – событие. Странно, но я не помню, чтобы в семье много говорили о бытовых трудностях; чаще – о заботах здравоохранения (отец был врачом, мать – медсестрой). Между тем наш лексикон непрерывно пополнялся политически. Требовалось вдумываться в лозунги: «Пятилетку – в четыре года», «Кадры решают все». Созидания могучего индустриального государства добивались любыми средствами, в том числе силовыми; все чаще слышались обвинения в адрес «вредителей». Достигнутым гордились, не задумываясь об утрате гуманности.

Двенадцати-тринадцатилетние ребята дружно отправлялись на субботники ремонтировать дорогу (до чего же ледяной ветер бушевал в горах, зато как вкусен был горячий чай без сахара!). Промчалась весть: на город налетела банда; мы немедленно бросились в горком комсомола. Оружия нам, естественно, не дали, но с крыши четырехэтажного дома мы взволнованно наблюдали за схваткой, что развернулась на городской окраине. Не знали, что полбанды составляли зря раскулаченные, изгнанные из родных домов люди. И не ведая каких-либо колебаний, спустя несколько дней шли в колонне, которая провожала в последний путь трех погибших защитников города.

Учеба, труд, общественные интересы – эти понятия были неразделимы. Я, как и большинство соучеников, не мог представить себя без общественных «нагрузок» (культорг, пионервожатый, председатель учкома).

Качества общественников нам прививал директор школы М. В. Усов, в прошлом чоновец (боец частей особого назначения), рабселькор, которого приметил еще Фадеев, когда работал в ростовской газете «Советский Юг» (позднее Усов стал профессиональным писателем). Любви к прекрасному нас приохотил старый словесник, влюбленный в свою профессию Сергей Иванович Виноградов, кого – тоже горькая примета времени – уличали в былом меньшевизме. Много давало чтение периодики, овеянной пафосом эпохи, – от центральной «Пионерской правды» и местной газеты «Ленинские внучата» до журналов «Пионер», «Вокруг света».

А книги! Разумеется, мы наизусть знали стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Без ума были от приключенческих произведений Жюля Верна, Джека Лондона, от «Красных дьяволят» П. Бляхина – книги о гражданской войне. Позднее на первое место в круге чтения выдвинулся роман Н. Островского «Как закалялась сталь», брали равнение на Корчагина с его мужеством, духовными исканиями и аскетизмом.

Сколько себя помню, всегда особо тянуло к слову. В ученические годы не только редактировал стенгазеты, но и сотрудничал в городской газете, в краевой комсомольской.

«Кисловодский коммунар» печатался на бумаге, какую удавалось достать его редактору, моему первому наставнику в журналистике И. Шустеру. Мало того что она была плотной, как обои, к тому же через два-три номера меняла цвета – синеватый, розовый, изредка белый. Выпускать газету было непросто из-за производственных трудностей. Формировать номер – из-за отсутствия штатных сотрудников. Редактор опирался на активистов, в их числе оказывались даже школьники вроде меня. Перечитывая наиболее «крупные» свои выступления (от сорока до шестидесяти строк), с понятной ностальгией вспоминаю первое, датированное 30 января 1933 года. Пятнадцатилетний «рабкор» с гордостью вглядывался в страницу, где был напечатан первый его опус, огорчился, что подписан он инициалами.

«Вниманию ж. д. администрации

Работы на предприятиях и учреждениях в Кисловодске начинаются с 8 часов утра. Много рабочих и служащих, а также учащихся приезжают в Кисловодск с Минутки и даже из Ессентуков. Все поезда, на которых можно было бы попасть к 8 часам в Кисловодск, отменены, а рабочие и служащие вынуждены ходить пешком с Минутки.

Нужно ввести в действие на ж. д. ветке поезда, которые прибывали бы в Кисловодск в 7.30 или 7.40 утра. В. О.».

Пройдут десятилетия, число публикаций этого самого «В. О.» превзойдет пять сотен, но начиналось все с газетных заметок, подобных приведенной. Сам же автор осмеливался сочинять очерки, рассказы. Меня даже приняли в литгруппу города. Об уровне сочиняемого и вспоминать не хочется, но проходившие обсуждения укрепляли в убежденности: надо знать, о чем пишешь, без этого бессмысленно браться за перо. И конечно же, надо учиться у профессиональных литераторов.

Тогдашняя ФЗС (фабрично-заводская семилетка) специальности не давала. Но работа нашлась, она помогла лучше понять окружающее.

Мальчишкой стал дежурить вечерами на городском радиоузле. Вот она, моя первая жизненная школа.

Мне приходилось выполнять различные поручения: полудиктор, полуредактор, полноправный курьер. Когда передачи подходили к концу, на радиоузле начинались разговоры «не для печати». Пожилой инженер оправдывал строительные планы собственными расчетами. Профорг доказывал, кто и почему виноват в срыве плана. Каменщик возмущался бюрократами, которые мешали перевыполнить задание. Спорить спорили, однако политического противостояния у близких по убеждениям людей не возникало. Было любопытно слушать собеседников, убеждаться в их деловитости, знаниях.

Но как не думать о высшем образовании, которое легче всего давалось тем, кто имел рабочий стаж? Когда выяснилось, что меня: могут устроить трудиться в Ростове-на-Дону, все другие варианты отпали. Отправился в краевой центр, где начал работать помощником монтера по ремонту кабельно-телефонной сети. Поднатужившись, таскал тяжелый ящик с инструментами, радовался, когда доверяли подсоединять провода. Приглядывался к опытным мастерам. В их умении, сноровке убедился сразу. Зато потребовались недели и месяцы, чтобы убедиться: честные люди вглядываются в жизненные коллизии, весьма остро реагируют на все, что происходит вокруг, одно принимая и отстаивая, другое отвергая.

Удивительным образом «уживались» невысокая образованность и широта кругозора, устаревшие нравы и тяга к большим делам, к справедливости. Когда главный инженер без серьезных причин собрался уволить одного из монтеров, бригада резко запротестовала. Увидев, что самодур не унимается, заявили: «Пойдем к товарищу Никогда, он поддержит нас». Поддержки добились, но кто такой Никогда, откуда такая фамилия? Оказывается, так звали начальника управления, сокращая для приличия его фамилию. А она, сохранив, видимо, еще с крепостных времен уничижительный характер, в документах значилась «Никогданенужный». Переменить ее почему-то удалось не сразу. Когда-то мимоходом кем-то обиженный работник теперь решительно встал за справедливость. Подобного рода факты западали в сознание, заставляя впредь следовать социальным нормам. А иные нарушения последних, если они выражали якобы общественные позиции, часто признавались правомерными. На моих глазах совершалось, например, вот что. Мужа моей тетушки, у которой я жил в Ростове-на-Дону, знал весь «Ростсельмаш». Инженер-ударник, он трудился самоотверженно, был рационализатором, имел изобретения. Четырежды, год за годом, подавал заявление о приеме в партию, и четырежды парторганизация отказывала ему: сын кулака. Никак не был связан с отцом, но все равно действовала какая-то директива, не знаю, писаная или неписаная.

Спустя десять лет, узнав о смерти этого одаренного человека, я поразился не только его злосчастной судьбе, но и тому, что тогда дискриминация его казалась мне «в порядке вещей».

Объяснение – не оправдание: мы, юные, были поглощены текущими событиями, жили по принципу, вынесенному в название романа В. Катаева «Время, вперед!». Логика в этом принципе есть, действительно надо не отставать от времени, вглядываться в будущее и приближать его. Но молодежь 20 – 40-х, подхватывая новое, сплошь и рядом забывала о «вчера», внутренне связанном с «сегодня», игнорировала многовековые традиции. Не здесь ли объяснение тому, почему мы не знали не только некоторых событий истории (исключая революционные), но и прошлого, касающегося нас лично? А знать получше было бы полезно.

Мне было известно, что я из кубанских казаков, однако подробными сведениями о конкретных своих родичах не располагал. Общепринятые оценки контрреволюционных действий части казачества почерпнуты из печатных источников, получены от учителей и пропагандистов. Вроде бы сознавал, что нельзя всех сплошняком относить к этой части, неверно забывать о нитях, которые соединяют меня самого, представителя второго поколения местной интеллигенции, с ее прародителями. Но не задумывался об этом глубже.

 

II

А тому, кто укреплялся в желании печатно выражать свои наблюдения, надо было знать многое. Позднее, чем следовало бы, я узнал, что где-то в середине XIX века мой прадед, крепостной крестьянин Захар (отчество мне неизвестно), бежал из-под Воронежа на Кубань. Казачество станицы Вознесенской наделило его пашней; на окраине станицы был большой фруктовый сад. Жилось сытно, но трудиться приходилось с рассвета до глубокой ночи. Охрана русских земель от набегов горцев требовала смелости, упорства, выдержки.

Всем этим, как помню с детства по приездам в станицу, обладал Матвей Захарович. Он научил меня, десятилетнего, ездить на коне, жать пшеницу, ловить рыбу и раков, отправлял с другими ребятами в ночное – пасти лошадей.

Нередко верхом и на «линейке» ездили в станицу Лабинскую на ярмарку. Ярмарка располагалась на большой территории, чуть ли не с десяток километров. Здесь не только торговали чем угодно, но и водили медведей между рядами, затевали состязания в борьбе, лазании на высокий скользкий столб, увенчанный призами.

В очередной приезд на каникулы дед стал меня, мальчишку, расспрашивать о том, что у нас в городе думают о колхозе, вступать ли в него. Чувствовалось, с какой тревогой размышляет «крепкий середняк» на эту тему. Его брат Иван Захарович, кажется, остался единоличником, а дед вступил в артель. Об этом мы узнали из нечастых писем (они приходили без марок, доплатными). Одно из них поразило неожиданным обратным адресом: город Армавир. В нем прочитали страшное известие: деда раскулачили, ему пришлось бежать из родной станицы. Писал он еще несколько раз, прося прислать хоть немного хлеба, потому что грозит голодная смерть. Посылки принимали на почте неохотно, затем вообще перестали принимать. Армавир деду покинуть не удалось, отец мой не сумел найти следов Матвея Захаровича. Кто-то приехавший оттуда сообщил о его смерти. Мне совершенно случайно удалось в 80-х годах связаться в городе Орджоникидзе (ныне Владикавказ) с моей теткой Анной Матвеевной. В письме она подтвердила весть о гибели всех старших членов семьи. Младшие живут с нею, кто работает, кто учится, дорогу в жизнь, к счастью, нашли.

Нашел ее и мой отец Михаил Матвеевич. Во многом благодаря деду, который сумел собрать средства на его учебу. Только-только закончив медицинский институт, отец попал в армию. Участвовал как военврач в первой мировой, в гражданской (на стороне красных) – на фронтах Кавказа. В Кисловодске встретил свою будущую жену и мою мать; я стал их первенцем, на руках военного запечатлен впервые фотографом. Мирные дни застали отца в Кисловодске. Там располагалось немало госпиталей, начали один за другим открываться десятки санаториев. До конца жизни (за исключением 1941 – 1945 годов – периода военной службы в Забайкалье) отец работал рядовым врачом, заместителем и главным врачом ряда санаториев.

Скромный и спокойный человек, отец по праву считался высококвалифицированным курортологом. Общественной активности не проявлял, ни в какие конъюнктурные «кампании» не ввязывался, в «разоблачения» 37-го года категорически не верил (за что его я упрекал с юношеской слепотой). Очень жаль, что за своим здоровьем отец совсем не следил, непозволительно много курил, никогда не отдыхал. После его смерти в 1953 году я осознал: теперь у нас нет старшего, сам несу ответственность за все и за всех.

С огорчением приходится сказать: не очень много знаю и о материнском роде.

Мой другой дед, Афанасий Андреевич Юдин, как многие русские умельцы, тоже отправился из Центра России «осваивать Кавказ». В Кисловодске бурно развертывалось строительство гостиниц, магазинов, особняков, снимавшихся «курортниками» – теми, кого позвала сюда слава лечебной воды «нарзан». Умелый и энергичный плотник сколотил подручных, постепенно завел свое дело, стал подрядчиком. Построил немало домов, в том числе двухэтажный – для себя. После революции дом у него отобрали, вернее, дед сделался не хозяином его, а арендатором. Бабушка Евдокия Ивановна была до конца дней, как теперь говорят, домохозяйкой. Проявляла исключительную доброту ко мне. Все знали, что я – любимец и деда. Несмотря ни на что, он в 30-х годах, когда ему было за восемьдесят, продолжал трудиться прорабом на стройках. Жил бы, возможно, еще долго, если бы не поскользнулся и не упал с высоких лесов.

В целом же у этой семьи жизнь соткана из сплошных противоречий, столь свойственных XX веку.

Было три сына. Старший воевал в белой армии, средний – в красной, оба погибли. Третий не сумел приобрести специальности, выработать характера, умер в тюрьме после войны.

Дочерей – четыре, разные характеры, разные судьбы.

Старшая из сестер – Анна – в годы нэпа работала в советских учреждениях, ее не без иронии так и прозвали «советской». Спустя пятнадцать лет оказалась в ленинградской блокаде, и больше о ней никто никогда не слышал.

Благополучнее остальных сложилась жизнь моей матери. Отец относился к ней заботливо. Анастасия Афанасьевна умело вела дом и одновременно работала медсестрой.

Непростым был удел Маруси. Она вышла замуж за талантливого инженера «Ростсельмаша». Как упоминалось выше, тупое недоверие к нему сказалось тяжко: нарастающее чувство неполноценности, нравственные метания, в конечном счете инфаркт. Маруся, страдая, надолго пережила его.

Младшая из сестер – Лиза – была веселой, жизнерадостной. Жила вместе с мужем – командиром Красной Армии – в далеком гарнизоне. Его арестовали, отправили в ссылку. Несколько лет спустя Лиза взяла маленького сына и последовала вслед за мужем в Сибирь. И вдруг выяснилось: они чужие друг другу. Разошлись навсегда. Вернулась в Ростов-на-Дону. Новый удар: сын заболел; как неизлечимого, его забрали в психиатрическую больницу. Даже свиданий тяжелый недуг не допускал.

Лиза работала библиотекарем, ютилась в неудобной комнатенке. После ее смерти мне попал в руки запрос заведующего партархивом Ростовской области от 20 марта 1964 года: «Уважаемая Елизавета Афанасьевна! Просим Вас заполнить приложенный при этом листок по учету партизан, приложить свою фотографию». Прочитал я и ответ, написанный с чрезвычайной скромностью. Во время оккупации Ростова-на-Дону в 1942 – 1943 годах Лиза работала в Доме санитарного просвещения. К ней обратился руководитель Первой партизанской группы В. Иванов с просьбой помогать группе. Согласилась. Стала передавать для партизан чистые бланки со штампом Медотдела. Используя штампы, партизанам удавалось освобождать женщин от отправки в Германию. Вскоре немцы приказали вывезти в сырой подвал библиотеку отдела. «Я считала, что перевозка… – это гибель всех книг, поэтому начала срывать это мероприятие», – кратко сообщает Лиза. Сами за себя говорят заключительные слова ее справки: «Вот что сохранилось у меня в памяти о том страшном периоде».

Сколько трагизма, человеческого достоинства! Жертва сталинского произвола, она осталась верной дочерью Отечества. И ведь почти никто из подобных Лизе, попавших под колесо истории, не винил общественный строй, а только конкретных бюрократов, карьеристов. Для более широких обобщений мы не имели еще фактов.

 

III

Ну, а что такое мирные условия предвоенных лет? Они опять-таки изобиловали противоречиями. Трудовой энтузиазм народа. Его духовный рост. Огромные потери, гибель людей, моральные потрясения – результат жестоких репрессий. А еще – предчувствие надвигающихся военных потрясений.

Мне повезло: в 1935 году я поступил в Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ). Мало того, что сбылась мечта – мог учиться на литературном факультете. Еще важнее – попал в замечательную творческую обстановку.

Созданный в середине 30-х годов гуманитарный вуз в какой-то мере напоминал знаменитый Лицей. Он собрал лучшие научные кадры. Слушать лекции сюда приезжали студенты из многих других институтов Москвы. Лекторы зачастую были авторами первых советских вузовских учебников по истории, философии, литературе, языкознанию. Гордостью филологии стали А. А. Аникст, Д. Д. Благой, В. Р. Гриб, Н. К. Гудзий, Л. Е. Пинский, Г. Н. Поспелов, С. И. Радциг, фольклористы – братья Ю. М. и Б. М. Соколовы. Отдавая дань их эрудиции и дарованию, отмечу, по-моему, самое главное: они добивались от студентов не зубрежки, а сознательного усвоения знаний, привлекали к теоретическим диспутам «на равных». Таким, например, как дискуссия «благодаристов» и «вопрекистов» – тех, кто считал, что художественные достижения появляются лишь благодаря передовому мировоззрению, и тех, кто объявлял их возможными вопреки узаконенным идеологическим установкам.

При этом допускались и крайности и упрощенчество, но в конечном счете вырабатывался диалектический подход к любой проблеме, столь ценный для исследователя, общественного деятеля. А именно таких амплуа добились многие ифлийцы.

Хочу оговорить принцип создания этого автобиографического очерка: не только рассказать о себе, о встреченных людях, но и привести свидетельства того, как атмосфера института влияла на нас. На всех нас, независимо от возраста и возможностей. ИФЛИ кончал А. Твардовский. В аспирантуре учился К. Симонов. В нашем институте начиналось литературное будущее ряда видных поэтов, прозаиков, критиков, дебютировали они в «Комсомолии» – уникальном рукописном издании. Стенгазета занимала стену длиной 8 – 10 метров. «Издатели» не кривили душой, ставя эпитет «талантливый» перед именами публиковавшихся тут М. Матусовского, С. Наровчатова, П. Когана, Д. Самойлова, Э. Подаревского, Л. Озерова, Ю. Левитанского, А. Караганова, И. Черноуцана…

Мы изучали древнерусский язык. Могли наизусть цитировать страницы из «Слова о полку Игореве». Запоем читали классику. И не только русскую. «Проходили» курсы зарубежных и братских (я – украинской) литератур. Само собой разумеется, ифлийцы жадно читали современную прозу, а, пожалуй, еще больше поэзию. Жили стихотворениями А. Блока, В. Маяковского, Э. Багрицкого, М. Светлова. При первой же возможности добывали публикации А. Ахматовой, Н. Гумилева, Ф. Сологуба, И. Бунина, К. Бальмонта, И. Северянина. Моя курсовая работа была посвящена эпическим мотивам в творчестве В. Брюсова, ее обсуждение на семинаре прошло оживленно.

Не стоит, впрочем, считать, что при изучении литературы не проявлялись живучие рапповские предрассудки. Откровенно поспорить о С. Есенине почти никогда не удавалось – по отношению к нему долго сохранялась политическая подозрительность.

Преобладала же на литфаке атмосфера творческих поисков, в том числе в стихотворных опытах самих студентов. Творчество «своих» поэтов регулярно обсуждали на комсомольском бюро. Завязался диспут вокруг только что прочитанной поэмы С. Наровчатова «Семен Дежнев».

– Замечательно, гениально!

– Какая энергия мысли, мускулистость любой строки!

– Где в этой поэме мускулистость? Риторикой грешишь, Сергей, риторикой.

– Мальчики, мальчики, да разве можно бросаться такими обвинениями! Сережа очень мужественный, но у него сердце лирика.

Без размашистых суждений не обходилось.