«Былое и думы» в оценке французского современника

Уже с начала 1850-х годов произведения Герцена широко переводились На европейские языки, а подчас и впервые публиковались по-французски или по-немецки. Восприятие их западным читателем, резонанс в мировой критике требуют осмысления. Оно позволит прояснить характер и силу воздействия творческих открытий художника на эстетическое сознание эпохи.

За последние десятилетия, начиная с обнародования материалов архива Герцена в томах 61 – 64 «Литературного наследства», в СССР и за рубежом появляются все новые публикации, расширяющие фактическую базу для изучения этой проблемы.

Значительный интерес в этом отношении представляют, как нам думается, опубликованные А. Звигильским в Париже (в извлечениях) три письма французского историка и литератора Габриэля Моно (1844 – 1912) к другу Герцена Мальвиде Мейзенбуг, воспитательнице его дочери Ольги¹. Первое из них (стр. 314 – 315) наиболее развернуто передает впечатления молодого профессора и журналиста, ученика Ж, Мишле, от знакомства с «Былым и думами» ². Вот в переводе с французского основная часть этого письма:

«Гавр» 4 июля 1866 г. <;…> Я уже прочел полтора тома «Мемуаров» г-на Герцена – и с каким интересом и с какими чувствами, вы должны понять, вы же знаете меня. Что мне понравилось превыше всего – это глубоко гуманное чувство, которое сверкает, выплескивается в каждой строчке, и это в среде общества, развращенного деспотизмом. Г-н Герцен близок во многом к нашим великим людям 18-го века, особенно к Дидро, этому гениальному человеку, столь мало изученному. Полагаю, что если я когда-нибудь напишу книгу о морали, о чем я не раз подумывал, там найдется много пунктов, которые он бы одобрил и в которых обнаружилось бы известное духовное родство между нами. Но я чувствую в то же время, что эта книга пришла из другого мира, чем тот, в котором я родился и живу. Мне кажется, что в ней можно найти подчас некоторую неумеренность, недостаток равновесия, которые объясняются либо слишком сильной реакцией на окружающие предрассудки, либо свойствами нации, породившей Герцена, которая, вопреки нынешнему лоску цивилизации, сохранила еще безрассудную дерзость детства. Мысль подчас смутна; она часто есть справедливое требование сознания, натуры против предрассудка, но и без него полная истина определенно обедняется. Таким образом, критика остается на уровне остроумного выпада. Приведу два примера: атака против чувства признательности по отношению к университету³ и пассаж о материнстве во втором томе по поводу рождения Саши⁴. Я полностью согласен с г. Герценом, особенно по второму пункту; но я нахожу мысль неясно выраженной. Я знаю, что это мемуары, где позволительно обозначить мысль, не развивая ее, во следует быть четким, точным и понятным.

1. A. Zviguilsky, Gabriel Monod et Alexandre Herzen d’apres quelques lettres intedites («Revue de litterature comparee», 1974, avril-juin, p. 312 – 316). Автографы писем сохранились в архиве внучки Герцена Ж. Амфу-Моно (1880 – 1978) в Париже.[↩]
2. К этому времени был опубликован французский перевод частей I-IV мемуаров, осуществленный А. Делаво: «Le Monde russe et la Revolution. Memoires de A. Hertzen», w. I-III, P. 1860 – 1862. Издание, вероятно, было получено Моно через М. Мейзенбуг, с которой, как и с сыном Герцена Александром, он познакомился во Флоренции в январе 1866 года. Но уже тогда Моно, очевидно, имел какие-то сведения о Герцене, ибо А. А. Герцен его заинтересовал именно как сын «автора мемуаров» (G. Vinant, Un esprit cosmopolite аи XIX siecle. Malvida dje Mevsenbug. 1816 – 1903. Sa vie et ses amis, P. 1932, p. 213).[↩]
3. Моно, очевидно, имеет в виду начало гл. VII «Былого и дум», где автор доверительно раскрывает перед читателем сложную гамму чувств, «разом»»грустных и веселых», связанных с «концом курса» и с воспоминаниями о нем. Здесь рядом «благодарность, нераздельная с любовью» – и радость освобождения от «бесполезных мнемонических пыток», сопровождавших экзамены. И шутливое признание: «Мне случалось иной раз видеть во сне, что я студент и иду на экзамен, – я с ужасом думал, сколько я забыл, срежешься да и только, – и я просыпался, радуясь от души, что море и паспорты, годы и визы отделяют» меня от университета, никто меня не будет испытывать и не осмелится поставить отвратительную единицу» (А. И Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, Изд. АН СССР, М. 1956. стр. 149 – 150).[↩]
4. Там же, стр. 381 – 385.[↩]