№8, 1988/В шутку и всерьез

Бумага со страшным криком

В пылу перестройки и гласности мы спешим открыть «ГАЙД-ПАРК НА ДЕСЯТОМ ЭТАЖЕ» с традиционным «уголком оратора» – как это сделано в одноименном парке Лондона. В Гайд-парке ораторы, а в нашем случае – критики, поэты, прозаики несут всякую ахинею, но изредка говорят и толковые вещи.

Первым со странной идеей кричащей бумаги – это в наше-то время, когда бумаги не хватает даже на резолюции общих собраний, -выступает известный критик Mux. Столичников.

1

Вообразим себе бумагу, которая кричит или хотя бы пищит – подает голос, а не безмолвно и безропотно сносит все, чего только на ней не пишут.

Допустим, некий «гомо скрибатус» (человек пишущий) задумал передернуть факты, переврать цитату, превратно истолковать чужой текст, а бумага в тот же самый момент ему: «Уйди-уйди-уйди!»

И даже если безо всякого умысла, безотчетно и всего лишь неуместно пользуется наш брат литератор словами, та же бумага все равно, вроде персонального компьютера, стала бы сигналить: «Можете не писать. Можете не писать. Можете не…» Придумана же охранная сигнализация на дверях, которые кому попало открывать не следует, а во многих зарубежных библиотеках, особенно в университетских, под охрану взяты книги: доступ к полкам, даже в хранилище, открытый, потому соблазн велик, но каждый переплет со стороны корешка снабжен особым невидимым датчиком, будь он проклят, и при попытке покинуть библиотеку без надлежащей регистрации взятой литературы книга, словно прекрасная пленница, начинает взывать о помощи, дескать: «Умыкают!» Так разве нельзя изобрести кричащую бумагу, которая бы своевременно сообщала о насилии над собой?

Если самая смелая научная фантастика прямо у нас на глазах становится не только явью, но даже обыденностью, то, вероятно, сбыточна и мечта о бумаге, которая не все терпит. Ты на ней писать, а она – пищит! Начинаешь в своем обычном стиле излагать что-либо без малейшей оглядки и опаски, а бумага, будь она неладна, прямо орет: что ни слово – «караул!».

Небезропотную бумагу наладить и настроить можно было бы с таким расчетом, чтобы она распознавала литературные грехи всех степеней, начиная с ошибок грамматических. Правда, в этом пункте может возникнуть сомнение и предостережение: ведь и великие писатели бывали небезупречны! «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Кто это сказал? А вы хотите все вытравить?! Но в отношении великих уж давайте договоримся сразу и до конца: ссылки на классику надо всякий раз проверять и конкретизировать, иначе с помощью цитат можно проповедовать любую ахинею. Если повествователь в «Евгении Онегине» признает допустимость неправильной речи, то где ошибки в речи самого Пушкина, сколько их и какие они? Вот мы и узнаем, любил ли великий поэт ошибки или же не любил, позволял себе их делать или не позволял. А Гоголь, тот сам просил: «Пожалуйста, поправь…» – друзей-литераторов. Впрочем, и в этом случае нужна проверка: какие в самом деле вносились исправления?

Нет, я вовсе не предлагаю избавить классиков от всякого критического суда. Напротив, было бы поучительно (для нас) переписать классику на той же чувствительной бумаге, и благодаря такой проверке мы смогли бы лучше разобраться в собственном впечатлении от величия: в чем оно? Классики не защита нам, а пример, и если уж учиться у них, то, помимо всего, и тому, как не надо писать.

Назначение бумаги, небезразличной к тому, что и как на ней пишут, заключалось бы, среди прочего, именно в том, чтобы отграничивать стильную «небрежность» от давнего и вездесущего бедствия – «рыхлой мешанины нашей типовой прозы» (Вс. Вишневский). Небезгласая бумага подавала бы сигналы о том, что же такое перед нами: «плохопись», сознательно созданная, или же просто-напросто, по-русски выражаясь, мовизм?

Цитировать

Столичников, М. Бумага со страшным криком / М. Столичников // Вопросы литературы. - 1988 - №8. - C. 270-274
Копировать