Брюсов в истории русской поэзии
Д. Максимов, Брюсов. Поэзия и позиция, «Советский писатель», Л. 1969, 240 стр.
Подходя к вопросу о роли Валерия Брюсова в истории русского символизма и исследуя его творчество, историку литературы неизбежно приходится поступать вопреки принципу, сформулированному самим Брюсовым в 1905 году: «…Поэтов можно мерить только по достоинствам и недостаткам их поэзии, ни по чему другому» 1. Этот принцип, может быть и приемлемый по отношению к некоторым поэтам, вряд ли применим к Брюсову, значение которого в истории русской литературы измеряется не только «достоинствами и недостатками» его поэзии, но и масштабом и целью его литературной деятельности. «Характеризуют Брюсова не результаты работы, – справедливо отмечал Ю. Тынянов, – не качество ее, – Брюсов как литературное явление характеризуется самым ее направлением» 2.
В исследовании Д. Максимова впервые в советской литературе о Брюсове крупно и отчетливо поставлена проблема литературной позиции поэта как вождя русского символизма на главном этапе его развития. Подзаголовок книги – «Поэзия и позиция» – не случаен, ибо Брюсова характеризует глубокая взаимообусловливающая связь между тем и другим.
Отношение к этой проблеме (равно как и к символизму в целом) далеко не всегда было однозначным в советской критике и литературоведении. Так, в статье 1937 года В. Асмус писал: «Изучающим историю возникновения фашистской идеологии безусловно придется поставить вопрос о роли символизма в этом возникновении» 3. Совершенно иной и, надо полагать, единственно возможный критерий положен в основу книги Д. Максимова. Автор пишет: «Вполне понятный для определенной стадии развития советской критики эмоционально-полемический, в сущности ничего не объясняющий подход к символизму пора заменить объективно-историческим и вполне спокойным отношением к этому крупнейшему литературному течению» (стр. 164- 165). Этот объективно-исторический подход к проблеме и осуществлен в книге о Брюсове.
Творчество Брюсова и при жизни поэта, и впоследствии вызывало самые разноречивые отклики. Одни говорили об отсутствии непосредственности в его стихах, об их рационализме, о том, что они лишены «подлинной поэзии» (В. Львов-Рогачевский, Ю. Айхенвальд, М. Цветаева и др.). Иные писали, что поэзия Брюсова блещет «ярким вдохновением» (Р. Иванов-Разумник), называли его «талантливейшим поэтом» (Андрей Белый), «первым среди современных русских художников как стиха, так и прозы» (Эллис). Д. Максимов, объективно подойдя к этим противоречивым оценкам и проанализировав их, объяснил их причины не только спецификой творчества Брюсова, но, что очень важно, и «естественным для начала XX века пониманием поэзии как непосредственного субъективного лиризма, лирического потока, «говорящей музыки» (стр. 72). Вместе с тем исследователь показал, что Брюсов, разрушая каноны зашедшей в тупик лирики 80-х годов, был и «демиургом своего поэтического мира, строил его и поднимался над ним, но входил в этот мир не всеми гранями своей личности» (стр. 25).
Хорошо известно, что символизм обрел право на существование лишь после того, как Брюсов своими опытами (сборники «Русские символисты») подготовил для его восприятия читающую публику. Д. Максимов пишет: «Об упадке поэтической культуры 80-х годов можно судить хотя бы на том основании, что Надсон с его сентиментально-гражданской темой, небрежным стихом и штампованным языком представлялся тогда едва ли не образцом подлинного, крупного поэта» (стр. 12). Чтобы всколыхнуть эту рутину, нужны были личные качества Брюсова, нужна была его поэзия, сконцентрировавшая в себе, как в фокусе, характерные черты зарождавшейся школы. Но что же сделало Брюсова вождем символизма, в сущности, тогда, когда этой школы как таковой еще не существовало?
Предпосылки той роли, которую сыграл Брюсов в символистском движении, Д. Максимов видит в его человеческой индивидуальности. Характеризуя Брюсова с этой точки зрения, автор пишет, что «самоотдача стихиям окружающей жизни парадоксально сочеталась у Брюсова с волевым складом его личности, с присущей ему активностью, с его редкой способностью управлять собой, конструировать себя, свое поведение и свою поэзию» (стр. 16; курсив мой. – И. К.).
Именно эта конструктивность брюсовского мышления, его поэзии и литературной позиции явилась для исследователя не только ключом к творчеству Брюсова, но позволила ему с предельной ясностью показать значение Брюсова как литературного деятеля и, наконец, закономерность и последовательность его развития как поэта и как вождя школы.
Говоря об эпатаже первых выступлений Брюсова и о скандальном шуме, поднятом вокруг них прессой, Д. Максимов впервые доводит до логического завершения мысль о преднамеренности этих выступлений. Внезапная слава Брюсова несколько походила на славу Герострата, и все-таки она дала ему именно то, чего он желал и в чем более всего нуждался в тот момент, – широкую литературную известность. В печати имя Брюсова стало одиозным. По собственным словам Брюсова, он «быстро сделался печальным героем мелких газет и бойких, неразборчивых на темы, фельетонистов» 4. На страницах газет Брюсова называли «Иванушкой-Дурачком», говорили о «шутовском тоне» его стихотворений. «Такая репутация не была случайной, – пишет Д. Максимов. – Молодой Брюсов не только не боялся ее, но отчасти даже намеренно ее создавал. Чтобы воздействовать на читателей, воспитанных в традиционных вкусах, чтобы раздразнить их, чтобы привлечь к себе внимание, Брюсов решался тогда на крайние меры» (стр. 8 – 9). И далее: «Хотя впоследствии он (Брюсов. – И. К.) и заявлял, что роль вождя русского символизма была «навязана» ему извне, – эту роль он провел с редким умением и несомненной заинтересованностью» (стр. 43).
Анализируя «поэзию и позицию» Брюсова на фоне литературной эпохи конца XIX – начала XX века, Д. Максимов отнюдь не превращает исторический фон в декорацию, лишь формально связанную с темой изложения. Автор исследует эпоху в разных ее аспектах: здесь и психология человека рубежа веков, и реакция Брюсова на исторические события, и наметившиеся литературные течения, и связь новой поэзии с литературной традицией, а вместе с тем и борьба с ней, и многое другое. Д. Максимов показывает и то, как все это преломляется в творчестве Брюсова.
Кроме того, исследователь подходит к проблеме еще с одной стороны – теоретической. Чрезвычайно интересными представляются положения Д. Максимова о двух формах символики, об их применении в практике русских символистов. «Одну из них, – пишет автор, – я назвал бы формой «эмпирического символа», то есть символом, в котором первый, образный план соответствует реальным явлениям, взятым в их единстве, в их объективной смежности и объективных связях…» (стр. 95- 96). Этот вид символики исследователь считает характерным для таких представителей символизма, как Блок (во многих стихотворениях его первой книги) и Андрей Белый (в «Пепле»).
«Наряду с эмпирической символикой, – пишет далее Д. Максимов, – в символизме была распространена… символика конструктивная. Она представлена иносказательными образами, вырванными из естественного для них контекста действительности, конструированными с помощью фантазии или отобранными из фондов культуры, мифологии, истории и также частично абстрагированными, лишенными реального контекста…» (стр. 96). Находясь в полном соответствии с особенностями метода Брюсова, отмеченными ранее исследователем, такая символика была одним из основных элементов брюсовской поэтической системы.
Все это имеет принципиальное значение как для анализа творчества Брюсова, так и для понимания его литературной позиции.
Д. Максимов исследует путь Брюсова с начала и до конца его литературной деятельности, последовательно проводя мысль о том, что в стремлении Брюсова к эксперименту, в конструктивности его мышления, отразившейся уже в первых его стихотворениях, были заложены предпосылки того, что полностью воплотилось в его поэзии 900-х годов, того, что автор называет «нормативной моделью» Брюсова.
Особенности брюсовского представления о «нормативной модели» объясняются целым рядом причин, которые подробно исследует Д. Максимов и на которых нет возможности останавливаться в рецензии. Но очень важно то, как преломилось это представление в образе героя брюсовской лирики.
«Идеалом Брюсова, претворенным в его поэзии, – пишет Д. Максимов, – становится напряженность и подъем жизненных сил во всех сферах их возможных проявлений. И самую высшую форму напряжения Брюсов видел в героике» (стр. 108). В соответствии со всем этим Брюсов, конструирует и образ своего героя, – как правило, это избранник, стоящий над всем и над всеми. И именно с этой избранностью героя связана черта, тонко подмеченная исследователем; «Брюсову не хватало гуманности, той конкретной любви к людям, без которой искусство теряет свою человечность, свою народность, свою способность к утверждению положительного содержания, жизни и к органическому отрицанию всего того, что мешает людям жить по-человечески» (стр. 136). С этим же связывает автор и то, что эстетическое начало преобладает у Брюсова над началом этическим.
Выделяя в лирике Брюсова три доминирующие темы: «стихи о городе, о любви и о природе» (стр. 137), Д. Максимов показывает, как претворялось в них представление Брюсова о «нормативной модели». Если в образе лирического героя отражено брюсовское понимание «нормы» главным образом применительно к себе самому, то в темах его лирики сфера влияния «нормы» распространяется уже на весь его поэтический мир. «Собирательный образ города в поэзии Брюсова не имеет реального прототипа» (стр. 139) в рилу тех же причин, по которым герой его поэзии – избранник. В этом же корни противоречивого решения темы страсти в поэзии Брюсова, – здесь менее всего возможна «нормативность».
При всем том нельзя не согласиться с мыслью исследователя о том, что «Брюсов в первую очередь – поэт-урбанист, первый русский лирик XX века, отразивший в поэзии жизнь большого города новейшего капиталистического типа. В этом – его подлинное художественное открытие» (стр. 138). Тема города наиболее близка Брюсову, поэтому в своих урбанистических стихах поэт в основном отходит от книжной символики, меньшую роль в них играет и «нормативная модель», – в этих стихах гораздо отчетливее выражено эмпирическое начало поэзии Брюсова. Исследователь отмечает также и тот факт, что художественная зависимость «многих русских поэтов от Брюсова имеет отношение главным образом к его урбанистическому творчеству» (стр. 143). Действительно, именно Брюсову принадлежит создание того урбанистического стиля, который прочно вошел в поэзию русских символистов.
В книге Д. Максимова осуществлено всестороннее и объективное исследование творчества и литературной позиции Брюсова, причем глубокий научный и теоретический подход к проблеме сочетается в ней с тонким художественным анализом творчества поэта. Книга отличается не только доскональным знанием материала, в том числе и архивного, не только широтой поставленных проблем и своеобразием их творческого разрешения, но и тем, что написана она талантливо, ярко, а все это, к сожалению, не так уж часто встречается в литературоведческих книгах.
- В. Брюсов, В защиту от одной похвалы (Открытое письмо Андрею Белому), «Весы», 1905, N 6, стр. 88.[↩]
- Ю. Тынянов, Проблема стихотворного языка, «Советский писатель», М. 1965, стр. 262.[↩]
- В. Асмус, Эстетика русского символизма, «Литературное наследство», т. 27-28. Позднее перепечатано в кн.: В. Асмус, Вопросы теории и истории эстетики, «Искусство», М. 1968, стр. 541.[↩]
- В. Брюсов, Автобиография, «Русская литература XX века», т. I. Под редакцией С. А. Венгерова, М. 1914, стр. 109.[↩]