Викторианцы и машина

Herbert L. Sussman.Victorlans and the Machine. The Literary Response to Technology, Harvard Univ, Press, Cambridge (Mass.), 1968, 241 p.

Если труды Ученого когда-нибудь произведут… переворот в материальных условиях нашей жизни… то Поэт не останется к нему глух и безразличен, он с готовностью последует за Ученым». Так писал Вордсворт в первом году XIX века. Однако предсказание Вордсворта сбылось в очень малой степени: огромные достижения науки и техники не вызывали у английских литераторов XIX века того энтузиазма, которого он ожидал.

На протяжении почти всего XIX века машина воспринималась в Англии как «символ века», но в это выражение неизменно вкладывался уничижительный смысл. В английской литературе того времени никто, кроме Киплинга, не захотел стать «новым Робби Бернсом, чтоб песню пара петь», и никто вплоть до Уэллса не увидел красоты машины.

Герберт Сассмэн в книге «Викторианцы и машина. Реакция литературы на развитие техники» пытается дать объяснение этому факту. Уделив особое внимание Карлейлю, Диккенсу, Рескину, Моррису, Батлеру, Уэллсу и Киплингу, автор ставит своей задачей проследить, как менялось отношение английских писателей XIX столетия к научно-техническому прогрессу. Лишь в эпоху Киплинга и Уэллса машину попытались осмыслить как «новую форму прекрасного». До этого же машина вызывала к себе только отвращение; в машине видели, говоря словами Г. Сассмэна, «стремление сводить сложные явления природы, общества и духовной жизни к нескольким простым количественным закономерностям».

Характерными чертами английской литературы XIX века, отмечает Г. Сассмэн, были «осуждение механизированного производства, прославление ручного труда, эстетическое неприятие машины». Исследователь усматривает в этом проявление «более глубокого конфликта – между интуитивизмом и рационализмом». Г. Сассмэн имеет в виду, очевидно, борьбу позитивистских и интуитивистских течений в английской мысли прошлого века, находившую многостороннее отражение и в литературе. Однако такое объяснение причин, вызвавших в литературе реакцию протеста против машины, слишком умозрительно и не может удовлетворить.

В книге Г. Сассмэна есть одна характерная особенность, проявляющаяся уже в выборе материала для исследования. Автор лишь походя касается вопроса о том, как отразился научно-технический прогресс в английской литературе первой половины XIX века. Исключение сделано только для Карлейля; о Блейке и Вордсворте упоминается бегло и мало, Байрон с его луддитскими стихотворениями и речами в палате лордов обойден молчанием.

Таким образом, Г. Сассмэн почти полностью игнорирует социальные последствия промышленной революции, отзвуками которых полна английская литература XIX столетия. Между тем, не учитывая этих последствий, оставляя без внимания реакцию литературы, скажем, на движение луддитов или чартистов, невозможно разобраться в тех проблемах, которые поднял в своей книге Г. Сассмэн.

Двойственность в отношении к научно-техническому прогрессу, к машине должна была возникать и возникала у английских писателей XIX века. С одной стороны, все новые и новые научные открытия знаменовали собой переворот в жизни, с другой – возможности, открываемые техникой, использовались уродливо, вели к новым страданиям. Первым эту двойственность выразил в английской литературе Карлейль в статье «Приметы времени» (1829). Высоко ценя положительные результаты технического прогресса, он в то же время отмечал опасные симптомы «механического века»: религия, искусство, литература перестали воспитывать в человеке нравственность и красоту; как и машины, они используются в качестве средства для заполучения наживы.

Г. Сассмэн справедливо привлекает внимание читателя к «Приметам времени», однако толкует эту статью исключительно в философском плане, игнорируя ее общественно-гражданственную направленность. Получается, что Карлейля не волновали «практические успехи механики», когда на самом деле писатель утверждал: «Мы владеем богатствами большими, чем были когда-либо в распоряжении любого другого народа; мы имеем добра от них меньше, чем когда-либо имел любой другой народ».

Выступления Карлейля находили сочувственный отклик и у Диккенса, и у Рескина, и у Морриса. Рядом существенных моментов они были созвучны идеям Батлера.

Разделы о Рескине и о Моррисе в книге Г. Сассмэна особенно интересны. Рескин начинал как поэт и критик искусства. Контраст между реальностью и представлениями Рескина о прекрасном побудили его обратиться к вопросам общественного развития. Он был убежден, что красота и нравственность всегда совпадают и что в обществе, где торжествует безнравственность, искусство невозможно. Это справедливо отмечает и Г. Сассмэн. Однако и здесь исследователь недооценивает общественно-гражданственную направленность публицистики Рескина.

Негодование Рескина вызывало торжество безнравственных общественных отношений, при которых «сила гинеи в вашем кармане целиком зависит от ее отсутствия в кармане вашего соседа». Когда он вступал в спор с Дж.-Ст. Миллем и другими утилитаристскими экономистами, он хотел доказать, что, – он выделил эту мысль заглавными буквами, – «НЕТ НИКАКОГО ДРУГОГО БОГАТСТВА, КРОМЕ ЖИЗНИ. Жизнь включает в себя все возможности любви, радости, восторга». Поэтому экономист не может утверждать независимость своей науки от нравственности: политэкономия, по мнению Рескина, имеет дело не с товарами, а с человеческими судьбами, и критерий нравственности из нее неустраним.

Эти взгляды проявились и в высказываниях Рескина о научно-техническом прогрессе. Г. Сассмэн несколько преувеличивает неприязнь Рескина к машинам. «Рескин, – пишет исследователь, – превратил неприязнь XIX века к машинам в нравственный крестовый поход против них». Однако Рескин объявил «нравственный крестовый поход» не против «механического искусства», а против низведения человека до уровня механического приспособления для выколачивания наживы.

Вслед за Карлейлем и Рескином отмечал парадокс промышленного развития Англии XIX века и Уильям Моррис. «В наше время, – писал он, – изобретены машины, которые людям прошлых эпох показались бы неосуществимой мечтой, но мы еще не извлекли из них пользы». Техническим прогрессом, считал Моррис, движет не стремление удовлетворить насущные человеческие потребности, – они остаются неудовлетворенными, – а конкурентная борьба. «Почему человек находится в рабстве у машины?»- спрашивал Моррис и отвечал: «Потому, что он закабален системой, для самого существования которой было необходимо изобретение машин».

Отсюда можно сделать вывод, что идеальным Моррис считал такое общество, где изобретение машин не является необходимостью. Однако, как справедливо указывает современный исследователь творчества Морриса Э. Томпсон, этот вывод лишь частично отражает воззрения Морриса на технический прогресс и требует уточнения¹.

Моррис действительно унаследовал от Карлейля и Рескина поэтическую тоску по пасторальной жизни средневековой Англии. Но он читал «Капитал». И не просто читал, но в социалистическом преобразовании общества видел единственную возможность преобразования человека. Только при условии уничтожения всякой эксплуатации, считал он, осуществимо полное и свободное развитие индивидуальности каждого. Не в прошлое, а в будущее были устремлены его надежды. Он понимал, что «мы не можем снова превратить наш народ в католических английских крестьян и ремесленников гильдий». Как бы ни была любезна сердцу Морриса средневековая Англия, он понимал, что были там и эксплуататоры и эксплуатируемые, – просто патриархальные формы общественных отношений казались ему более человечными по сравнению с обезличивающим фетишизмом капиталистической эры. Поэтому Моррис говорил: «Не от той или иной машины из стали или латуни, но от гигантской неосязаемой машины тиранической коммерции, которая гнетет нас всех, хотим мы избавиться».

Г. Сассмэн цитирует это высказывание Морриса, однако при этом пишет об уничижительном оттенке в значении слова «машина», а надо писать об уничижительном значении, которое Моррис вкладывал в понятие «машина тиранической коммерции». В искаженном виде представляет Г. Сассмэн и влияние социалистических идей на мировоззрение Морриса. Согласно исследователю, идеал Морриса состоял в «свободной игре чувственной… энергии». Но если в идеале Морриса ничего, кроме гедонистического элемента, не содержалось, то почему тогда так увлекала его перспектива общественного развития, о которой он читал у Маркса?

В своей книге Г. Сассмэн затронул много важных вопросов; мы коснулись лишь наиболее существенных. Хотя предлагаемые автором ответы на эти вопросы подчас являются спорными и неубедительными, сама их постановка обоснованна и может послужить отправной точкой для новых исследований.

г. Ленинград

1. См.: E. P. Thompson, William Morris. Romantic to Revolutionary, Lnd. 1955, pp. 748-761.[↩]