Брюсов: тексты и толкования

Валерий Брюсов, Собр. соч. в 7-ми томах. Под общей редакцией П. Антокольского, А. Мясникова, С. Наровчатова; Н. Тихонова, «Художественная литература», М. 1973 – 1975; «Валерий Брюсов» («Литературное наследство», 1976, т. 85, 854 стр.). Редакторы тома А. Дубовиков и Н. Трифонов. Ссылки на страницы этих изданий далее даются в тексте с указанием для собрания – тома и страницы, а для «Литературного наследства» – страницы.

Празднование 100-летия со дня рождения Брюсова внесло оживление в издание его произведений. Среди предпринятых в связи с юбилеем изданий и публикаций на первое место должны быть поставлены два фундаментальных свода творческого наследия поэта – собрание сочинений и том «Литературного наследства».

Собрание сочинений, созданное в результате многолетнего труда целого коллектива специалистов-брюсоведов и работников издательства «Художественная литература», впервые дает советскому читателю представление о пути и творческом мире Брюсова как о целостном явлении, демонстрирует не только силу, но и многообразие его художественных свершений. Многие, в том числе и вершинные, создания Брюсова не переиздавались по полвека и больше, и новая их публикация будет способствовать не только «открытию Брюсова», формированию более адекватных представлений о его творческой личности, но и уяснению общих путей и судеб русской культуры. Как увертюра к русской поэзии XX века прозвучит поэма «Царю Северного полюса», такие стихи, как «Еще надеяться – безумие…», заставят задуматься о непрерывности этических традиций большой русской литературы, «Огненный ангел» поможет осмыслить истоки советского исторического романа и «Мастера и Маргариты» Булгакова, а статьи о поэзии послужат хорошей школой постижения текста, стоящих за ним человеческих судеб и устремлений и объективных закономерностей движения поэзии, обогатят действенный фонд русской критической литературы и заполнят пробел в ее истории. Все это дает право считать брюсовский семитомник событием в нашей культурной жизни.

Служа базой для составления различных избранных изданий, собрание на ряд лет предопределит «брюсовский багаж» современного читателя. Поэтому нелишним будет обсудить, как решены в нем вопросы отбора и текстологии брюсовских произведений. Такое обсуждение тем более желательно, что специфические проблемы, возникающие в связи с книжно-циклической организацией брюсовского стихотворного наследия, будут актуальны и при подготовке текстов многих других русских поэтов XX века.

Семь томов не могли вместить всего того, что в брюсовском наследии продолжает сохранять неоспоримую ценность. Перед составителями стояла дилемма: стараться охватить все жанры брюсовского творчества, представив каждый из них лишь избранным кругом произведений, или представить некоторые из них с возможно большей полнотой, совсем отказавшись от отражения других. Составители пошли по второму пути. Стихи, которым отдано три тома, представлены с установкой на полноту воспроизведения того, что было опубликовано самим поэтом, остальные же сферы творчества представлены выборочно.

Избрав такой путь отбора, составители поступили правильно. Именно поэзия, дело и смысл жизни Брюсова, должна первенствовать в издании итогового типа. Учитывая же ту роль, что играют в организме брюсовской поэзии такие единицы, как цикл и книга, следовало прибегнуть именно к целостному их воспроизведению, так как отсев даже слабых стихотворений мог нарушить важные для целого взаимосвязи. Столь же понятен и выбор, произведенный составителями семитомника среди других сфер брюсовского творчества. Романы и «Учители учителей», помимо художественной и научной ценности, обладают высокой занимательностью, а статьи Брюсова о поэзии весьма полезны для воспитания не только эстетического вкуса, но и этических представлений о долге художника и назначении литературы, – оба эти качества, безусловно, должны приниматься в расчет при составлении массового издания.

И все же нужно указать, что произведенный выбор может быть оправдан лишь как следствие ограниченности объема данного издания. Рассказы и повести, драма «Земля» и трагедия «Протесилай умерший», мемуарные и путевые очерки и речи, наиболее интересные из писем, наконец, мир брюсовских переводов – все это не может быть исключено из нашего культурного обихода.

Как решены вопросы отбора, композиции и установления текста внутри тех сфер, что нашли отражение в собрании? В основу композиции стихотворных томов положены книги стихов, изданные самим поэтом. За этим «основным собранием» стихотворений следуют расположенные по хронологии написания избранные стихи из числа опубликованных только в периодике или вовсе не публиковавшихся. Из «основного собрания» исключены изданные Брюсовым анонимно «Стихи Нелли» ¹, но включены впервые публикуемая в полном составе «Девятая камена» и опыт реконструкции знаменитых «Снов человечества», отражающий последний из документально зафиксированных планов этой так и не завершенной книги. Реконструкция обеих книг, осуществленная А. Козловским, представляет, наряду с произведенным М. Гаспаровым пересмотром соотношения вариантов романа «Юпитер поверженный», наиболее радикальную текстологическую новинку семитомника.

Установка на полноту воспроизведения сборников проведена не совсем последовательно. Так, в «Далях» опущено многократно переиздававшееся «От Перикла до Ленина», что сглаживает картину мировоззренческих поисков поэта после Октября и невольно преуменьшает значимость выстраданных результатов этого поиска, отраженных в таких стихах, как «Ленин» или «Pou sto». Трех стихотворений недосчитываемся в «Меа» и т. д. Видимо, именно такие пропуски вынудили составителей отказаться от воспроизведения характерной для Брюсова нумерации циклов и стихотворений внутри циклов.

При построении основного корпуса стихотворений по книжно-циклическому принципу основной единицей воспроизведения и текстологического анализа становится книга. Поэтика брюсовских книг и циклов, художественный смысл и функции производившихся в них при переизданиях перестроек и перемен совершенно не изучены, неизвестно даже то, в какой мере разные издания, скажем, «Me eum esse» или «Tertia Vigilia» могут считаться реализацией одного, а не разных авторских замыслов. Поэтому составители семитомника не могли воспользоваться такими критериями, как принцип «последней творческой воли автора» или «последнего художественного замысла» ², и должны были прибегнуть к критериям более формальным. Состав и композиция сборников воспроизводятся в собрании в соответствии с тем изданием, где они в последний раз были напечатаны не выборочно. Для книг 90 – 900-х годов – это сириновское полное собрание, для всех последующих книг – их отдельные издания, так и оставшиеся единственными. Строго говоря, самой последней эта редакция не является: в архиве Брюсова сохранились экземпляры томов сириновского издания с позднейшей авторской правкой и оригинал и верстка томов невышедшего гржебинского издания. К сожалению, краткая характеристика этих архивных редакций брюсовских книг дана только в комментарии к «Зеркалу теней» и «Семи цветам радуги». Претерпели ли в них какие-либо изменения состав и композиция остальных книг, остается неизвестным, так что окончательная оценка выбора основной редакции брюсовских книг, сделанного в семитомнике, станет возможной лишь после текстологического изучения этих двух источников.

При указанном выборе основной редакции брюсовские сборники 90 – 900-х годов предстают реорганизованными, освобожденными от влияния тех литературно-тактических соображений, которые в какой-то мере определяли состав и структуру первых изданий, а позднейшие сборники остаются в том виде, в каком они в первый раз вышли к читателю. Эта принципиальная неоднородность «основного собрания» не была в достаточной мере осознана составителями, некритически перенесшими на сборники 10 – 20-х годов некоторые эдиционные приемы сириновского издания. Когда Брюсов в сириновском издании снял предисловия, имевшиеся в отдельных изданиях большинства книг и часто являвшиеся важным элементом их собственно художественной конструкции, это объяснялось несоответствием предисловий переработанным вариантам. Переносить же в комментарии, как это сделано в семитомнике, предисловия к книгам, переработки не претерпевшим, не было никаких оснований. «Далям» и особенно «Семи цветам радуги» такая операция причинила не только логический, но и эстетический ущерб.

Другой прием, некритически перенесенный в новое издание, – фронтальная простановка дат под текстами стихотворений. Между тем самый смысл сложной циклической композиции брюсовских книг в значительной степени заключался именно в преодолении хронологии, в затушевывании реальной биографической последовательности ощущений и переживаний поэта и выдвижении на первый план тематических и предметных связей между стихотворениями, носящих более объективный характер, нежели случайное соседство в хронологическом ряду. Рано придя к выводу, что значима лишь хронология целых книг, а не отдельных стихотворений (см. набросок начала 1898 года «К статье «Я и Лев Толстой»), Брюсов в первых изданиях большинства книг ограничивался общим указанием временных рамок всей книги в подзаголовке, а внутри книги стихи оставались недатированными и принципиально синхронными. На этом фоне простановка дат под теми или иными стихотворениями становилась эстетически значимым приемом, активным элементом содержательной структуры книги. Введя в сириновском собрании сплошную датировку стихотворений, Брюсов, во-первых, не распространил ее на вновь выходившие сборники, и значит, ее применение к ним является нарушением авторского замысла. Во-вторых, Брюсов и в издании «Сирина» постарался сохранить былое противопоставление стихотворений без даты и датированных: даты под первыми указаны с точностью до года, а под вторыми – с точностью до месяца и даже дня (под откликом на царский манифест). В семитомнике же из-за стремления текстологов все даты указывать с максимальной точностью это важное противопоставление оказалось смазанным.

В случаях, когда датировка в издании-источнике расходится с показаниями автографа, составители из того же стремления к хронологической точности оказывали безоговорочное предпочтение дате автографа, перенося ее в текст книги. Между тем дата в автографе относится лишь к данному стихотворению, привязывая его к внешнему биографическому ряду. При объединении же стихотворений в цикле и книге даты их (в том числе и отсутствующие) вступают во взаимосвязь и приобретают определенные функции по отношению к целому. Изменяя датировки, текстолог может это композиционное задание нарушить, К примеру, в» сириновском варианте «Tertia Vigilia» цикл «БЛИЗКИМ», СОСТОЯВШИЙ ИЗ обращений к другим лицам, заканчивался «самооценками»»По поводу сборников «Русские символисты» и «По поводу «Me eum esse» и обращением «К самому себе» с датами соответственно: 1899, 1900 и 1900. В новом собрании первое и второе стихотворения печатаются с датами «22 января 1900» и «8 ноября 1897». В результате нарушается соответствие последовательности «самооценок» порядку выхода оцениваемых сборников, а среднее стихотворение в силу новой датировки невольно соотносится уже не со своими сочленами по трехзвенью, а с обращениями к Е. Павловской, также созданными в 1897 году.

Допустим, что Брюсов в 1914 году просто уже не помнил даты написания этих стихов (хотя записные книжки «Мои стихи» всегда давали ему возможность проверки). Но предположение, что, издавая в мае 1922 года «Дали» и специально оговаривая, что «все стихи, включенные в этот сборник, написаны за первые четыре месяца 1922 года» (т. 3, стр. 572), Брюсов просто забыл о том, что некоторые из них были созданы годом раньше, уже гораздо менее вероятно. И предисловие, и подзаголовок «Стихи 1922 г.» при отсутствии дат под отдельными стихотворениями подчеркивали не только единовременность всех стихотворений, но и тот факт, что перед читателем – сегодняшний Брюсов, то, чем поэт живет сейчас, в данный момент. Проставив под стихотворениями реальные даты написания, текстологи разрушили это авторское задание (не случайно им пришлось заменить подзаголовок сборника датой его издания).

В отличие, скажем, от главы в романе или в поэме, стихотворение в цикле или в книге обычно не утрачивает полностью статус самостоятельного произведения. В частности, оно может перепечатываться отдельно от книги или цикла и быть включенным в другие циклы и книги автора. При избрании в качестве основной единицы воспроизведения книги в целом возникают поэтому две проблемы: как относиться к тем изменениям, что были внесены автором в текст отдельных стихотворений при их изолированной публикации, осуществленной после последней публикации сборника или цикла в целом, и как быть со стихотворениями, входившими в состав более чем одной книги «основного собрания».

Первый вопрос при подготовке разных сборников решался различно. В стихотворениях из «Зеркала теней» и «Семи цветов радуги» изменения, сделанные при позднейших изолированных публикациях не учитывались на том основании, что «это привело бы к объединению внутри сборника разновременных редакций» (т. II, стр. 400), а в «Девятой камене» стихотворения, существующие «в редакциях более поздних», нежели весь сборник, печатаются в этих поздних редакциях (т. II, стр. 441). В томе первом находим третье, промежуточное решение: позднейшая правка, сделанная вне целостного контекста сборника, «принимается лишь тогда, когда доказана ее необходимость (исправление ошибки, уточнение рифмы и т. п.)» (т. I, стр. 562). Оставляя в стороне вопрос о том, в любом ли контексте «необходимо» уточнять рифму, следует поддержать самое мысль о необходимости дифференцированного подхода к различным изменениям. Критерием же дифференциации, коль скоро единицей воспроизведения является книга в целом, должна быть степень согласованности обсуждаемых изменений со структурой цикла и книги, куда входит стихотворение. При этом возможны три случая: изменения, сделанные при изолированной публикации стихотворения, будучи перенесены в текст книги, 1) нарушают какие-то «межтекстовые» связи, существующие внутри книги или цикла, деформируют сложившуюся структуру целого; 2) согласуются со структурой целого и подчеркивают ее; 3) не затрагивают ее (то есть функции изменяемого элемента ограничены пределами отдельного стихотворения).

К примеру, А. Козловский безусловно прав, не давая стихотворению «Снова с тайной благодарностью…» в «Зеркале теней» заглавия «На груди земной», данного ему в последней прижизненной перепечатке, так как, совпадая, с заглавием цикла, оно выделило бы это стихотворение среди его собратьев по циклу, заглавий не имеющих. Напротив, заглавие «В поле», которое Брюсов и в «Кругозоре», и в «Избранных произведениях» дал стихотворению из той же книги «И снова давние картины…», согласуется со структурой цикла «Родные степи», где целый ряд стихотворений имеют аналогичные названия, и потому его с полным правом можно было бы ввести в текст сборника. И уж совсем обязательна для такого введения сделанная в том же стихотворении замена «закруживших» на «лучевидных», устраняющая неудачное выражение и не затрагивающая никаких «межтекстовых» связей.

Стихотворения, включенные Брюсовым в состав последних редакций двух разных книг, в новом издании воспроизводятся только в той книге, хронологическим рамкам которой они отвечают по времени написания, а во второй – обычно просто опускаются без указания места, которое они там занимали. Но ведь мы не знаем, в какой из книг снял бы стихотворение автор, если такая операция входила бы в его намерения. Например, в «Последних мечтах» снято 12 стихотворений, вошедших в «Девятую камену» (т. III, стр. 549). Между тем сам Брюсов в предисловии назвал общими для этих книг лишь «3 – 4 стихотворения», так что не исключено, что остальные 8 рассматривались им как составная часть «Девятой камены». Еще важнее то, что изъятие стихотворения может существенно повлиять на структуру и смысл того цикла, в который оно входит. Например, стихотворение «Давно ушел я в мир, где думы…» напечатано в томе первом только в составе «Me eum esse», а из цикла «Еще сказка» в «Tertia Vigilia» исключено. В результате стихотворения «По холодным знакомым ступеням…» и «Да, эту улицу я знаю…» стали в этом цикле соседями и символ «дворца» из первого стихотворения получает во втором прямолинейную бытовую расшифровку, не соответствующую заглавию и лирическому сюжету цикла. Наконец, вхождение стихотворения в состав разных книг может быть для автора средством указания на взаимосвязь, перекличку обеих книг или каких-то их частей, и при изъятии подобных связующих звеньев (например, стихотворения «С земли до звезды» в книге «Миг») эта связь распадается³.

В силу изложенного было бы целесообразно распространить на все сборники тот способ подачи «повторяющихся» стихотворений, что применен в томе третьем к «Опытам». Все стихотворения, входившие в другие книги, представлены здесь в самом тексте книги своим заглавием (или первой строкой) и отсылкой к страницам издания, на которых они напечатаны. Благодаря этому однократность воспроизведения повторяющихся элементов не мешает целостному воссозданию структуры обеих книг⁴,

Проблема книжно-циклической организации не менее существенна и при решении вопросов отбора и композиция брюсовских статей о литературе и театре. В проспекте сириновского издания Брюсов сгруппировал их в четыре тематических цикла: «о русских поэтах от Тютчева до наших дней», «теоретические», «о театре», «о Пушкине». Несмотря на некоторую неполноту, такое деление является хорошим средством проверки правильности и полноты отбора: если каждая из этих четырех линий представлена во всех существенных моментах своего развития, то и целое будет представлено достаточно адекватно. В тома шестой и седьмой вошли статьи из всех четырех циклов, а также статьи об армянской литературе. В целом труднейшая задача отбора решена удачно, но два цикла отражены все же не вполне адекватно. Театральный цикл представлен исключительно ранними статьями, не вошли ни этапная статья 1908 года «Реализм и условность на сцене», ни выступления 10-х годов. В цикле же о современной русской поэзии почти не представлен «средний период «, когда авторитет Брюсова-критика, регулярно писавшего о поэзии в «Русской мысли», был особенно высоким. Такие серии, как «Новые течения в русской поэзии» и «Год русской поэзии (апрель 1913 – апрель 1914 г.)», было необходимо хотя бы выборочно представить современному читателю. Место для дополнений можно было найти прежде всего за счет более строгого отбора материала в пушкинском и армянском циклах, а также за счет статей незавершенных, в общем-то, довольно случайным образом выхваченных из огромного рукописного наследия Брюсова-критика.

Композиционно из выделенных Брюсовым циклов в собрании обособлен лишь пушкинский, выделяющийся тематической однородностью и скорее литературоведческим, нежели критическим, подходом к материалу.

Расположение всех остальных статей по хронологии их написания позволило бы показать динамику деятельности Брюсова-критика и развития его литературно-эстетических взглядов. В томе шестом, однако, избран промежуточный вариант композиции: по хронологии написания расположены лишь те статьи, что не входили в сборник «Далекие и близкие», который сохранен как целое и помещен в общем ряду в соответствии с датой издания.

Поскольку «Далекие и близкие» охватывали работы целого десятилетия, картина развития литературно-эстетических взглядов при таком построении тома нарушается.

В то же время расположение «Далеких и близких» в общем хронологическом ряду противоречит и ведущему принципу их собственной композиции, как бы выключавшей биографическое время автора и отображавшей процесс становления объекта статьи – поэзии. Кроме того, книга 1912 года не может считаться окончательным авторским вариантом соответствующего цикла. Уже через год после выхода Брюсов предполагал включить ее в сириновское собрание в «значительно дополненном» виде, доведя до двух томов, – а сколько еще статей о «современных поэтах» было написано за последующее десятилетие?! Поэтому, стремясь к выделению и сохранению «Далеких и близких» как целого, надо было обязательно вынести их за пределы общего хронологического ряда и дополнить позднейшими статьями той же тематики, либо попытавшись определить их место в структуре книги, либо дав их вслед за ее основным текстом в порядке написания.

* * *

Собрание сочинений построено в основном как выборка из того, что было опубликовано самим Брюсовым. Поэтому как нельзя более своевременной явилась инициатива редакции «Литературного наследства», в сотрудничестве с ЦГАЛИ и Государственной библиотекой СССР имени В. И. Ленина предпринявшей первую за последние сорок лет попытку развернутой и систематической публикации материалов брюсовского архива. Собрание сочинений мы рассматривали, прежде всего, с точки зрения отбора материала. По отношению к тому ДН этот критерий отступает на второй план. Пусть некоторые из материалов тома и уступают по своему значению другим, в него не вошедшим (а богатства брюсовского архива и нельзя было исчерпать в одном томе), 76 листов неопубликованных брюсовских произведений, переписки, воспоминаний современников просто не могли не сложиться во впечатляющую картину большого и яркого отрезка нашей литературной истории и не стать настоящим подарком для читателей. Поэтому при обсуждении тома ЛН мы уделим особое внимание не тому, как отобраны неизвестные материалы, а тому, как они истолкованы и что нового вносят они в наши представления о Брюсове.

Открывается том статьей С. Шервинского. Ученик Брюсова, сохранивший его традицию культурного универсализма, С. Шервинский в прошлых статьях⁵ убедительно показал внутренний смысл и органическое единство творческого пути Брюсова. В новой же работе он склоняется к априорному отрицанию осмысленности брюсовских поисков: «…Неизвестно, чего, собственно, ищет он в дебрях своих противоречий» (стр. 16). В статье содержится тонкая характеристика юношеского периода творчества поэта и принципиально важный тезис о том, что, «не умаляя всей новизны и самобытности Маяковского, можно по праву считать и Брюсова зачинателем советской поэзии» (стр. 20). Но априоризм общего подхода все время сковывает автора и, заслоняя от него реальный смысл текстов, заставляет присоединяться к устаревшим неточным интерпретациям («Земля», «Поэту») или прибегать к чисто вкусовым оценкам («Парки в Москве»). И уж совсем странными выглядят попытки объяснить обилие имен и терминов в научной поэзии Брюсова «юношеским тщеславием», а поэтические эксперименты – тем, что футуристы «могли помешать стареющему «мэтру»»быть первым» (стр. 20, 21).

Художественный раздел тома открывается незаконченным «Дневником поэта». Правдивое свидетельство душевного и творческого кризиса, пережитого Брюсовым в начале пятого десятилетия его жизни, и московских настроений и событий марта 1917 года, «Дневник» примечателен и как попытка овладеть пушкинской тайной непринужденного стихотворного повествования, и как дальнейшее развитие пробившейся в его поэзии в годы мировой войны иронико-сатирической линии. Отказ же от продолжения «Дневника» является, на наш взгляд, свидетельством внутренней требовательности и честности художника. Смолоду не терпевший поэтизации уныния и взявший за правило: «…Необходимо, чтобы было, что писать» ⁶, – Брюсов не захотел замыслом «ежедневной повести» поощрить свою «привычку к подбиранью слов».

За «Дневником» следуют 47 «неизданных и несобранных стихотворений». Здесь и масштабные вещи, являющиеся определенными вехами всего творческого пути поэта (N 2, 8, 34, 43, 47), и поразительные в своей афористичности и душевной незащищенности короткие эскизы (N 14, 25, 31, 37, 45), новые звенья к истории сквозных брюсовских тем (N 6, 18, 24) и переклички с другими поэтами (N 27 или ощутимо предвещающий вступительное четверостишие «Камня» N 13). Парафразы библейских тем наряду с некоторыми другими стихотворениями свидетельствуют о напряженности нравственных поисков поэта.

Меньше же всего ощущается в подборке как раз то формальное экспериментаторство, которое – пожалуй, в ущерб органичности и содержательной глубине брюсовской поэзии – подчеркивается во вступлении к подборке. Не случайно во «Взводне звонов», имеющем, кстати, давние корни в творчестве Брюсова (вспомним «Песню сборщиков» и связанные с ней фольклорные записи), словообразовательные эксперименты хлебниковского типа благодаря тому, что звук здесь – тема стихотворения, переосмысляются и получают содержательную мотивировку. Да и N 35 интересен отнюдь не только рифменной композицией (стр. 37), но как программный завет поэта, имеющий отчетливую этическую направленность.

К сожалению, скудость текстологического комментария часто лишает читателя возможности судить, предложено ли ему отделанное стихотворение или не дождавшийся обработки черновик, самостоятельное произведение или же «заметки на полях». Только в примечании к N 12 сообщается, что перед нами «четвертая редакция начала поэмы», которой «предшествуют девять черновых набросков и заметок», но почему выбрана именно она, каково ее соотношение с остальными редакциями, что было написано кроме начала, – обо всем этом нет ни слова. В N 16 сама форма – терцины – подсказывает, что стихотворение опубликовано без окончания, – но было ли это окончание написано? Между тем копия, по которой печатается стихотворение, явно снятая с черновика и тщательно воспроизводящая его особенности, содержит зачеркнутое продолжение и позволяет сделать вывод, что стихотворение так и не было окончено автором.

В ряде случаев недостаточно полная характеристика источника текста и самих публикаторов привела к неверным решениям. В примечании к N 46 одно из замечательных созданий Брюсова «Созвучья слова не случайны…» расценивается как часть вновь публикуемого стихотворения, «до сих пор» печатавшаяся «как самостоятельное произведение». Между тем автограф N 46 в значительной степени записан той скорописью (одними начальными буквами), которой Брюсов обычно фиксировал только чго возникшие строки, и, значит, соотношение двух произведений прямо противоположно: N 46 является не окончательной, а первой редакцией известного стихотворения. Содержащееся в комментарии к «Взводню», напечатанному в первой редакции, утверждение, что «вторая редакция не завершена», неточно: Брюсов не завершил лишь перебеление, а черновой автограф вполне завершен. Характерная датировка: «Написано август 1922, 31 окт. исправлено» – свидетельствует, что поэт рассматривал новую редакцию именно как уточненный вариант первой, и потому произведенные в ней изменения следовало учесть при публикации. Наконец, неадекватно отражена структура автографа (опять-таки чернового, – см. фото на стр. 55) при публикации N 36. Зачеркнув первую строку, Брюсов наметил несколько ее вариантов, содержащих имена его любимых поэтов. Ни один из вариантов не зачеркнут, они сосуществуют. Выбор варианта «О, фетовский, душе знакомый стих…», основанный, очевидно, на том, что Фет в этом перечне назван последним, вряд ли обоснован, – ведь последующий текст не содержит никаких специфических примет поэзии Фета и может быть адресован к любому из названных поэтов. По-видимому, Брюсов намечал здесь целый цикл стихотворений, посвященный воспоминаниям, связанным со стихами любимых поэтов, а публикуемое стихотворение – незавершенный вариант вступления, задающего общую тему цикла (другой, завершенный вариант такого вступления – стихотворение «Expositio», – см. т. III, стр. 397 – 398).

Если стихотворный раздел тома лишь дополняет наши представления о поэте, то раздел прозы является открытием даже для знатоков Брюсова. В предисловии к публикуемым повестям и рассказам В. Муравьев, дав краткий обзор наиболее интересных из тех ста прозаических произведений, следы работы над которыми сохранились в архиве, приходит к обоснованному выводу, что в некоторые моменты жизни именно проза, а не поэзия занимала центральное место в творческих замыслах Брюсова. Следующая за этим подборка, несмотря на скромные размеры, дает живое представление о размахе творческой фантазии Брюсова и о широте круга доступных ему стилистических регистров. По степени завершенности на первое место здесь должны быть поставлены «Рассказы Маши, с реки Мологи, под городом Устюжна». Вместе с началом романа о декабристах они дают еще одно доказательство того, что в невольном, но принципиальном споре, возникшем на страницах тома между С. Шервинским, утверждающим, что Брюсов, смотревший «на русские раздолья через… забор» (стр. 16), в своем творчестве не отразил ни русской истории, ни русской природы, ни жизни деревни, и В. Муравьевым, говорящим об огромном месте, занимаемом русской Историей в замыслах Брюсова-прозаика, правота безусловно на стороне В. Муравьева.

Менее точен В. Муравьев, когда заявляет, что в сочинении «У Мецената» (важном и как свидетельство небезразличия юного Брюсова к вопросам назначения поэтического творчества) главным героем является Овидий, устами которого якобы говорит сам Брюсов (стр. 67). Во-первых, решающая роль в композиции рассказа отводится все же Горацию (в речах которого, кстати, больше и перекличек с позднейшими высказываниями самого Брюсова, нежели в речах Овидия). Во-вторых, отождествление авторской позиции с позицией одного из персонажей возможно лишь при недооценке специфики диалогической формы, которой Брюсов уже здесь владеет вполне уверенно.

О месте, занимаемом «русской темой» в творческих устремлениях Брюсова, красноречиво свидетельствуют и публикуемые Ю. Благоволиной главы социально-исторического романа «Стеклянный столп». По остроте социально-психологических характеристик, по обрисовке жизни различных кругов московского общества в годы между двумя революциями, по переплетению целого ряда тем, порознь волновавших Брюсова в разные периоды жизни, по уверенности повествования роман этот заслуживает внимания не только почитателей Брюсова, но и всех,, кто интересуется историей и культурой России конца XIX – начала XX века. Разбор сохранившихся фрагментов и реконструкция замысла романа представляются самым значительным текстологическим достижением тома.

Публикуемый Г. Бродской неоконченный автограф 3-й лекции прочитанного весной 1907 года цикла «Театр будущего» интересен не только развиваемым в нем взглядом на драму как вид искусства и критическим анализом ряда теорий символизма, но, прежде всего и больше всего – решением вопроса о назначении искусства. Брюсов говорит здесь: «Если искусство есть акт познания, то художник всегда учитель, учитель человечества, и это великое призвание налагает на него и великие обязанности» (стр. 184). Мечта об искусстве будущего неразрывна для Брюсова с высоким представлением о творце этого искусства: «Талант это крылья… Но художнику не мешает и знать, куда ему лететь… Чем всестороннее будет его миросозерцание, тем глубже, тем значительнее, тем нужнее для людей будет его творчество» (стр. 185; подчеркнуто мной. – С. Г.).

Слова эти, столь созвучные с важнейшим эстетическим документом 10-х годов – второй редакцией статьи о «Кормчих звездах» Вяч. Иванова (см. т. VI, стр. 294 – 295) ⁷ показывают, сколь устойчивы были взгляды Брюсова в этом вопросе и сколь далеки от истины все еще бытующие в нашем литературоведении и порой возникающие и в томе ЛН характеристики Брюсова как «эстета» или сторонника «чистого эстетизма» (см., например, стр. 258, 327, 342) ⁸. Нужно, однако, помнить, – и «Театр будущего» еще раз это доказывает, – что активно защищавшаяся Брюсовым «независимость» искусства от других сфер общественной и духовной жизни отнюдь не означала для него «свободы» искусства от специфических, одному лишь искусству присущих, «учительских» задач, от своей собственной ответственности перед обществом за постановку «вопросов, важных и нужных… современникам» (т. VI, стр. 295).

Столь важное значение «Театра будущего» заставляет пожалеть, что он опубликован лишь частично, тем более что от этого страдает и наше знание брюсовских театральных взглядов. Ведь даже принципиальное и неожиданно «брехтовское» высказывание Брюсова: «Зрительный зал должен быть наполнен не толпой грезящих сомнамбул, но аудиторией напряженно-внимательных слушателей. Бессознательное искусство такая же нелепость, как бессмысленная наука» (стр. 177) – становится нам известным лишь из вступительной статьи Г. Бродской.

Предпринятый в этой статье общий анализ системы театральных взглядов Брюсова и их эволюции, к сожалению, не обеспечен достаточной тщательностью интерпретации текстов. Предложенное в «Ненужной правде» трехзвенное членение произведения искусства на «материал», «форму» и «содержание» превращается исследователем в двухзвенное, и элементы, отнесенные Брюсовым к «форме», названы «материалом». Общий смысл «Ненужной правды» суммируется так: «Символизм освободил поэта от форм и логики реального, поэтому и театр должен освободить актера… от… вещной, предметной обстановки» (стр. 167). Между тем Брюсов в этой статье не только не отождествлял «вещной обстановки» с «логикой реального», но я ссылался не на законы символизма, а на опыт Шекспира и античного театра. Обсуждая рецензию на «Власть тьмы» в МХТ (кстати, не отмечено го примечательное обстоятельство, что на обороте ее белового автографа начат черновик другой работы), критик считает возможным передавать то, что «Брюсов хотел бы видеть» в спектакле с помощью «формулировки Метерлинка» (стр. 169), не имеющей даже отдаленною аналога в брюсовском тексте. Такой подход к толкованию текстов часто мешает Г. Бродской подметить их действительное содержание и заслоняет существенные проявления интересующей ее эволюции. Например, последняя фраза рецензии является прямым отрицанием одного из основных положений «Ненужной правды», а Г. Бродская пишет, что «в рецензии на «Власть тьмы» Брюсов сохраняет угол зрения» последней «на искусство сцены» (стр. 168). Неточное представление о характере эволюции не позволяет по-настоящему решить и вопрос о ее движущих силах (в качестве объясняющего фактора привлекается даже «сближение Брюсова с Комиссаржевской», – стр. 175). И уж совсем непроясненным остается в статье позитивный вклад Брюсова в русскую театральную эстетику и историю театра; не ясно, почему, собственно, совета и поддержки «доктринера», в рецензиях которого «анализ… подменялся набором аргументов» (стр. 170), искали Станиславский, Комиссаржевская, Мейерхольд…

Э. Полоцкая, проделавшая огромную работу по расшифровке черновых набросков статьи о постановке «Вишневого сада», справедливо отметила, что весь пафос набросков противоречит тому, что Брюсов несколькими месяцами позже написал о Чехове в журнале «The Athenaeum». Э. Полоцкая полагает, что подлинное отношение Брюсова к Чехову отразилось именно в набросках рецензии, а оценка, данная в журнале, лишь свидетельствует об «уважении Брюсова к чужому мнению», выразившемуся в потоке отзывов на смерть Чехова (стр. 194). Между тем письма П. П. Перцову, статья 1895 года «О наших журналах», воспоминания И. Н. Розанова (стр. 766) и другие источники свидетельствуют, что Брюсов высоко ценил творчество Чехова уже в середине 90-х годов. Да и единодушные хвалы скорее подвигнули бы Брюсова на противоречие им, нежели на присоединение к общему хору. «…Я не мог выносить… обязательности восхищаться… Я вообще не выношу предрешенности суждений» ⁹, — запишет он О своем поведения в 1905 году. Более правдоподобным кажется поэтому, что подлинное брюсовское отношение к Чехову выражено в «The Athenaeum», а повышенная «агрессивность» рецензии была данью неприязни к «предрешенности суждений», стимулированной на этот раз тем чествованием Чехова, в которое вылилась премьера «Вишневого сада». Такое предположение лучше объясняет и неоконченность рецензии, и странную судьбу рукописи, сохранившейся не в архиве Брюсова, всегда тщательно берегшего начатые работы, а в архиве его будущего противника Г. Чулкова, не преминувшего сделать на ней ядовитую надпись. Дело не в том, что Брюсову «не работалось в 1904 г.» (стр. 193), а в том, что в критическом азарте он все-таки оказался пленником «предрешенности суждений», только противоположной, выраженной в требовании редакции «Нового пути» написать «без улыбок Чехову» (стр. 190), и, видимо, осознав это, не только отказался от продолжения рецензии, но и не сохранил ее.

Второй подраздел раздела «Брюсов о литературе и театре», охватывающий 1917 – 1923 годы, размахом и разнообразием материалов – от проекта воззвания московских писателей о прекращении войны до записки об издании объяснительного словаря русского языка – наглядно показывает, как расширились в те годы рамки брюсовской общественной деятельности. Да и по собственно литературоведческим работам видно, какие изменения привнесла революция и в русскую поэзию, и в умонастроения самого Брюсова.

Особенно показательно сопоставление двух больших работ о современном состоянии поэзии. Если в статье середины 1917 года царит сознание бесперспективности, исчерпанности, то работа 1920 года вся пронизана ощущением безграничности горизонтов, открывшихся перед русской поэзией, и удесятеренной жаждой творчества, поиска, строительства нового. Н. Трифонов, которому принадлежит заслуга публикации последнего текста и выбора для него точного заглавия – «Мы переживаем эпоху творчества», квалифицирует его как «фрагмент статьи» (с чем, очевидно, связано и добавление многоточия в начале текста). Записанные рукой Брюсова на обороте рукописи, начиная с ее последнего листа, вопросы М. Григорьева, И. Грузинова и других лиц по содержанию текста и наброски ответов на эти вопросы позволяют квалифицировать его как лекцию. В той же единице хранения – другой текст, заканчивающийся той темой переживаемого «возрождения поэзии», с обсуждения которой начинается публикуемая лекция. Судя по тому, что в совокупности оба текста примерно покрывают тот круг вопросов, что рассмотрен в брюсовском критическом шедевре этих лет «Смысл современной поэзии», и что в «Смысле» содержатся прямые ответы на вопросы слушателей, записанные на публикуемом автографе (ср. тему «кажущегося застоя», – т. VI, стр. 479, – с первым вопросом М. Григорьева), – перед нами тексты как раз тех «публичных лекций», «извлечением» из которых Брюсов назвал (т. VI, стр. 465) свою статью.

Опубликованная лекция интересна свидетельствами того, как воспринимались современниками процессы, происходившие в те годы в русском языке, и программой поисков, направленных на сохранение и расширение выразительных возможностей поэтического слова. Многие высказанные здесь наблюдения нашли подтверждение в дальнейшем развитии советской поэзии – в поэтической практике Тихонова, Маяковского, Пастернака.

Раздел «Брюсов-редактор» занимает фундаментальная монография К. Азадовского и Д. Максимова «Брюсов и «Весы» (К истории издания)». Заполняя пробелы в изучении символистского движения и русской журналистики XX века, эта работа, основанная на обширном архивном материале, дает по существу достаточно подробную историю журнала, мимо которой не пройдет отныне ни один исследователь литературной жизни эпохи. Но, как ни парадоксально, наименее удовлетворительно освещен авторами заглавный аспект темы: позиция, лицо журнала характеризуется глубоко и, как правило, точно, а вот определить «степень подлинного участия Брюсова в редакционной жизни «Весов» (стр. 257) авторам обычно не удается.

Не в последнюю очередь повинна в этом ограниченность исследовательских приемов: в работе практически нет сравнения ни тематически близких выступлений разных авторов на страницах «Весов», ни произведений, публиковавшихся одним лицом (в том числе Брюсовым) в «Весах» и других изданиях. Не сделано попытки хотя бы частично реконструировать круг произведений, заказанных или отвергнутых лично Брюсовым, найти проявления его вмешательства в текст чужих публикаций. Исследование базируется скорее не на материальных следах самой редакционной деятельности, а на высказываниях о ней. При таком подходе, более историческом, нежели филологическом, основная трудность была связана с тем, что роль и место Брюсова в «Весах» им самим и большинством других литераторов-современников оценивались весьма различно. В работе эти две группы оценок трактуются неравноправно.

Суждения современников, многие из которых являлись заведомо «заинтересованной» стороной и, главное, не всегда были осведомлены о подлинном положении дел в редакции (см. признание З. Гиппиус на стр. 312), как правило, проверке не подвергаются, брюсовские же суждения то и дело приводятся «со знаком минус». И хотя в преамбуле справедливо указывается, что роль Брюсова в «Весах»»различна на разных этапах» (стр. 257), в последующем тексте Брюсов на всех «этапах» равно характеризуется как диктатор, полностью определяющий линию и лицо журнала. Но если Брюсов уже в 1904 – 1905 годы стремился, как утверждают авторы (в данном случае даже без ссылок на современников), к единовластию и «вытеснению» других редакторов, то чем вызывались тогда его настойчивые поиски фактических, а не номинальных (каковыми оказались остальные учредители) соредакторов, в частности, приглашение на этот пост Иванова? Как быть с публикуемыми в ЛН любопытнейшими письмами Брюсова Белому от 12 февраля 1904 года и Иванова Брюсову от 29/16 сентября 1903 года, подобно многим другим источникам рисующими Брюсова этих лет скорее как рабочую лошадь «Скорпиона» и «Весов», заботливого пестуна, даже няньку нарождающегося движения, нежели как диктатора?

Впрочем, 1904 – 1905 годы – время наибольшего схождения линий Брюсова и «Весов», когда его выступления действительно составляли лицо «Весов», а его недовольство вызывалось скорее необходимостью работать в одиночку и отсутствием аудитории (стр. 455 – 456), нежели направлением журнала. В трактовке же периода 1906 – 1908 годов, когда взаимоотношения Брюсова с «Весами» усложнились, К. Азадовскому и Д. Максимову не удается избежать и явных противоречий. Внимательный анализ публикаций приводит их к убедительным выводам о том, что выступления Брюсова не определяли «идейно-эстетической платформы» журнала (стр. 287 – 288), формируемой в эти годы выступлениями А. Белого, З. Гиппиус, Эллиса, и об «обособлении Брюсова в «Весах» (стр. 301). А следование тезису о «неограниченной власти» Брюсова, на этот раз (см. стр. 287) подкрепляемому позднейшей оценкой Белого, неотосланным письмом Иванова да соображениями о «наибольшей цельности и властности» Брюсова, заставляет авторов утверждать, что «брюсовская» линия… в 1906 – 1908 гг. господствовала» в «Весах», «подавляя несходное с нею» (стр. 310) ¹⁰. И как пример того, что произошло, когда «подавление» кончилось, приводится гоголевский номер, где одно из центральных мест занимала речь Брюсова!

Представлять Белого, Гиппиус, Эллиса послушными проводниками «брюсовской» линии» – значит недооценивать и их, и Брюсова и заведомо упрощать картину. Понимая, что журнал может вестись лишь коллективно, и не считая поэтому возможным ограничивать свободу ведущих сотрудников (см. стр. 516), Брюсов должен был мириться с нараставшим расхождением между позицией журнала и своей личной ¹¹. Отсюда ощущение себя «заложником» (стр. 301), вынужденным., «приносить себя, свою душу… свою гордость в жертву «Весам» (стр. 796), постоянные старания подчеркнуть отличие позиций (см. хотя бы стр. 658) и, наконец, уход из редакции. Отношения Брюсова к «Весам» внутренне драматичны, и все моменты этой драмы, от беззаветной преданности идее журнала («…все силы положу на эти «Весы», – стр. 370) до глубочайшего разочарования в ней и страдания от самой связанности своего имени с журналом, заслуживают беспристрастного исследования.

Увлекательный и поучительный раздел «Писем» по обилию и разнообразию материала и уровню подготовки является, пожалуй, вершиной тома. История брюсоведения не знает равной по масштабу публикации эпистолярного наследия поэта. Значение этого раздела для изучения и понимания жизни и творчества Брюсова и его корреспондентов (не можем не упомянуть здесь удивительную по силе духа рецензию Иванова на «Жизнь человека» Л. Андреева, – стр. 498 – 499), да и вообще жизни русского общества в первое десятилетие XX века, трудно переоценить. Не имея возможности подробно обсудить здесь собранные в нем богатства и работу, проделанную публикаторами и комментаторами¹², мы хотим обратить внимание читателей и исследователей на письма Брюсова к женщинам. Все они, независимо от того, адресованы ли близким, А. Шестеркиной и Н. Петровской (письма к ней помещены в приложении к ее воспоминаниям), или коллеге по литературе З. Гиппиус, отличаются от прочих писем – не только таких официальных, как письма Верхарну, но и откровенно-исповедальных, как 19-е или 40-е из писем Белому, – раскованностью и специфической сиюминутностью в передаче впечатлений и переживаний. Эти качества делают их совершенно особым и незаменимым документом души Брюсова. В письмах к Шестеркиной можно увидеть, как возникали и кристаллизовывались образы и замыслы таких стихотворений, как «L’ennui de vivre…», «Юргису Балтрушайтису», «К близкой (Предстанет миг…)», откуда пришла в знаменитую «Фабричную» Верея, как продолжали жить в поэте ранее написанные стихи (см. соединение мотивов «Скифов», «Старого викинга» и «Мы к ярким краскам не привыкли…» в письме от 25 июля 1900 года).

Заключающий том раздел «Воспоминаний» также имеет принципиальное значение для понимания многих сторон личности Брюсова. Воспоминания Станюковича рисуют нам обстановку отрочества поэта и проливают свет на истоки повышенного внимания Брюсова-прозаика к патологии любовных переживаний. Мемуары И. Розанова дают редкий по выразительности и полноте портрет Брюсова – человека и общественного деятеля, каким он представлялся современнику, достаточно осведомленному и в то же время свободному от групповых пристрастий и личных амбиций. Напротив, Н. Петровская рисует нам Брюсова, увиденного из самой гущи того сложного переплетения литературных и человеческих отношений, которое было характерно для символистского движения. Поэтому так важны намеченная ею и находящая подтверждения у многих мемуаристов и в брюсовских письмах тема «самозащиты» Брюсова от литературного и окололитературного «света» и ее слова о другом, неофициальном Брюсове, «которого так легкомысленно проглядел до конца Андрей Белый» (стр. 779). При использовании этих воспоминаний следует помнить, что из-за утраты рукописи окончательной редакции они опубликованы по фрагментам, в том числе и черновым, заведомо не прошедшим критической выверки автора. Поэтому, скажем, слова из черновой части: «Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь» (стр. 786), в которых слишком явно сквозит непрошедшая боль собственной несложившейся судьбы, – не могут считаться в такой же мере выражающими позицию мемуаристки, как дающий существенно иную интерпретацию основного устремления брюсовской жизни вывод из беловой части воспоминаний: «Брюсова сжигала мечта об увенчании русской литературы» (стр. 776).

Наш обзор закончен. И собрание сочинений, и том ЛН являются значительными приобретениями нашей культуры.

Их анализ показывает, сколь много смогут дать и в дальнейшем новые публикации неизданных материалов Брюсова и систематические, добротно подготовленные и научно выверенные переиздания его лучших произведений.

1. Пренебрежительное отношение к этой книге как к малоудачному эксперименту, ставшее общим местом брюсоведения, было не без основания оспорено С. Бобровым: «Кто возвышался у нас до такой детски простой любви и такой нежной трогательности?» (С. Бобров, Мальчик, «Художественная литература», М. 1976, стр. 486).[↩]
2. См.: Д. Лихачев, Эстетическая оценка и текстологическое исследование (Тезисы), в кн. «Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры», «Наука», М. – Л. 1966, стр. 451 – 454.[↩]
3. См.: С. Гиндин, Онтологическое единство текста и виды внутритекстовой организации, «Машинный перевод и прикладная лингвистика», 1971, вып. 14. стр. 123 – 124.[↩]
4. Благодаря своим многочисленным пересечениям с «неэкспериментальными» сборниками «Опыты» являются особенно ярким свидетельством и того факта, что книги и циклы Брюсова складывались годами, а отдельные входившие в них стихотворения иной раз возникали до формирования и тем более письменной фиксации общего замысла целого. Более того, замысел целого мог возникать как обобщение и проявление тенденций, стихийно наметившихся в отдельных стихотворениях. Поэтому выведение за пределы «Снов человечества» целого ряда стихов 1894 – 1901 года, заглавия которых совпадают с названными в плане книги, на том основании, что «в годы, когда они создавались, Брюсов еще и не мыслил об этом сборнике» (т. II, стр. 475), представляется ошибочным.[↩]
5. С. Шервинский. Валерий Брюсов, «Огонек», 1973, N 50, стр. 22 – 23; его же, Брюсов и наша современность, в кн. «Брюсовские чтения 1971 года». «Айастан», Ереван, 1973.[↩]
6. В. Брюсов, Дневники. 1891 – 1010, М. и С. Сабашниковы, М. 1927, стр. 28 – 29.[↩]
7. 28 ноября 1910 года Брюсов писал Иванову, что свою знаменитую статью «О «речи рабской», в защиту поэзии», на основании которой его особенно часто обвиняют в формально-эстетском подходе к искусству, он сознательно ограничил лишь теми вопросами, которые были затронуты Ивановым, оставляя за собой право в другом месте высказаться «о призвании поэта» (стр. 531). В свете этого письма введение данной темы в старую статью о стихах того же Иванова предстает как намеренная циклизация, указывающая на то, что перед читателем – продолжение «О «речи рабской»…» и необходимое дополнение к сказанному в ней.[↩]
8. Систематический пересмотр подобных представлений был предпринят в неопубликованной первой главе диссертации А. Давиденко, «Эстетика Брюсова» (Киев, 1046).[↩]
9. В. Брюсов, Дневники. 1891 – 1910, стр. 136.[↩]
10. Публикации Белого в «Весах» этих лет своим числом, стилем и тоном совсем не наводят на мысль о диктаторских ограничениях, наложенных на их автора. Да и вообще Использование оценок, сделанных через десятилетие, требует от исследователей большей осторожности.[↩]
11. Даже практическая линия журнала была далеко не полностью подконтрольна Брюсову. Например, из писем к нему М. Ликиардопуло (ГБЛ, ф. З86, к. 92, ед. хр. 22) явствует, что ряд шагов в конфликте «Весов» с Городецким был предпринят лично Ликиардопуло и не одобрялся Брюсовым (ср. стр. 512). А письмо Брюсова Петровской от 25 января 1909 года (стр. 304, 796) свидетельствует, по-видимому, что Ликиардопуло противопоставил себя Брюсову задолго до официального ухода последнего.[↩]
12. Отметим только две неточности. В содержательном предисловии к переписке с Белым С. Гречишкин и А. Лавров вслед за К. Пуришевой приписывают Брюсову пометы на принадлежавшем ему экземпляре «Симфонии» (стр. 346). Как установила Ю. Благоволина, эти пометы сделаны А. Добролюбовым. В менее подробном, но более точном в расстановке акцентов предисловии к переписке с Ивановым вызывает возражения характеристика Отношения Брюсова к послереволюционным поэтическим публикациям Иванова (стр. 432). Отнесение их ко «вчерашнему дню» было оценкой лишь их Соотношения с новыми задачами русской поэзии, а не их поэтических достоинств, оставшихся «на уровне» столь ценимых Брюсовым «прежних достижений» (т. VI, стр. 508; ср. два не учтенных авторами отзыва о стихах Иванова в «Художественном слове», 1920, 1).[↩]