Бремя доброты. Бремя ответственности (Заметки о творчестве Иона Друцэ)

О произведениях Иона Друцэ много пишут.

Много о них и спорят.

Имя Друцэ – прозаика, драматурга – хорошо известно сегодня. Не будет преувеличением сказать, что для многих людей литературное знакомство с жителями молдавского села в большой степени происходит через книги Друцэ.

Такое положение, безусловно, обязывает. Обязывает самого писателя, обязывает и критику, которая – таков уж ее удел – стремится выяснить, насколько же полно и глубоко представлена действительность в книгах широко читаемого автора.

Творчество Друцэ – интереснейший материал для критических разборов. И весьма нелегкий. Художник своеобразный и, я сказал бы, своенравный, Друцэ дает немалые основания для разноречивых, подчас резко противоположных толкований. С тонкостью и пластичностью изображая многие черты жизни дорогих его сердцу молдавских крестьян, чутко передавая особенности их психологии, их душевного склада, Друцэ вместе с тем подчас бывает нечеток, непоследователен в воссоздании тех признаков действительности, без которых невозможно составить верное представление об общественном тонусе жизни, о закономерностях ее социального движения.

Характер социальности произведений Друцэ как раз и оказывается чаще всего в центре споров об этом писателе.

Не обходится в таких спорах без крайностей.

Ион Друцэ бесстрашно правдив, – говорят критики, безоговорочно принимающие мир писателя. Он не уклоняется от изображения тяжелого послевоенного голода в Сорокской степи, хозяйственных упущений, человеческой бездуховности, и критиковать его – значит покушаться на смелость писателя.

Ион Друцэ сознательно бежит социальной четкости, – говорят критики, сурово относящиеся к тому, что делает писатель. Он больше склонен видеть негативные явления, он отворачивается от передовых тенденций жизни и тем самым преднамеренно искажает действительность.

Разумеется, в обширной критической литературе о Друцэ высказано и немало суждений объективных, верных, учитывающих диалектику творчества писателя. Но, надо сказать, и крайние точки зрения по-своему характерны: они, при всей своей чрезмерности, порождены реальными противоречиями, имеющимися в творчестве Друцэ. Другое дело, что они упрощают характер этих противоречий, сложные взаимосвязи, определяющие мир этого художника.

Творчество Друцэ, его сильные стороны и его слабости, невозможно понять, не выяснив природу художественной индивидуальности писателя, главные, определяющие ее черты.

Ион Друцэ – художник, соединяющий в себе драматическое и лирическое начала. Причем оба они существуют в тесной связи, взаимно проникают друг друга. Может быть, потому так и волнуют человечные, внешне простые коллизии произведений Друцэ, что драматическая сущность их смягчена лиризмом или, напротив, лиризм проникнут нотами драмы. Все как в жизни, где из гаммы людских переживаний редко можно выделить что-либо в чистом, так сказать, виде: всё вместе, приобретения и потери, радость и печаль…

В широкоизвестной пьесе Друцэ «Каса маре» есть персонаж по имени Петре – инвалид, колхозный бригадир. Петре воевал вместе с мужем Василуцы, Андреем, в один день их ранило, вместе лежали в госпитале. Сейчас, по прошествии многих лет, Петре впервые говорит Василуце, что Андрей написал перед смертью письмо, просил передать, да вот он, Петре, в солдатских своих скитаниях письмо потерял.

Неожиданно возникает этот разговор о письме. Василуца спрашивает Петре: как считает он, друг ее покойного мужа, – вот убрала она впервые за все годы каса маре, хочет пригласить гостей, так можно ли ей станцевать периницу? В ответ Петре и говорит о письме. «Я читал это письмо, Василуца. Там было и насчет этого самого… Насчет танцев… Было там написано так: человек один не может перенести ни горя, ни радости… Нужно всем поделиться, а люди добры, они возьмут. Живи, как тебе хочется. Дурой будешь, если не станцуешь…»

И спустя некоторое время снова возвращается Петре к письму: «Слушай, Василуца… Там, в этом письме… Там он писал, чтобы ты, ну, в общем, чтобы ты не огорчалась…» И еще раз: «Василуца… Я вспомнил несколько строчек из того письма… Было написано так. Ничего, Василуца, видать, суждено нам было на коленях добывать счастье, которое достанется только нашим детям. Так что ты не горюй. А если случится неприятность, если наш сын обидит тебя, то ты прости ему – ведь дети, они всегда знают меньше того, что знаем мы, родившие их. Вот. Так было там написано».

Существовало ли оно, письмо Андрея? Кто знает… Вряд ли, конечно, могло так быть, что Петре все молчал о нем, а теперь вспомнил его слова и все они оказались к случаю: и о танце, и о том, что надо простить обиду от сына (а сын Василуцы действительно обидел ее – не захотел признать право матери на любовь, на устройство своей личной жизни), и о трудных путях к счастью. Впрочем, мы, как и сама Василуца, не можем судить об этом со всей определенностью. Мы в одном лишь уверены: Петре хочет добра Василуце, хочет помочь ей, решившейся изменить наконец свою вдовью долю. И Василуца отзывается на это: «Спасибо, Петре. Если, может, случится еще что вспомнить, так ты мне скажи». Все, что говорит Петре о письме, очень важно, очень нужно Василуце, даже если она и подозревает, что это не слова Андрея, а слова самого Петре. Важно и нужно потому, что вызваны эти слова силой добра и участия. И, дорожа ими, Василуца, похоже, и сама готова продлевать невольную игру: как бы не подумал Петре, что его уловка разгадана…

Очень красноречивой кажется мне эта линия пьесы. И очень характерной для Друцэ. Героиня «Каса маре» показана в борьбе, в преодолении: человек благородный и цельный, она борется за свою любовь и за лучшее в любимом, и она находит в себе силы отказаться от счастья, когда понимает, что ее победа может обернуться ущербом для ее достоинства. Василуца – фигура глубоко драматическая… И все же, как видим, автор пьесы счел необходимым как-то смягчить жесткость обстоятельств. В драматическом течении конфликта возникают островки лиризма, светлой, спокойной печали. Пусть немного, пусть на время, но Василуце легче от напоминаний о письме, о добрых заветах мужа.

В новой, опубликованной два года назад пьесе Друцэ «Птицы нашей молодости» умирает председатель колхоза Павел Русу. Умирает мучительно. К нему приходит старая тетушка Руца, она приносит воды из источника, и страдания оставляют Павела. Помогла ли вода, помог ли сам приход тетушки Руцы, долгое время не признававшей племянника, но факт остается фактом: хоть сейчас, перед кончиной, Павелу стало легче. Сцена исполнена покоя: вместе с Руцей к председателю вошли запахи родной степи…

А проза Иона Друцэ… Сколь часто мы видим, как, отнюдь не снимая драматизма повествования, писатель вместе с тем стремится к тому, чтобы смягчить боль – боль персонажей и боль читателя. Вернее, не смягчить даже, а растворить. В философском настрое, обращенном к коренным проблемам человеческого бытия. В локальной ситуации, хотя бы на время приводящей нас к гармонии.

Все это свойственно, к примеру, такому прекрасному произведению Друцэ, как рассказ «Последний месяц осени». Поездка старика-отца к взрослым детям, не откликнувшимся на его просьбу о приезде, в сущности, драматична. Она скорее всего прощание с детьми, прощание с миром. Но нигде в рассказе не возникает чувство безысходности, даже там, где мы сталкиваемся с черствостью или с неустроенностью. Нравственный стержень рассказа – это мысль о неостановимости жизни, о мудрости ее движения. Старик печален, но он и счастлив, потому что в жизни своих детей, такой пестрой, во многом непонятной ему, он видит продолжение своей жизни, различает черты достойные и привлекательные.

Вот старик возвращается из поездки. «К своей деревне он добирается под самый вечер. На окраине села, у первого же колодца стоит девушка с двумя полными ведрами… Как только появляется старик, она, ловко подхватив ведра, быстро переходит перед ним дорогу. Потом, поставив ведра… говорит, улыбаясь большими черными глазами и как бы даже завидуя ему:

– Теперь вам правда очень повезет…

Отец вздрагивает, словно этот тоненький голосок вернул его из какого-то далекого мира. Улыбается. Теперь он наконец дома.

– Да мне, дочка, уже повезло!»

Друцэ тяготеет к гармонии. Эта тяга проявляет себя даже в таком остродраматическом рассказе, как «Пошел, гнедой, пошел…», – рассказе о войне, о бесславном отступлении румынской армии, о молдавских крестьянах, которых заставили служить неправому делу. Погибает ездовая лошадь. Уже много раз падает она на обледенелую дорогу, но через силу встает, продолжает путь, и у капрала Харабаджиу не поднимается рука выполнить офицерский приказ – пристрелить лошадь. «Пошел, гнедой, пошел…» – негромко бросает капрал, возвращаясь на свое место после очередного вызова к офицеру, и «гнедой будто понял, что и на этот раз его простили». Но вот уже ничто не помогает, ни сильные руки капрала, ни его ободряющие слова, и Харабаджиу решает оставить лошадь в поле у дороги.

«Гнедой, будто понимая, о чем идет речь, мягко опустился на колени, затем лег, уронив голову на землю.

Харабаджиу приподнял ее, подстелил солому.

Щелкнул кнут на шоссе, разбудив повозку, затем скрипнула другая, и колонна двинулась. Гнедой подобрал ноги, чтобы подняться, – ждал трех мягких, ласковых слов…

Но капрал Харабаджиу молчал. Торопливо шарил по карманам, достал окурок, припрятанный на черный день, закурил…

– Война, гнедой, война…»

Мы остро переживаем описанное: воедино слиты и гибель гнедого, и участь солдат, добрых людей, насильственно оторванных от дома, от крестьянского труда. Немалый драматический пласт жизни захвачен здесь.

И вот строки из конца рассказа: «Колонна исчезла меж холмами… Еле доносится перезвон телег. Гнедой опускает голову на солому, закрывает глаза. Светает. Откуда-то из-за моря, из дому, доносится ветер, усталый ветерок. Он принес запах зеленых лугов, дыхание свежих борозд… Скиталец-ветер опустился на колени подле гнедого…»

Солома под головою гнедого… Утешный ласковый ветер… Право, очень это необходимо Друцэ: вывести разговор о страдании на какую-то иную, по-иному звучащую ноту, вбирающую в себя нечто более обширное, более объемное. Драматизм при этом не снижается, он лишь приобретает новые краски.

В критике немало говорилось об антропоморфизме, присущем образности Друцэ, приводились поэтичнейшие примеры очеловечивания деревьев, степи, времен года, домашней утвари, – да что только не очеловечивается у этого художника! Меньше, кажется, замечалось, как одухотворенно изображает Друцэ животных. А между тем здесь сокрыто немало такого, что очень характерно для нравственного содержания его творчества.

Вот, скажем, в том же рассказе, о котором только что шла речь, есть, помимо гнедого, еще и собака, тоже тесно связанная с людьми «сопереживанием» происходящего. «Должно быть, почуяла, что войско возвращается домой, и увязалась за ним, – может, дома солдаты вспомнят, что была она им товарищем в пути, и подыщут ей какую-нибудь конурку…»А вот сценка из рассказа «Последний месяц осени»: старая мать ждет у калитки, вдруг появится кто-нибудь из разлетевшихся по свету детей. «Вместе с ней вышли к калитке встретить гостей старая дворняжка, петух и сонная кошка. Стоят все у ее ног и не то дремлют, не то ждут». А вот «Баллада о пяти котятах» – история бродячей кошки, выходившей своих детенышей и пристроившей каждого из них поближе к человеческому теплу. Самой же ей не надо другой доли: «Это была бродячая кошка, и ей нужна была дорога».

Нетрудно заметить: во всех этих случаях именно о «пристроенности», сопричастности, душевном тепле идет речь. В том, как пишет Друцэ животных, зримо выражается обостренность восприятия писателем всякой боли, всякой горести. Можно сказать, что все живущее, весь живой мир представляет для него предмет кровной заботы, что ему нужна гармония во всем, чего бы ни коснулся его художнический взор.

Итак, доброта, сердечность, гармония. Это – основа мировосприятия писателя. Начало начал.

Об этом очень важно помнить, выясняя вопрос о характере социальности Иона Друцэ, о степени проникновения его в закономерности общественного бытия.

Интерес к социальной проблематике, несомненно, свойствен Друцэ. Да и трудно представить, чтобы такой интерес мог обойти писателя: на его глазах в пору его детства, и юности, и зрелых лет в молдавской деревне происходили процессы, в корне менявшие весь жизненный уклад. В «Степных балладах», первой части романа «Бремя нашей доброты», есть яркие страницы, показывающие, каким великим праздником был приход в Бессарабию частей Красной Армии, как окрыляло людей чувство освобождения. Слишком коротким оказалось это время. Началась война с ее бескрайним горем. А потом, после войны, обрушилась небывалая засуха… Друцэ пишет о бедах молдавского крестьянина и о его жажде лучшей доли. Пишет о коллективизации, о нелегких путях к зажиточной жизни.

Мы знаем, что пути коренной ломки социальных отношений не бывают легкими и простыми. Знаем, что процессы преобразования деревни связаны со многими трудностями как объективного, так и субъективного характера.

Это знание отражено, разумеется, и в книгах Друцэ.

Но, отмечая это, следует сделать весьма существенную оговорку. Дело в том, что Друцэ по самому своему художническому складу больше склонен воспринимать одну – эмоциональную – сторону событий. А этого бывает недостаточно для воспроизведения всей сложности жизни.

Преобразование деревни на социалистических началах – путь к торжеству добра. Реального добра. Но это не значит, что в каждый отдельный момент, в каждой отдельной судьбе добро должно побеждать всенепременно. Гармония бывает трудно достижима в жизни, она требует усилий, требует борьбы. Причем, что весьма немаловажно, гармония возникает и в процессе самой этой борьбы – в человеческой активности, в усилиях, утверждающих добро и счастье.

Друцэ не всегда, не вполне учитывает это.

Читая у Друцэ о жизни молдавской деревни в период утверждения колхозного строя, видишь, что писателя ранит всякое проявление дисгармонии, всякая противоречивость. Как же так, словно бы хочет сказать Друцэ: коль скоро целью всего нового обозначено счастье, то откуда и неустройства, и хозяйственные упущения, и нравственные конфликты?

Такая озабоченность, встревоженность писателя сама по себе может быть плодотворной. Но лишь в том случае, если ей сопутствует анализ, ясное понимание диалектических закономерностей жизни. У Друцэ так бывает не всегда. И в некоторых его произведениях недаром возникают неточные решения, нечеткие социальные акценты.

Это особенно относится к восприятию писателем противоречий, связанных с рождением новых форм духовной жизни людей.

Стоит обратиться здесь к ранней повести Друцэ «Листья грусти», к истории юной деревенской девушки Русанды и ее любимого Георге.

Случилось так, что Русанда становится учительницей в родном селе: ее, хорошо учившуюся в школе, послали на краткосрочные курсы (дело происходит вскоре после войны, надо было срочно готовить учителей взамен старых, сбежавших с румынскими войсками). Случай небывалый в деревне: своя учительница, и кто – давно ли со сверстниками «играла в дорожной пыли»… Русанду в ее новой роли сопровождает и удивление и уважение. Вот и дома ощущает она новое к себе отношение: родители не допускают дочь к работе по хозяйству; мать распорола ее старое платье: где это видано, чтобы в таком платье ходила учительница; и даже суп за обедом Русанде наливают в отдельную тарелку.

«Это было уже слишком: Русанда… подсела поближе к отцу и стала есть вместе со всеми. Но столик был маленький, рядом стояла эта тарелка, и нужно было все время остерегаться, чтобы не задеть ее локтем.

– Мама, уберите ее отсюда.

– Может быть, не особенно чиста? – обиженно спросила тетушка Катинка.

Русанда промолчала. Но есть уже не хотелось – она встала из-за стола».

Русанда томится. И не только томится, но и страдает: ее новое положение служит причиной того, что трудными становятся ее отношения с Георге. Русанда и Георге по-прежнему любят друг друга, но, видно, им не суждено быть вместе. Георге принимает решение уехать из села. А в жизни Русанды все большую роль начинает играть молодой учитель Пэнзару…

И Георге, и Русанда – чистые, цельные натуры. Почему же безрадостно кончается их любовь?

Один из исследователей творчества Друцэ, М. Хазин, в книге «Труженики слова» (Кишинев, 1968) так определяет существо конфликта: «Георге не может понять, что ему будет по пути с Русандой, даже если он не оставит любимого крестьянского труда. Конечно, жить по старинке уже больше нельзя. Нельзя отрешиться от надвигающихся перемен… Работа мысли, рост сознания неизбежны. Бегство Георге из села вызвано не беспросветным консерватизмом, не слепой привязанностью к патриархальному быту, а еще неосознанным стремлением найти свое место в этой надвигающейся нови».

В принципе это, конечно, верно. И если говорить об отношении автора к происходящему, то очевидно, что Друцэ не может не видеть благотворности того нового, что входит в жизнь села.

И вместе с тем… Почему все-таки, читая об этом грустном случае, о разрыве, в котором не виноваты ни он, ни она, свое сочувствие не делишь поровну, а отдаешь прежде всего ему, Георге? «История, руша патриархальный уклад, годами устоявшиеся нормы и привычные представления, не щадит и сердец», – пишет М. Хазин. Но такое объяснение слишком общо.