Где же предел субъективности?

Анатоль Франс рассказывает в «Кренкебиле» поучительный случай, имеющий самое непосредственное отношение к предмету нашего разговора:

«В один прекрасный день Уолтер Ролей, заключенный в лондонский Тауэр, трудился, как обычно, над вторым томом своей «Всемирной истории» и вдруг услышал во дворе какую-то бурную ссору. Он подошел к окну, поглядел на ссорящихся и снова взялся за работу, в полной уверенности, что хорошо запомнил все подробности наблюдаемой сцены. Но, рассказывая о ней на следующее утро своему другу, тоже свидетелю и даже участнику происшествия, он был потрясен, заметив, как расходятся их наблюдения буквально во всем. Он задумался над тем, насколько трудно установить истинный ход отдаленных событий, если можно ошибиться даже в том, что видишь собственными глазами, – и предал свою рукопись огню».

Этой участи – сокрушаться по поводу трудностей, с какими сопряжено восстановление прошедшего хода событий, если даже тебе посчастливилось быть их участником или очевидцем, – не избежал, очевидно, ни один добросовестный автор мемуаров. Однако мало кто из них приходил в такое отчаяние, какое охватило английского историка, – во всяком случае, никто из них, насколько мне известно, не спешил сжечь свои воспоминания. Убежденные в правдивости своих показаний, мемуаристы ничуть не смущались наличием не совпадающих с ними свидетельств, предоставляя суду будущего решить, чьи воспоминания ближе к истине. Когда же мемуаристы из кожи вон лезли, угодливо приспосабливая свои свидетельства к возобладавшим в данную минуту представлениям, ценность их работы резко понижалась. Можно ли полагаться на того, кто, как герой Сухово-Кобылина, бежит впереди прогресса, изо всех сил стараясь попасть в тон меняющихся исторических концепций?

Я имею в виду случаи, когда авторы мемуаров на протяжении каких-нибудь десяти лет, от издания к изданию своих воспоминаний, круто меняют и подбор фактов, и их освещение. Остается только диву даваться тому, что одни и те же события предстают перед тобой в трех совершенно разных версиях, каждая из которых объявляется единственно непреложной, – и ты, читатель, недоумеваешь, какой же из них верить: той ли, что с таким подъемом первоначально была изложена; той ли, что, в полном противоречии с первой, возникла пять лет спустя; или, наконец, той, что преподносится тебе сегодня. Я боюсь, что такого рода мемуаристам обязана своим происхождением поговорка: врет, как очевидец. Но как ни печальны эти прецеденты, они, заставляя нас усомниться в достоверности подобных воспоминаний, не в силах вызвать кризис доверия к мемуарам как жанру.

Будем справедливы! Разве упомянутый мною грех водится за одними лишь мемуаристами? Разве не встречаем мы порой нечто похожее и у некоторых романистов, которые в двух книгах, разделенных интервалом в десять лет, а то и в следующих друг за другом томах одного эпического повествования дают совершенно разные, порой полярные оценки историческим событиям и лицам? И хотя находятся завидно эластичные критики, объясняющие этот «ряд волшебных изменений милого лица» глубиной художественного замысла – раскрыть характеры и обстоятельства в их сложных диалектических противоречиях, – меня такие доводы ничуть не убеждают.

Не было, кажется, ни одного участника нашего обсуждения, который не выступил бы в защиту фактов. Факты надо уважать, с ними надо обращаться честно и бережно, в мемуарах они должны выглядеть точно так же, как они выглядели в действительности, – таково единодушное мнение всех, кто сегодня касался этой темы. Не обинуясь, скажу: мне близок и дорог пафос этих выступлений. И если я чувствую настоятельную потребность нарушить возникшее на нашем обсуждении единодушие по этому вопросу, то не потому, конечно, что во мне говорит дух противоречия. Причины несравненно более серьезные. Природа и функция факта в мемуарах и – даже шире – в литературе представляются мне одной из самых сложных проблем. Может быть, даже самой сложной. Заклинания, самые пылкие и громкие, не помогут нам решить ее. Эту проблему надо анализировать. При этом нам надо отдать себе отчет, чего мы добиваемся: стремимся ли мы создавать нормативную поэтику жанра (сомневаюсь, чтобы мы стяжали успех на этом рискованном поприще) или пытаемся в меру отпущенных каждому из нас сил разобраться в закономерностях реально существующих мемуаров…

Талейрану принадлежат слова: «Ничто так легко не приводится в желаемый вид, как факты». Кто-кто, а этот гений цинизма, сжигавший сегодня то, чему вчера он еще поклонялся, а завтра поклонявшийся тому, что вчера он сжигал, умевший из белого делать черное, а из черного белое, по собственному опыту знал, каким податливым материалом при желании могут стать любые факты. Но это – случай грубый, когда человек, преследуя сугубо прагматические цели, преднамеренно фальсифицирует факты, придавая им тот вид, какой ему выгоден.

Куда чаще встречаются случаи менее явные и отнюдь не продиктованные вульгарной недобросовестностью. Даже когда автор берется за перо из побуждений, чистота и благородство которых не подлежат ни малейшему сомнению, когда он пуще всего на свете занят поисками истины, ему, увы, не всегда удается осветить факты так, как они выглядели в действительности. Чтобы стало яснее, что именно я имею в виду, позволю себе обратиться к спору, разгоревшемуся на нашем обсуждении. Тем более что он связан с одним из аспектов темы, которая всех нас занимает.

Мы услышали мнение, что мемуары теряют популярность. Мы услышали и противоположную точку зрения: популярности мемуаров ничто не угрожает и в этом смысле все обстоит как нельзя лучше. И то и другое мнение принадлежит людям, которые искренне и убежденно отстаивают суверенность фактов и ратуют за их точное отражение в мемуарах.

Пищу для этой полемики дал В. Кардин, заявивший, что мемуары не пользуются сегодня тем расположением читателя, каким они пользовались еще в начале прошлого десятилетия. Заранее парируя будущие возражения, критик добавил: вряд ли жанр можно считать особенно популярным, если по пальцам можно пересчитать наиболее читаемые мемуарные книги. Слабость этого аргумента настолько очевидна, что не нуждается в серьезном опровержении. Можно подумать, что тогда, когда положение жанра якобы не внушало никаких страхов и опасений, приходилось прибегать чуть ли не к услугам электронно-вычислительных машин, чтобы сосчитать наиболее читаемые мемуарные книги! Можно подумать, что наиболее ходовые романы, стихотворные сборники или пьесы движутся косяками и пальцев обеих рук недостаточно, чтобы пересчитать их!

Ставя под сомнение вывод В. Кардина, я меньше всего хотел бы оказаться в одних рядах с его оппонентами. Позволительно спросить их: на чем основано утверждение, что мемуары нынче рвут из рук? Может быть, оппоненты В. Кардина провели кропотливое исследование читательских интересов и решили поделиться с нами добытыми результатами? Если бы!

Насколько опрометчиво и опасно доверяться эпизодическим наблюдениям, я имел случай убедиться совсем недавно. Желая внести свою лепту в решение вопроса о популярности мемуаров, я обошел несколько московских книжных магазинов, задавая в каждом из них один и тот же невинный вопрос: нет ли в продаже сборников воспоминаний о Багрицком, Бабеле, Светлове, то есть книг, изданных в последние два года. И везде повторялась одна и та же сцена. Меня смеривали пристальным взглядом, в котором изумление было смешано с жалостью.

Если не разбираться, в чем тут дело, остается только захлопать в ладоши по поводу фантастического успеха мемуарных книг. Но достаточно взглянуть на выходные данные некоторых из них, чтобы от нашего воодушевления и следа не осталось. Чего уж там в восторг приходить, коли сборники воспоминаний о Багрицком, Бабеле, Светлове изданы тиражом всего-навсего в 15 тысяч экземпляров. Совсем недавно мы узнали, что численность населения нашей страны достигла двухсот пятидесяти миллионов человек. Не надо быть «глубоким экономом», чтобы понять, что такие крохотные тиражи в сопоставлении с количеством потенциальных читателей – сущая капля в море. Спрос на хорошие книги в последние годы явно опережает их предложение. Из того факта, что самые разнообразные книги нынче мгновенно расходятся, не стоит делать какие-то принципиальные выводы о судьбе мемуарного жанра.

Как сторонники взгляда, что читатель остыл к мемуарам, так и его противники не потрудились привести никаких веских доказательств в пользу своей точки зрения. А между тем популярность жанра, то есть его распространенность, общественный интерес к нему, его влиятельность и авторитет и, говоря суховатым языком экономистов, спрос на него и удовлетворение этого спроса, не расплывчатое понятие, а совершенно точная и реальная категория. И определять ее надо на основе не случайных и разрозненных наблюдений, а всей суммы доступных нам фактов.