Уроки и соблазны

В безграничном море мемуарной литературы меня интересует главным образом тот жанр, в котором она близка к художественной прозе, зависит от нее и соотнесена с ней в обязывающем значении.

Не стану проводить границу между мемуарами писательскими и любыми другими – военными, политическими, театральными и т. д. Эту границу с присущей ей глубиной и оригинальностью наметила Л. Гинзбург в упоминавшейся уже сегодня книге «О психологической прозе». Во введении она цитирует Белинского: «Мемуары, если они мастерски написаны, составляют как бы последнюю грань в области романа, замыкая ее собою». Я не сомневаюсь в том, что любые мемуары (или по меньшей мере лучшие из них) связаны с литературой своего времени. В мемуарах писателей эта связь не только стократно возрастает, но, вторгаясь в существо задачи, приобретает практическое значение.

Так, впечатление беспредельной отдаленности от современного сознания не покидало меня, когда я перечитывал «Поэзию и правду» Гёте. Удивляться здесь нечему: XVIII век с его допсихологической, поучительной прозой отразился в этой великой книге. Положите рядом с ней «Былое и думы» Герцена. Какое разительное несходство! Вместо лаконичного «инвентаря» характеров и событий – свободно и пространно написанные живые портреты! Вместо последовательности, с которой изложен надежно обдуманный взгляд, – почти беспечное шаганье через невозможность выразить мысль и вдруг – неожиданная простота, в которой она находит единственно верное выражение.

Это уже не XVIII, а XIX век с его открытиями, преобразившими художественную прозу, ворвался в «Былое и думы», превращая читателя в собеседника, заставляя его спорить, размышлять, волноваться.

Я должен был бы начать свое выступление с предварительного замечания о том, что все дальнейшее представит собой небольшую долю тех размышлений, которые занимали меня, когда я решился рассказать историю своей жизни. Книга эта – ее первая часть уже закончена – называется «Освещенные окна».

«Как приступить к делу?» – думал я, сравнивая классические и современные мемуары, восхищаясь свободой, с которой написаны «Далекие годы» Паустовского и воспоминания Эренбурга. Лишь небольшая доля увиденного и пережитого вошла в мои романы, повести и рассказы. Моя жизнь – как жизнь любого из моих сверстников – битком набита событиями, и едва ли не каждое из них, замкнутое в памяти, терпеливо ждет своего освобождения. Я понимал, что пришла пора отдать самому себе старый долг, накопившийся в течение десятилетий. Но как это сделать?

Знаменательным – более того, поучительным – показался мне урок Б. Пастернака, который дважды пытался рассказать свою жизнь. В молодости он написал «Охранную грамоту», в старости «Люди и положения». Эти книги разительно непохожи. В первой размышления вступает без обоснованного предлога, вспыхивают, влетают в сознание читателя, как шаровая молния, которая может взорваться, но может и спокойно выплыть в окно, поразив зрителя лишь самым фактом своего существования. Переходы от личного к всечеловеческому – почти на каждой странице. Но это не биография. «Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая… Всей своей жизни поэт придает такой добровольно крутой наклон, что ее не может быть в биографической вертикали».

Совсем другая картина представляется нам в «Людях и положениях». Теперь история жизни разделена на главы, развертывающиеся перед читателем в календарном порядке: «Младенчество», «Девятисотые годы», «Перед первой мировою войною» и т. д. Жизненные впечатления не только рассмотрены со стороны, но рассмотрены совсем другими глазами.