Большое и крошечное

Блок в письме к С. А. Богомолову с тактично приглушенной иронией посоветовал: «Вы не думайте нарочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, может быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное».

Заметим, что Блок писал это в то время, когда часть писателей, под влиянием поверхностно понятого образа Заратустры, уходила в эгоцентрические абстракции, пытаясь выглядеть сверхчеловеками и стесняясь быть просто человеками. Бульварным апофеозом этого суперменизма стал роман Арцыбашева «Санин», но асоциальной гигантоманией побаливали и более одаренные художники: «Я, гений Игорь Северянин», «Я – вождь земных царей и царь Ассаргадон» и т. д. Блок не относил, как мы имеем смелость догадываться, гигантоманию к понятию «большого», гигантомания всегда не что иное, как жирное дитя худосочного комплекса неполноценности. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась уголками губ: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Но нарочито «крошечное» есть такое же воплощение неполноценности, как и нарочито «большое», то есть то уничижение, которое паче гордости.

Я начал свою литературную жизнь в то время, когда в нашем искусстве была мода на гигантоманию. Пышные фильмы с многотысячными банкетами на фоне электростанций, поэтические циклы, построенные по принципу пластилинового монументализма. Социальная гигантомания по внутренней сути сродни гигантомании асоциальной. Любая гигантомания есть крошечность наоборот. Я был дитя своего времени и болел его болезнями вместе с ним, – слава богу, что корь этой гигантомании перенес в литературном младенчестве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся осложнения.

Но мне кажется, что в последние годы наше искусство вообще и поэзия в частности заболели другой, тоже чреватой осложнениями, болезнью, а именно «крошечностью», поэтому совет Блока «думать о большом» приобретает сейчас оттенок острой насущности. Нет ни эпического, ни лирического размаха. Нет подлинного историзма, соединяющего ретроспекцию с горизонтами. Подозрительная недерзновенность, утешающаяся малюсенькими «находками». В искусстве появилась некая клаустрофобия – боязнь исторического пространства, пространства духовного. К сожалению, некоторые критики вместо того, чтобы быть вдумчивыми лечащими врачами, помогающими избавиться от этой клаустрофобии, поддерживают крошечность намерений. Попытка исподволь заменить Пушкина Фетом на знамени русской поэзии, конечно, несостоятельна, но в то же время опасна, особенно для морально неустоявшихся умов поэтической молодежи. Во многих печатающихся сейчас стихах разлита какая-то странноватая благостность, попахивает гераневым мещанским воздушком самодовольного спокойствия совести – этакая псевдогармония, ибо настоящая гармония включает в себя бурю, внутри которой и есть величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь и говоришь векам истории и мирозданию». Ощущается какая-то слишком ранняя душевная устроенность или стремление к этой устроенность при помощи строк, написанных столбиком. А как же насчет того, что благоразумие – позорно? Позорное благоразумие и есть основа духовной крошечности.

Шумно и, я даже бы сказал, крикливо было объявлено целое направление «тихой поэзии», под которое наспех подвёрстывались имена и отдельных хороших поэтов, и искусственно подогнанных к ним слабеньких стихотворцев ради видимости «антиобоймы». Под маской борьбы с «эстрадностью» тихой сапой шла борьба против гражданственности. Апологеты «тихой поэзии» пытались возвести в ранг запевал крошечные поэтические голоса, громко вздувая их ценность при помощи таинственных измерительных единиц «тихости». Спору нет, противно пустопорожнее поэтически-трибунное громыхание, но чем лучше пустопорожние безадресные вздохи на дачных аллеях бездумья? И то и другое жалко уже тем, что крошечно.

Есть три вида поэтической крошечности.