Большие ожидания

1

Недавно один из наших прозаиков послевоенного поколения в своих путевых заметках написал: «…Сегодня личность писателя важнее его книг». Конечно, вряд ли можно противопоставлять личность писателя книгам. Но слова эти, хотя и кажутся парадоксом, достойны внимания. Тем более, что принадлежат они не журналисту, берущему интервью у заслуженного деятеля литературы, не критику, заботящемуся о поведении своих собратьев, наконец, не лирическому поэту, открывающему свое сердце слушателям, а рассказчику-землепроходцу; в своих книгах он предпочитает говорить не о себе, а о виденном и слышанном, обдуманном и пережитом.

И тем не менее моряк, путешественник, странник, – назовем же его имя: это Виктор Конецкий! – решительно и убежденно напоминает о том, как важна личность писателя, как много значит она в литературной современности.

Конечно, нравственный, творческий, гражданский облик большого художника во все времена сильно и явственно отпечатывался в созданном им образном строе. Но, кажется, никогда еще это властное влияние не ощущалось так отчетливо, не воспринималось так чутко, не оценивалось с таким вниманием – сочувственным и вместе с тем требовательным. Никогда еще не выступал так заметно рядом с книгою ее создатель. Тут очевидно сказывается и общий подъем культуры читательского восприятия, и возросшее значение нравственных критериев, и последовательная гражданственность литературного движения, и часто встречающаяся открытая, прямая связь между жизнью писателя и его произведениями. Невозможно отделить биографию Дмитрия Фурманова от «Чапаева» и «Мятежа», судьбу Николая Островского от «Как закалялась сталь», подвиг Мусы Джалиля от его стихов, труд Ольги Берггольц в осажденном Ленинграде от ее «Февральского дневника» и «Памяти защитников». Можно длить и длить этот славный перечень, свидетельствующий о способности наших писателей своей жизнью поддерживать свое творчество и в реальных делах находить источник, основу художественных поисков и открытий.

Наиболее открыто и подчеркнуто такого рода стремления выступают в прозе, которую принято называть лирической. Само собой разумеется, мы имеем в виду не те поверхностные сочинения, в которых имитировалось лирическое напряжение, в которых мысль бедна и поверхностна, а книги серьезные. Когда появились одна за другой книги Ольги Берггольц, Владимира Солоухина, Юхана Смуула, подтвердившие большие возможности этого жанра, то отступающего, уходящего в тень, то снова напоминающего о себе, высказывались опасения: не станет ли, дескать, лирическая проза рассадником индивидуализма, не приведет ли ее распространение к сужению писательских интересов. Однако товарищи, так рассуждавшие, словно забывали о том, что Ольга Берггольц увлекала нас в прошлое Советского государства, – прошлое, неразрывно слитое с настоящим! Владимир Солоухин вел по просторам родной земли, Юхан Смуул раскрывал нелегкий труд исследователей Антарктиды. Напряженная работа ума и сердца, воплощенная в повествовании, не оттесняла, не затемняла объективного значения изображаемых дел и людей, а, напротив, способствовала их особенно острому и связному восприятию, усиливала целостность разворачивавшихся картин. Как видим, отмеченное нашей критикой усиление эпического начала в лирической поэзии дало себя знать и в лирической прозе.

Здесь стоит вспомнить, что и Николай Карамзин, и Лоренс Стерн, и Генрих Гейне, выступая с книгами, в которых первенствовало чувство, размышление, постоянно присутствовала личность рассказчика, ни в коем случае не замыкались в четырех стенах, наедине с самим собою, а пускались в путешествия, навстречу новым знакомствам, свежим впечатлениям, невиданным краям. Они будто помнили предупреждение, высказанное Шекспиром в его сонетах:

А ты, в свою влюбленный красоту,

Все лучшие ей отдавая соки,

Обилье превращаешь в нищету,

Свой злейший враг, бездушный и жестокий.

 

И далее:

Но, ограничив жизнь своей судьбою,

Ты сам умрешь, и образ твой – с тобою!

 

Да, образ повествователя находится в очевидной зависимости не только от его собственных свойств, от высказываемых им мнений, совершаемых им поступков, но и от окружающего и изображаемого им мира, точнее, от тех оценок и характеристик, которые он этому миру дает. Происходит процесс непрестанного и деятельного взаимообогащения. Если один из его участников – писатель – отвернется от другого – от действительности, он тем самым неизбежно обречет себя на вырождение, душевную нищету и слабость. И образ его распадется, разрушится.

Сегодня эта пагубность ограниченного, поверхностного, обедненного истолкования жизни сказывается с особенной очевидностью. Несколько времени тому назад на страницах «Литературной газеты» шел спор о границах и закономерностях гражданственности в нашей поэзии. В подобной дискуссии мастера стиха, естественно, имеют возможность опереться каждый на свой опыт, свои представления о творчестве. Но когда, стараясь определить природу гражданственности, Александр Прокофьев признается в своей горячей любви к Некрасову, Юстинас Марцинкявичюс тщательно проверяет критерии, по которым можно отделить стихи гражданские от негражданских, Сергей Орлов утверждает, что «в нашей поэзии подлинный поэт и гражданин – синонимы», Николай Рыленков считает, что «подлинная гражданственность немыслима без высоких нравственных идеалов, без веры в красоту человеческой души», Павел Антокольский напоминает о мощном социальном воздействии стиха – все эти самостоятельно добытые, выстраданные, продуманные истины свидетельствуют о том, что наша поэзия последовательна и едина в своем стремлении понять и выразить богатство и сложность современной жизни, в своей ненависти к той мелочной, плоской обывательщине, которая проникает в стих, принимая обличье то откровенно пошловатой «интимности», то безжизненной риторики. Конечно же, решает дело позиция художника, его подход к реальным фактам. Но именно оттого, что в образном творчестве все взаимосвязано, самый выбор сюжета, героя, коллизии важен и существен. И здесь также сказывается воля рассказчика, степень его решимости, уровень его гражданской смелости и сознательности.

Вопрос, возбудивший тревогу поэтов, в той же мере касается и прозаиков. Им также противопоказаны легковесные решения, скороспелые выводы, односторонние представления. Им также опасна узость наблюдений, ограниченность взглядов, боязнь слов сильных, прямых, обобщающих. Им также предстоят напряженные поиски, ответственные и увлекательные труды.

«Каждый кузнец своего счастья» – эта старая поговорка вполне приложима и к писателям. И опытному мастеру слова, и неискушенному дебютанту приходится самому отыскивать пути, ведущие его к подлинным удачам и настоящим открытиям. Вместе с тем общность целей нашей литературы очевидна и несомненна, и источник этого единства – в жизни всего народа, в тех веяниях времени, которыми насыщены дела и думы людей, оказывающихся и героями и читателями книг уже созданных и создающихся.

Большие и добрые перемены, стоящие в повестке дня, определяют направление усилий работников Советской страны, сказываются и в росте их культурных потребностей, нравственных представлений, художественных вкусов.

На страницах нашей периодики постоянно появляются любопытнейшие документы, неопровержимо свидетельствующие об этом расширяющемся и укореняющемся процессе духовного созревания. Из уст секретаря парткома одного из колхозов Краснодарского края вы слышите слова о необходимости воспитывать «не просто хорошего труженика, но и человека нового типа», соображения о том, как надо «не только учить доярок работать по-новому, но и преодолевать определенный психологический барьер в их сознании», а председатель того же колхоза говорит о том, что для изображения сегодняшней деревни «мало только видеть и чувствовать, надо еще и обладать обширными знаниями, включающими биологию и высшую математику». Обращаетесь к юному поколению, и школьники признаются вам, что «самой авторитетной личностью» среди своих соучеников они считают тех, в чьем облике «все на свете отозвалось»… А молодой журналист и прозаик А. Проханов в «Литературной газете» сообщает, опираясь на свои наблюдения, что нынче «интеллигент в селе – не только высокий профессионал, но и человек с широким духовным диапазоном, – должен стать законодателем вкуса, на него должны равняться люди в большом и малом».

Строки эти взяты из нашей периодики почти наугад, но именно поэтому и не назовешь их случайными. Они отражают глубинные сдвиги, о которых писателю, разумеется, надобно узнавать не по анкете и стенограммам, как бы интересны они ни были, а воочию, непосредственно из первых рук…

В нашей прозе идет упорная и настойчивая работа, назревают, подготавливаются серьезные, крупные свершения. То, что через год-другой, быть может, просторно развернется в разветвленном, многолинейном романе, сейчас сжато, концентрированно выражено в небольшой повести или рассказе, отмечено в очерке, в «блокноте писателя». Но и сейчас уже имеется достаточно поводов, оснований для характеристики сделанного, добытого, для обозначения утерянного, упущенного. Опять и опять удостоверяешься в том, что рассказчик наилучшим образом находит, утверждает себя, познавая и понимая окружающую жизнь, воплощая полно и проникновенно ее черты и краски, ее глубинный смысл.

2

Характер рассказчика дает себя знать и в тех произведениях, что уверенно, прочно охватывают широкий круг жизненных фактов, и в тех, которые сводятся к поверхностным и беглым наблюдениям. В первом случае перед нами наблюдатель и участник, деятельный и вдумчивый, во втором – ленивый и нелюбопытный верхогляд. Когда же речь заходит о книгах, принадлежащих одному и тому же автору, но написанных в разное время и с различной мерою серьезности, проникновенности, мы по существу имеем дело со становлением характера, с изменениями, происходящими в облике рассказчика.

Один из возможных примеров – перемены, происшедшие в творчестве Андрея Битова. Вера Панова, напутствуя младшего товарища, написала о нем: «Стилем он владеет совершенно. С первого взгляда кажется, что ему ничего не стоит просто и доступно выражать сложнейшие вещи; что он пишет, как птица поет. Он знает тайны этой легкости. И тайны того сочетания слов, что отличает художника от ремесленника». Оценка эта как нельзя более справедлива. Битов действительно без всякого видимого напряжения заставляет читателя следовать за ним, слушать его. Слова его льются свободно и непринужденно, так, как это бывает лишь у даровитого рассказчика. Однако эта чудесная способность применяется писателем с различным успехом, приносит совершенно несхожие результаты. Чтобы в том убедиться, прочтите одну из первых его вещей «Одна страна (Путешествие Бориса Мурашова)» и недавно опубликованные в «Дружбе народов»»Уроки Армении. Сентиментальное путешествие».

Итак, снова путешествия… Еще с разъездов Маяковского по стране, с тех странствий по Кавказу и Средней Азии, что начал Тихонов в 20-х годах, со времени первой пятилетки, когда писательские бригады отправлялись в далекие и близкие области Советского Союза, путешествия, странствия стали непременной, органической частью творческой жизни прозаиков, поэтов, драматургов. Путевыми по своему происхождению были не только стихи Владимира Луговского и Павла Антокольского, но и «Саранчуки» Леонида Леонова, и «Время, вперед!» Валентина Катаева, и «Мой друг» Николая Погодина. А в недавние годы крупнейшими событиями нашей поэзии стали «За далью – даль» Александра Твардовского, «Приглашение к путешествию» Александра Прокофьева. Памятные строки о двух разрядах путешествий, слова о дороге, что «трясет и бьет, а – лечит. И старит вас, а – молодит», выразили чувства, известные многим художникам, к тому же различных поколений. Если для старших, опытных мастеров дорога подчас оказывалась ключом к решению волновавших их вопросов, то молодые нередко находили в пути те мотивы, коллизии, которые становились исходными в их поисках. И благо им было, если знакомство с новым краем не оставалось для них простой суммой фактов, а входило в ум и сердце частицею их личности.

«Путешествие Бориса Мурашова» – а в конечном счете Андрея Битова! – в Узбекистан, как и многие подобные «путешествия», начиналось решительным заявлением об отказе от общеизвестных и докучных штампов, связанных с представлениями о Средней Азии. «Ишак. Верблюд, Изюм – кишмиш. Аул – кишлак. Каракумы – Кызылкум. Басмачи – калым». И далее перечислялись предметы и приметы, так же навязчиво шедшие под перо путешественникам, как в свое время памятный Узун-Кулак (длинное ухо) журналистам из «Золотого теленка», приехавшим на стройку Турксиба.

Беда, однако, в том, что и само осмеяние штампов стало уже привычным и распространенным трафаретом. Впрочем, нужно отдать справедливость Битову: он не потратил на это много времени, сразу же обратился к реальным наблюдениям. Они следуют одно за другим. Вот чередою появляются и исчезают попутчики – приветливые, разговорчивые и только… Затем происходит короткая и курьезная беседа в отделе кадров. Потом описываются злоключения героя: у него кончились деньги, а зарплаты он еще не получил и питается от случая к случаю… Далее – работа под жарким солнцем: «Трень бом! Раз-два! Вверх-вниз! Разогнись-согнись!» Еще – описание поездки в город, в грузовике, вместе с козами, которых везет на базар почтенный старик… Разговоры на междугородней… Змеи Средней Азии… Жара. Море и развлечения на его берегу. А в финале – возвращение в Ленинград, очень радостное. И заключительное, итоговое размышление. «Я уезжал из дому и все оставил дома. И не мог забыть то, что оставил. И стремился домой. А теперь что-то оставил там, в Азии…» Сказано искренне, но неопределенно, слишком общо. И в самом деле: что же именно из виденного и пережитого рассказчиком в Азии могло войти ему в душу, стать частицей его нравственного существа…

Все, о чем упоминает рассказчик, обрисовано им выпукло, рельефно, живо. Но каково же оно, это «все»? Разрозненные впечатления лежат рядом, не складываясь воедино, не нужные друг другу. Юрий Олеша одно время любил и ценил такие порознь существующие уподобления, краски, блики. Но в этом была своя система, которую можно было защищать, обсуждать, опровергать. Подобной последовательности нет в «Путешествии Бориса Мурашова». Перед нами просто рассыпанные зарисовки, наброски, листки из блокнота. «Одна страна» в них не видна.

И не виден сам рассказчик! Точнее, выражены лишь те его свойства, которые из уважения к нему мы можем считать лишь побочными, сопутствующими, третьестепенными. Есть, впрочем, и важное, стоящее, – это пронзительная зоркость, способность к наблюдению. Но, увы, как мы уже знаем, наблюдения его первичны и не освещены целостной, развивающейся мыслью, не таят в себе движения жизни. После этого странно звучат слова, произнесенные рассказчиком в одном из последних разделов «Путешествия»: «А чтобы что-нибудь увидеть, надо жить в каждом новом месте жизнью тех, кто там живет. Лучше всего – работать. Сразу включишься в режим жизни обыкновенных людей». Хорошее наставление, пожелание, обещание. Однако не подтвержденное логикой повествования…

Но, может быть, это не декларация, прикрывающая, маскирующая недостатки исполнения, а нечто иное… Скорее всего мысль, пришедшая к рассказчику в самом конце путешествия, уже после того, как он высказал почти все, что хотел. Высказал и почувствовал неблагополучие, ощутил неудовлетворенность сделанным. Тут и совершил он открытие, которое стало для него призывом, наставлением, целью, которое надо было затем реализовать, подтверждать делом.

Для такого оптимистического предположения имеется реальное основание. Это – «Уроки Армении». Находясь в иной, также прекрасной и древней стране, Андрей Битов постарался постичь ее культуру, нравы, обычаи. И усилия эти не остались бесплодными.

Наверное, специалисты, знатоки обнаружат неточности, упущения, укажут на них. Но пусть не забывают они при этом: сказанное ленинградцем Битовым проникнуто неподдельным интересом, любовью, уважением к Армении, и чувства эти подтверждены реальностью встреч, бесед, открытий, словно перекликающихся, перезванивающихся меж собой, как сказал однажды Луговской. Такая целостная емкость взгляда рождает образы смелые и широкоохватные. «Ереван – моя азбука, мой букварь, мой каменный словарик-разговорник», – пишет, к примеру, Битов. И насыщенность, полнота свежей и дерзкой метафоры – очевидна. За ней стоит действие рассказчика, постигающего город, идущего «страницами кварталов, улиц и площадей в поисках Р – редакции, Д – друга, Ж – жилья…». Как видим, прозаику пригодилось, пришлось по сердцу движение слов и мыслей, чаще встречающееся в стихе.

Речь идет не о случайных, нечаянно вышедших из-под пера строках. На сей раз Битов, не отказываясь от трезвости, обстоятельности, свойственных прозаическому повествованию, нередко обращается и к краскам поэтическим. Мы обнаруживаем их почти на каждой странице. Вот сказал он о живой, пленительной речи, сухой, «прокаленной» и одновременно удивительно мягкой, нежной: «Как жесткая, прожженная земля и сочный плод, созревающий на ней». Вот восхитился величием и красотою Матенадарана… Пережил несравненную силу, яркость света на берегах Севана… Уловил прелесть девичьей песенки… Испытал глубокое, сильное чувство «в зрелом и совершенном обществе храмов и скал»… В уютных двориках прощался с прадедами и прабабками, правнуками и правнучками: