Александр Блок и символизм
И. Машбиц-Веров, Русский символизм и путь Александра Блока, Куйбышевское книжное изд-во, 1969, 349 стр.
Со времени выхода наиболее фундаментального пока труда по русскому символизму в целом (мы говорим о томе 27-28 «Литературного наследства») стало традицией освещать это явление преимущественно в связи с творческой биографией А. Блока или В. Брюсова. Работа И. Машбиц-Верова находится в русле этой традиции, что, конечно, не исключает – в том и интерес исследования – свежих и оригинальных решений старых проблем, постановки новых вопросов.
И. Машбиц-Веров разграничивает в эволюции русского символизма два цикла – творчество «стариков» и творчество младосимволистов. Сначала в поле зрения автора попадают Мережковский, Брюсов, Бальмонт, а затем Андрей Белый, Вячеслав Иванов и Александр Блок, то есть мистики-«теурги», и каждому из названных писателей посвящена отдельная глава. Может возникнуть вопрос, почему И. Машбиц-Веров считает мистицизм отличительной чертой именно «теургов», тогда как «старшие» символисты тоже не чуждались оккультного. Но автор рассеивает это недоумение, поясняя, что собственно мистицизмом было в символизме не расслабленное приятие потустороннего как возможности – и, очевидно, не сама «магия» вокруг стола, – а настойчивое стремление «осуществить» это потустороннее, понятое как крупный религиозный идеал. В этом смысле мистикой была именно «теургия» молодых символистов. Своего дерзкого отщепенца суждено было иметь и тому и другому кругу в символизме, и автор книги демонстрирует, как сперва «старший» Брюсов, а затем «младший» Блок рвут с прежней доктриной, обнаруживая устремления к поэзии менее догматической и вместе более «народной» и «земной». Прочерчивая этот путь обоих поэтов, скажем сразу, довольно традиционно, И. Машбиц-Веров тем не менее в обобщающей оценке эстетики русского символизма говорит свое слово, по-новому оттеняя еще и политическую и философскую сущность этого движения. Такая теоретическая направленность исследования сделала необходимыми в книге главы о западном символизме и вообще модернизме XX века.
Подвергая аргументированной критике художественные и общественно-политические позиции русского символизма, особенно его «теургической» ветви, И. Машбиц-Веров в то же время отказывается от облегченной трактовки символистского направления как направления сугубо формалистического, заведомо чуждавшегося гносеологической проблематики и совершенно асоциального. Русский символизм был далеко не таким элементарным и ребячливым модернизмом. Напротив: налицо и его высокая, подчас запальчивая социальная активность, и его настойчивое стремление «исследовать тайны бытия», и попытки не только воспеть особую «радость жизни», но и утвердить еще свою идею исторического прогресса. При этом важно, что общественно активной силой символисты старались сделать не только свою публицистику, но именно свою поэзию. Если исследователь символизма признает все это, то не превратится ли у него критика направления в его апологию? Нет, автор трезво показывает, что устремленность русских символистов к жизни, к познанию, общественный пафос их поэзии хотя и проявились ярко, но покоились не иначе как на религиозно-мифологических и иррациональных, на осознанно антидемократических основах. И складывается эта общая оценка в довольно сжатом и сокращенном, но все же добротном и культурном по литературоведческому языку анализе символизма по отдельным «медальонам».
Разумеется, автору приходилось себя ограничивать (объем-то книги – всего 22 печатных листа!). Фигуры, не вполне укладывающиеся в циклы или этапы, – Анненский, Сологуб, Добролюбов, Коневской, Кузмин, – вообще не освещены или почти не освещены в книге. Не до конца прослежен творческий путь В. Иванова (который, кстати, не был «в годы саботажа интеллигенции… ректором и профессором Бакинского университета», являясь там только профессором, что уже специально подчеркивалось исследователями биографии В. Иванова). В принципе такая выборочность вполне оправдана и даже неизбежна. Но вот когда из книги пропадает З. Гиппиус, то это со стороны автора уже непростительный просчет. Творчество З. Гиппиус само по себе могло не вызвать особого интереса исследователя. Но ведь мы знаем, что панорама русского символизма воссоздается в книге именно относительно Блока. Поэтому представляется, что общий облик человека, которому Блок по воле судьбы часто доверял быть своим исповедником и который сам буквально жаждал власти над талантом Блока, здесь стоило бы обрисовать. Мережковский, нашедший себе особое место в книге, тут как раз менее важен, между тем как ориентация Блока на Гиппиус бывала довольно устойчивой – от ранних общих восторгов перед апокалипсическими гипотезами Белого до драматических встреч, отправленных и неотправленных писем и принципиального разрыва в революционные годы. Жаль, что эта выразительная биографическая линия не прочерчена отчетливо в исследовании И. Машбиц-Верова.
К полемике с автором книги располагает и предложенная им периодизация постепенного отрыва Брюсова и Блока от школы и эстетики русского символизма. Обозначая путь Брюсова к демократии временем появления сборника «Urbi et Orbi», И. Машбиц-Веров явно опережает события. Никто не станет спорить, конечно, с тем, что «Каменщик», например, произведение не символистское. Но непонятно, почему это пессимистическое стихотворение о человеке, довольно равнодушно и вполне покорно строящем тюрьму «своему брату», автор книги называет «произведением о рабочем, который уже сознает несправедливость и неприемлемость мира богатых». Совершенно неоправданное смешение темы улицы с демократической идейностью! По Брюсову, угрюмо-флегматичный каменщик действительно знаменует собой «мудрость простой жизни». Но почему же И. Машбиц-Веров безоговорочно принимает такую оценку? Вытекает это, очевидно, именно из ошибочного молчаливого предположения, что все несимволистское уже обязательно отмечено знаком демократизма. Прав, думается, А. Луначарский, проницательно заметивший, что путь Брюсова к рабочему начался лишь после 1917 года.
Более точную хронологию можно было бы предложить и для Блока. От опоры на эстетику символизма Блок решительно отказывается в 1913 году: «Никаких символизмов больше, – один, отвечаю за себя один«. Пусть для Блока символизма уже нет. Но прав ли И. Машбиц-Веров, считая, что именно этим-то высказыванием уже и «определяется отношение Блока к империалистической войне, а затем и к Октябрьской революции»? Нет, вовсе не 1913 годом отмечено наиболее серьезное обновление эстетических исканий Блока, приведших его затем к «музыкальному соглашению» с большевизмом. Например, драма «Роза и Крест» еще настойчиво говорит о равноценности и даже тождестве «Радости – Страданья» в сфере нравственности и красоты. Столь же незрел гуманизм Блока и в исповеди равной любви как к святому, так и к постыдному в России (в стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно…») – а это уже август 1914 года. Да и утверждая, наконец, в 1915 году, что его современник «не имеет права на счастье», поэт тоже еще не поднимается до полнокровного гуманизма XX века. Очевидно, заявлению самого И. Машбиц-Верова, что Блок «преодолевал» буржуазную культуру «в ее специфической символистской, шире – декадентской формации», строже соответствовала бы несколько более дробная периодизация.
После 1913 года налицо какой-то особый, срединный этап в творческом пути Блока – не собственно символистский, но и не тот еще, с которым связываются все самые крупные духовные достижения поэта. Перелом приходит позже, и на этот раз действительно коренной. Лишь в прямом преддверии 1917 года Блок буквально запрещает себе писать стихи по инерции лирической созерцательности и на время стоически замолкает. Это было сделано поэтом в стремлении «еще измениться (или – чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать матерьял». Такие слова были занесены Блоком в записную книжку в марте 1916 года, и только «изменившееся вокруг», как мы знаем, в смогло подвигнуть поэта на создание «Двенадцати». Только тут и начинается тяга поэта к подлинно гармоничному миру и гармоничному человеку, когда гармония уже не понимается как баланс «Радости – Страданья»; тут начинается тяга к подлинно созидательному искусству.
Что же до более раннего разрыва Блока с собственно символизмом, то он подготавливался особыми причинами, и предположения, высказанные на этот счет И. Машбиц-Веровым, крайне интересны. Не однажды автор книги называет «легендой» россказни о Блоке как об истинном «теурге». Надо было бы лишь чуть-чуть решительнее сказать, что таланту Блока глубоко чужда была сама идеальная задача символизма: в отдельном произведении, адекватном целостному мифу, или же, скажем, совокупному творчеству Вагнера, или, наконец, задуманной Малларме абсолютной «Книге», отразить сразу все беспредельное содержание символистского космоса. Такой метафизический универсализм не был показан дарованию Блока-лирика, его общему духовному складу. И ясно это стало еще со времен ученичества у В. Соловьева, которое, каковы бы ни были позднейшие декларации самого Блока, все-таки сложилось как преимущественно тематическая, а не философская перекличка. Равно и для Брюсова много значила органическая внеположность его таланту философствующей, генерализующей мистики. Даже в свой «символистский» период поэт скорее был трезвым в деловитым парнасцем, чем символистом. Все эти особенности художественного мировоззрения Брюсова и Блока отмечены у И. Машбиц-Верова верно, хоть и – повторяю – не вполне решительно.
Прямые неудачи автор книги терпит лишь там, где поле исследования расширяется до пределов мировой литературы, делается попытка найти отношение русского символизма и западной культуры, определить его своеобразие в общей системе модернизма. Здесь автор допускает фактические ошибки; зачастую неосновательны и его обобщения. Вместо «Gleichniss» (из гётевского «Alles Vergängliche ist nur ein Gleichniss» – «все преходящее есть лишь подобье, символ») заимствованием из Гёте названо совсем не приобретавшее терминологической сакальности Vergleichniss; урезан и лишен оригинального смысла эпиграф к «Чуме» Альбера Камю; имя самого Камю постоянно искажается в книге при французском его написании. Обманывает читателя, если говорить о более крупных недочетах, и название главы «Русский и западный символизм»: русский символизм здесь сопоставляется лишь с французским и при этом взятым весьма и весьма неполно. Между тем, как нам кажется, обращение автора книги к практике «Молодой Польши», символизму в немецко-австрийской литературе могло бы немало дать для выяснения специфики символизма русского. А если свести проблему опять к Блоку, то о собственно блоковской специфике отхода от символизма нельзя сказать вполне точного слова без сопоставления его пути с творческой биографией Йитса в ирландской, Рильке в австрийской, Ади в венгерской литературах. Названные группы поэтов и отдельные имена совсем не упоминаются в книге. Но хотя весь объем подобных поисков сильно сужен у И. Машбиц-Верова, не забудем, что к рубежу таких сопоставлений читателя подводит сам автор. Поэтому стоит поблагодарить исследователя за стремление восстановить историко-литературный контекст исканий Блока в его полноте и дать русскому символизму в целом обстоятельную и свежую характеристику.