«Бездны мрачной на краю…» (Тютчев и Достоевский)

1

Глубинное созвучие поэзии Тютчева творчеству Достоевского, давно замеченное в литературе, до сих пор не стало предметом изучения¹. Между тем неявная эта близость, как скрываемое родство, приподнимает завесу над тайной тютчевского мира, тревожившей и современников и исследователей.

Живописно своеобразные, их герои даже по внешнему впечатлению резко выделяются из толпы. Непредсказуемость их поведения в романах Достоевского оскорбляла тургеневскую благопристойность. Он называл их всех «обратным общим местом», уверяя, что, если при приближении смертельной опасности расхожий герой побледнеет и убежит, персонаж Достоевского покраснеет и останется на месте².

«Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож…»Привычки тютчевского героя также необычны: он бодрствует ночами, с удовольствием наблюдает чужие слезы («Слезы»), он вот-вот рассмеется во время похорон³, наконец, он без труда забывается сном на утлом суденышке во время страшного шторма («Сон на море»). И вряд ли бы Тургенев одобрил последовательность движений в стихотворении «С какою негою, с какой тоской влюбленный…», где героиня сначала «изнемогает», глядя на возлюбленного «страстным взором», затем от «полноты сердечной» «повергается ниц»и тут же засыпает «тихим и сладким»сном.

Критики романов Достоевского утомлялись обилием разоблачений, случайных встреч, потрясений и преступлений. Нет, у них не вызывало сомнений правдоподобие каждого из описываемых происшествий в отдельности. Но в их соединении они находили противоречие, нарушение всякой меры, невероятность.

Современники Тютчева порой тоже чувствовали себя озадаченными, читая следующие строки:

Вечер мглистый и ненастный…

Чу, не жаворонка ль глас?..

Ты ли, утра гость прекрасный,

В этот поздний, мертвый час?..

Или:

Впросонках слышу я – и не могу

Вообразить такое сочетанье,

А слышу свист полозьев на снегу

И ласточки весенней щебетанье.

Заметим, никому не приходило в голову требовать правдоподобия от Байрона или искать его в южных поэмах Пушкина.

Но именно эта художественная условность отсутствует в произведениях Достоевского и Тютчева, причем отсутствует настолько, что даже когда Достоевский предупреждал (как в «Записках из подполья»или «Кроткой»), что герой и события вымышлены, читатель все еще продолжал горячиться и доказывать, что в «жизни так не бывает».

Их герои грезят наяву, с открытыми глазами, проявляя при этом удивительную наблюдательность. Они живут в странной действительности, где реальность причудливо переплетается с грезами, где строгие законы разума враждуют с произволом мятежных страстей. Оттого-то эта действительность, сохраняя все внешние признаки нашей повседневной, будничной жизни, вмещает самые невероятные, взаимоисключающие события и столкновения. Здесь все неожиданно, внезапно, вдруг.

Сумбурность их поведения – следствие душевного смятения. Они пребывают в непрерывном, мучительном несогласии с самим собой, в состоянии болезненной разобщенности, раздвоенности, разладе. Ум в них спорит с сердцем, правда с ложью, «Бог борется с дьяволом». Причем особенность дарования Тютчева и Достоевского, их художественная смелость такова, что вся эта внутренняя вражда проходит на наших глазах, мы порой с невольным испугом, помимо воли проникаем в «тайну чужой тайны», становимся свидетелями страстного и сокровенного поединка, в котором поражение хуже смерти, а победа есть начало неизбывных страданий.

Для того чтобы передать потаенные, неуловимые движения души, чтобы сделать «невыразимое подвластным выраженью», нужны новые особые художественные средства. Отсюда неповторимый строй языка Тютчева и Достоевского, то темного и трудного, то беспощадно ироничного, то афористичного, то неистового и пламенного. Отсюда часто употребляемое обоими неловкое слово «как бы», передающее неверность, приблизительность происходящего, окутывающее действие дымкой. Эта размытость, неясность есть, в сущности, затемненное стекло, необходимое нашему глазу, чтобы взглянуть на солнце, та легкая повязка, которая предохранит наши нервы от ожога чужой порочной тайной.

Так, в жизни есть мгновения –

Их трудно передать…

Или:

Как сердцу высказать себя?

Иные минуты совершенно невозможно описывать, признавался Достоевский, а его герои часто начинают свои отчаянные исповеди словами: «Я не умею все это выразить». И все-таки главным предметом изображения Достоевского и Тютчева оставались именно эти запретные, роковые минуты.

2

Мир наших чувств и желаний не подчинен законам действительности. Чем тяжелее гнет повседневности, тем сильнее сопротивление ему, тем ярче мечта о мгновении, когда человек вырвется из тусклого плена будничной реальности и в приливе безумного своеволия полной грудью вдохнет неистовую свободу:

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

Ломающий леса.

Этот миг «неизъяснимого наслаждения», когда внутренний мир «сердца смертного», мир преходящий, как человеческая жизнь, становится больше бесконечного внешнего мира, дольше вечности, когда он застилает их. Собственно, это и есть вдохновенная область романтизма, близость которой всегда чувствуется в творчестве Тютчева и Достоевского.

Внутренний мир открыт не романтизмом. Узаконивая его, сами романтики доказывали, что он издревле известен тем, кто живет напряженной и сосредоточенной жизнью духа. Он дает человеку особое ощущение времени и пространства, не совпадающее с повседневным.

Внезапный разрыв будничного времени, провал в безвременье, в бесконечность, в «неевклидово пространство»хорошо знаком погруженному в себя герою Тютчева. Вот одно из описаний расхождения внешнего и внутреннего времени:

О, как тогда с земного круга

Душой к бессмертному летим!

Минувшее, как призрак друга,

Прижать к груди своей хотим.

Как верим верою живою,

Как сердцу радостно, светло!

Как бы эфирною струею

По жилам небо протекло!

Это самоощущение. Сторонний же наблюдатель, окажись он в эту минуту рядом, увидел бы лишь прерывистое сонное движение спящего человека:

Едва усилием минутным

Прервем на час волшебный сон,

И взором трепетным и смутным,

Привстав, окинем небосклон, —

И отягченною главою.

Одним лучом ослеплены.

Вновь упадаем не к покою.

Но в утомительные сны.

Достоевский рассказывал, как, приговоренный к казни, он ощущал последние пять минут «бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении…» ⁴. Подобным чувством отмечены и его романы. Необъятные по событиям, они укладываются в несколько стремительных дней, причем размашистые, приблизительные действия героев – когда человек идет в одно место, а попадает в другое и поступает совсем иначе, чем собирался, – автор скрупулезно выверял по шагам и минутам, что не раз становилось предметом научных исследований.

И может быть, именно вечность, бурно проживаемая в одночасье героем Тютчева, вселенная, дышащая в нескольких строках, побуждала Гейне говорить о тютчевских стихах как о «колоссальных эпиграммах», употребляя слово «эпиграмма»в античном значении надписи, раскрывающей суть вещей.

Нет, романтизм не открывал этого мира, но его неуправляемую стихию онпротивопоставилупорядоченности мира внешнего. Человеческий мир – против мира Божьего. И этот дерзостный вызов нравственным и правовым нормам был руководством к действию, ибо романтизм требовал слияния жизни и своего представления о ней. Романтизм вырвал человека из отвлеченных рассудочных схем Просвещения, где местоистинызанялапольза,определявшаяся большинством и сводившая вопрос о жизни и смерти к простому арифметическому действию. Романтизм делал человека целью вселенной. Но, став целью, человек легко начинает относиться к другим людям как к средству.

Тютчев, покинув Россию в 1822 году, вдохнул еще свежие, опьяняющие порывы романтических веяний. Для него романтизм явился освобождением. Он разрешал от тягостных оков долга ту «внутреннюю жизнь», которая «при избытке молодости… так громко поет в человеке, что заглушает все внешние звуки…» ⁵. Душа его встрепенулась, свободная от холодной эстетики, еще царившей в Московском университете, объявляющей поэзию подражанием изящной природе, а целью искусства – нравоучение.

Когда 22 года спустя Тютчев вернулся в Россию, молодой Достоевский уже начал писать «Бедных людей», открывая свой мир, во многом схожий с тютчевским. Но отношение к нему Достоевского было иным. Романтический герой уже сложился окончательно в «гордого человека», который «чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою обиду…»(XXVI, 139). «Гордого человека»молодой Достоевский, с его «навсегда раненым сердцем», полюбить не мог. Тютчев же сам был отчасти «гордым человеком».

Тютчев входил в этот мир героем, Достоевский – автором.

3

Называя иногда этот мирсном,Тютчев вовсе не собирался объяснять читателю неизвестное через известное. Дело было в нем самом – он был «рад обманываться». Так, герой Достоевского, задумывая самоубийство, твердил, что уезжает в Америку.

Но этот мир – не сон, он гораздо больше, чем сны, и заключает их в себя, причем сны здесь отличаются особой, небывалой, ослепительной яркостью:

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, –

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

Или:

Земля зеленела, светился эфир,

Сады-лавиринфы, чертоги, столпы,

И сонмы кипели безмолвной толпы.

Я много узнал мне неведомых лиц,

Зрел тварей волшебных, таинственных птиц.

По высям творенья, как бог, я шагал,

И мир подо мною недвижный сиял.

Достоевский на этот счет не заблуждался. Сны, которые видят его герои, пожалуй, не менее выразительны, и уж конечно, мучительнее, острее. Они неизгладимо врезаются в память, но достаточно сравнить их с тютчевскими видениями, чтобы убедиться, что описанное Тютчевым вовсе не сон. Ибо пророческие кошмары героев Достоевского сохраняют все признаки сна: это все та же действительность, только изломанная и обезображенная их испуганным, мятущимся чувством или изменяющим сознанием.

Но то, что видит герой Тютчева, есть некоеночное прозрение.Словно беглый раб, спрятавшийся от погони в великолепном храме, он, потрясенный, вдруг становится причастным великому таинству, ему открывается какой-то новый, неизведанный, но уже горячо любимый им мир, целый космос. С помощью своего сна он радостно и торжественно приобщается этому космосу и ликуя растворяется в нем. «Что за таинственная вещь сон, в сравнении с неизбежной пошлостью действительности, какова бы она ни была!.. И вот почему мне кажется, что нигде не живут такой полной настоящей жизнью, как во сне…» ⁶ – писал Тютчев.

Вот еще один вдохновенный рассказ об этом не то сне, не то потустороннем озарении:

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах,

Беспамятство, как Атлас, давит сушу…

Лишь Музы девственную душу

В пророческих тревожат боги снах!

Эти исполненные внутреннего ликования мгновения ночных прозрений помнят и герои Достоевского. О них восторженно говорит Кириллов в «Бесах»:»Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой». А вот волшебное, несбыточное ощущение князя Мышкина: «Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним:

1. На общность политических взглядов Тютчева и Достоевского, требующую особого рассмотрения, указывал еще К. Леонтьев в работе «Наши новые христиане»(М., 1882). Уже в наше время чуть подробнее на этом останавливался В. Кожинов (см.: Ф.Тютчев, Стихотворения, М., 1976). Отдельные замечания о близости того или иного тютчевского стихотворения романам Достоевского можно встретить в работах Н. Берковского (см., например: Ф. И.Тютчев, Стихотворения, М. -Л., 1962) и Е. Лебедева («Тютчев и славянофилы. Литературные взгляды и творчество славянофилов 1830 – 1850 гг.», М., 1978). Наиболее обстоятельно этот вопрос рассмотрен в статье В. Савельевой «Поэтические мотивы в романе «Братья Карамазовы», – «Достоевский. Материалы и исследования», вып. 7, Л., 1987.[↩]
2. См.: А. Г.Достоевская, Воспоминания, М., 1987, с. 457.[↩]
3. «И гроб опущен уж в могилу…»Эту иронию тонко подметил Некрасов, сам ей не чуждый.[↩]
4. Ф. М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 8, Л., 1973, с. 52. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
5. Ф. И.Тютчев, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1980 с. 221 – 222.[↩]
6. Ф. И.Тютчев, Сочинения в 2-х томах, т. 2, с. 242 – 243.[↩]