№3, 2013/История зарубежной литературы

«Берлинский очерк» 1920-х годов как вариант петербургского текста

«Берлинский очерк» — уникальное жанровое образование, существовавшее в первой половине 1920-х годов и объединившее несколько десятков текстов, написанных известными авторами. Появившийся в той самой временной точке, где произошел раскол русской литературы на литературу советской метрополии и литературу русской эмиграции, «берлинский очерк» был последним винтиком, скреплявшим две разошедшиеся линии развития единой прежде русской литературы. Тем не менее, по странной случайности, этот жанр довольно долго не привлекал внимания исследователей.

Интерес к «берлинскому очерку» возрос в последнее десятилетие — в рамках большого исследовательского проекта «Взгляды Другого: Париж — Берлин — Москва», объединившего ученых Франции, Германии и России. В работах Г. Тиме1 и работах автора настоящей статьи2 «берлинский очерк» был подробно описан и интерпретирован. Тема, идейно формирующая «берлинский очерк», — сходство послевоенного Берлина с прежним Петербургом и (или) нынешним революционным Петроградом. Тиме полагает, что литературное «двойничество» Петербурга и Берлина олицетворяет духовную общность русской и немецкой культур, ярко проявившуюся именно в 1920-е годы в среде русских беженцев. Берлин, по ее мнению, стал новым воплощением идеи западничества, найденным интеллигенцией на пути из блистательного Петербурга в советскую Москву. Автор же данной статьи рассматривал «берлинский очерк» как первый опыт идеологических прививок художественной литературе.

Очерки о Берлине, написанные «советскими» авторами — такими как В. Маяковский, Н. Никитин, С. Членов, — Тиме не рассматриваются. Однако тексты о Берлине, формально принадлежащие «советской литературе», как правило, повторяют те же значения и оценки, которые встречаются у авторов, проживавших в Берлине постоянно — эмигрировавших временно или навсегда. Это неожиданное идейное единство заслуживает особого внимания. И в сознании «советских», и в сознании эмигрантов Берлин лежит на середине пути между революционным Петроградом и Парижем, столицей капитализма. Сопоставление берлинского текста с петербургским позволяет повернуть разговор в семиотическую плоскость и предложить новый угол зрения, который, как кажется, существенно дополнит уже полученные ответы.

В «берлинском очерке» Берлин поразительно похож на Петербург. При том, что Берлин совсем отсутствует в списке привычных проекций петербургского мифа. Петербург называли русским Амстердамом и северной Венецией, сравнивали с Римом, Лондоном, Парижем3 — и очень редко с Берлином. Тиме из всей традиции XIX века находит прямое сравнение двух столиц только у Ф. Достоевского, в «Зимних заметках о летних впечатлениях»4.

В литературе Серебряного века, непосредственно предшествующей 1920-м, Берлина тоже нет. Зато петербургская тематика занимает совершенно особое место и в классической традиции, и в традиции 1910-х годов. Можно предположить, что в начале 1920-х, в точке разделения русской литературы на два параллельных потока, петербургский текст русской литературы был перенесен в Берлин — в багаже русских беженцев.

Термин «петербургский текст» прочно вошел в литературоведческий обиход. Бесспорно, что сам локус Петербурга в XIX веке сформировал одну из важнейших традиций русской классической литературы. В начале XX века петербургская тема стала одной из ключевых в модернистском перечитывании классики (которое завершили уже в 1930-е годы К. Вагинов в СССР и В. Набоков в эмиграции). «Петербургский текст XIX века» послужил «одним из основных «тексто-интерпретаторов» для «неомифологических» произведений русских символистов»5. Оказавшись в Берлине после краха всей прежней жизни, писатели-символисты (А. Белый) и их последователи использовали привычные коды для описания нового, непривычного — и не всегда поддающегося этой кодификации материала. Этим соображением, как кажется, и объясняются многие метафизические загадки «берлинского очерка».

На символистскую мифологию наложилось восходящее еще к древнерусским текстам и активно развивавшееся в литературе XVIII-XIX веков общее представление о Германии и Европе, которое можно (трансформируя «ориентализм» Эдварда Саида) назвать «русским европеизмом»: представление о духовности и праведности всего русского в противостоянии бездуховному европейскому. В этой сфере значений идеологемы удивительно стабильны: например, парижские очерки Д. Фонвизина звучат почти в унисон рассуждениям Достоевского о «русских европейцах». Надо отметить, что западники в этом отношении были не менее радикальны, чем славянофилы и почвенники. Показателен приведенный Ю. Лотманом6 рассказ о Белинском в Париже, бросившем беглый взгляд на площадь Согласия и продолжившем рассуждать о Гоголе. Подобные анекдоты рассказывали и в XX веке. Например, А. Мариенгоф сообщает о том, как поэт А. Кусиков притащил Есенина в Версаль, тот пропьянствовал весь день в ресторане, ночью уехал обратно в Париж, так и не взглянув на парк, и очень радовался своей увертке7.

Как эмигранты, создавшие обособленный от немецкого «русский Берлин» — город в городе, — так и советские путешественники смотрят на Берлин свысока. Это следствие экспортной (колониальной) коммуникации, которая выстраивается как перенос своих представлений и схем на явления иных культур. Для Маяковского (стихотворение «Германия») Берлин — это следующий на пути мировой революции Петроград. Для массы русских изгнанников — это вынужденное место жительства, заменитель отнятого Петербурга. Возникновение «русского Берлина» объясняется не движением и взаимодействием идей, а политическими (открытость послевоенной Германии при закрытости Западной Европы) и экономическими (дешевизна жизни) причинами. Петербургский текст перемещается в Берлин не духовными путями, а чисто механически, вынужденно. Тем интереснее наблюдать, как русская литература укладывает берлинскую жизнь на прокрустово ложе «петербургского текста».

Зачины «берлинских очерков» часто используют формулу «душа города» — по аналогии с только что появившейся книгой Н. Анциферова «Душа Петербурга» (1922). Представление о «душе города» вырастает из символистского урбанизма, помноженного на любовь символистов к олицетворениям. Иногда новая формула заменяется более традиционными метафорами: «столица — воплощение национальной культуры» или «город — книга»8. Сотрудник Наркомата внешней торговли С. Членов упоминает в начале своего очерка Анциферова, а в конце приходит к выводу: у каждого города своя душа9. И. Эренбург (советский писатель, на неопределенное время выехавший в Европу) разворачивает сравнение «город — книга»:

Города — это те же книги: пыль и бессонница. Кому неизвестно, что Венеция — сказка для влюбленных или для англо-саксов; что Вена — томик новелл, невзыскательных и старомодных; что Париж сложен и запутан, как классический роман, — тянется, тянется через узкие улицы паутина корысти, ревности, скупости. Нетрудно определить и жанр Берлина: это, скорей всего, философское изыскание, переплетенное совместно со справочником, — так угрюмые парадоксы, справки о конце мира, словесная эротика и тысячи различных «измов» перемежаются с колонками сигарных лавок, пансионов или пивных10.

А иногда в том же контексте употребляет слово «душа»: «…тогда откроется вам душа этого сумасшедшего и прекрасного города…»11

Андрей Белый предпочитает рассуждать о культуре Германии, растворенной в Берлине, но и он не может обойтись без «души» — уже не города, а культуры:

Попадая в Берлин, вы охвачены видом Берлина: печатью безвкусия; стиль домов, уклад жизни — все тут буржуазно; безвкусием выступает унылая Sieges Allеe. И безвкусием оглушает нелепая Лейпцигерштрассе.

Но где же иная культура? Ведь кроме обличия города — есть в нем душа: душа мощной культуры Германии12.

При небольшом различии в используемых выражениях все зачины «берлинских очерков» говорят об одном и том же: Берлину метонимически передаются свойства Петербурга, и прежде всего — свойство оживать, иметь душу, быть не объектом, а субъектом истории, не фоном повествования, а центральным действующим лицом. «Берлинский очерк» получает стержень петербургского текста.

Механизм переноса хорошо заметен у Эренбурга: европейская экспансия петербургской (хотя Петербург и не упомянут в этом пассаже) души и связанной с ней литературности. Пропуск, сделанный автором, легко заполнить: Петербург — это повесть, как зафиксировано едва ли не в первом подлинно петербургском тексте — поэме А. Пушкина «Медный всадник».

Литературность призрачной русской (бывшей) столицы растекается по Европе, предлагая европейским городам (среди которых преобладают столицы распавшихся в ходе войны империй) обобщенно-культурологический, метафорической природы, внешний, удаленный взгляд на самих себя. Очень русский, литературный взгляд. И Берлин, и Вена, и Париж, и (попавшая сюда именно по этому признаку) Венеция знакомы русскому человеку прежде всего по литературе. Через несколько лет общим местом советских «путешествий» станет утверждение, что реальный, например, Париж, сильно проигрывает Парижу книжному13. Это начало «экспортного подхода» к Европе, который в равной степени будет свойственен и советской культуре, и культуре русской эмиграции. Это русский вариант ориентализма, восходящий к русской культуре второй половины XIX века, — стремление навязать Европе свои культурные ценности, подчинить Европу собственному взгляду, переосмыслить, переписать и тем самым переделать европейскую жизнь под русское понимание европейской жизни.

Перенеся в Берлин фундамент петербургского текста, «берлинский очерк» пытается позаимствовать и его энергетику. Авторы находят в немецкой столице две противоположности, противопоставляют положительный Берлин Берлину отрицательному. В скором времени (начиная со стихотворения Маяковского «Два Берлина», 1924) советская традиция осмыслит это противопоставление в строго социальном, классовом плане: Норден — Берлин хороший, в нем зарождается Германия будущего; Вестен — Берлин плохой. Отсюда, в конечном счете, прорастет и советская формула «город контрастов». Но поначалу контрастность побежденного Берлина напрямую восходит к двуполюсности петербургского мифа.

«Берлинский очерк» пытается создать сильные антитезы, используя актуальный материал: сформулированное О. Шпенглером14 противопоставление культуры и цивилизации, нищета немцев и роскошества иностранцев, достаток прежней и распад нынешней жизни, довоенная уверенность в завтрашнем дне и неопределенность положения послевоенной Германии и т. д. Однако большей частью берлинская двойственность искусственна — как, например, в следующих пассажах из очерков Эренбурга: «Я не знаю, почему все эти люди живут в Берлине. Валюта или визы? Эмигранты или экономные туристы? Во всяком случае все они Берлином недовольны и не пропустят возможности его поругать. Особенно русские: это считается хорошим тоном»##Эренбург И. Указ.

  1. Тиме Г. А. Путешествие Москва — Берлин — Москва. Русский взгляд другого. 1919-1939. М., 2011. []
  2. Пономарев Е. Р. Типология советского путешествия. СПб.: СПГУТД, 2011; Пономарев Е. Р. Прощай, Европа! Путешествие на Запад как жанр советской литературы межвоенного периода. [Saarbrtcken], 2011. []
  3. Тименчик Р. Д. «Поэтика Санкт-Петербурга» эпохи символизма/постсимволизма // Труды по знаковым системам XVIII. Ученые записки Тартуского гос. университета. 1984. Вып. 664. С. 117 и след.[]
  4. Тиме Г. Берлин как «двойник» Петербурга // Sub tolerantiae. Сб. памяти В. А. Туниманова. СПб.: Наука, 2008. С. 344. []
  5. Минц З. Г., Безродный М. В., Данилевский А. А. «Петербургский текст» и русский символизм // Труды по знаковым системам XVIII. Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 664. С. 80.[]
  6. Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Труды по знаковым системам XVIII. Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 664. С. 40 []
  7. Мариенгоф А. Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги. Л.: Художественная литература, Ленинградское отд., 1988. С. 108.[]
  8. »Метафора «Петербург — книга», сопутствовавшая всей истории апологии этого города, в XX в. широко распространяется…» (Тименчик Р. Д. Указ соч. С. 118). []
  9. Членов С. Современный Берлин (Мимолетные впечатления) // Красная новь. 1923. № 1.[]
  10. Эренбург И. Виза времени. Изд. 2, доп. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, [1933]. С. 333.[]
  11. Там же. С. 37.[]
  12. Белый А. Европа и Россия // Звезда. 1924. № 3. С. 52.[]
  13. См., например, повесть М. Слонимского «Западники» (1928).[]
  14. «Закат Европы» О. Шпенглера был очень популярен в СССР в начале 1920-х годов. Книга активно обсуждалась на страницах «Красной нови» (см., прежде всего, специальную подборку статей в № 2 за 1922 год). Декларируется, что работа Шпенглера основана на неверном (немарксистском) мировоззрении, но многие наблюдения и оценки в ней точны. Показательно, что «Закат Европы» одинаково актуален и для Членова, и для Андрея Белого.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2013

Цитировать

Пономарев, Е.Р. «Берлинский очерк» 1920-х годов как вариант петербургского текста / Е.Р. Пономарев // Вопросы литературы. - 2013 - №3. - C. 42-67
Копировать