«Бегство без конца». О прозе Йозефа Рота

Йозеф Рот (Joseph Roth, 1894 – 1939) – один из тех немецкоязычных писателей XX века, которые родились и выросли на периферии Австро-Венгрии и после распада в 1919 году «лоскутной» империи (или «Какании», как иронически обозвал «кайзеровско-королевскую» Габсбургскую монархию Роберт Музиль) разом лишились гражданства, национальной принадлежности, родины, защищенности, превратились в вечных скитальцев (к ним, помимо Рота, можно причислить Франца Кафку, Макса Брода, Франца Верфеля, Манеса Шпербера, Элиаса Канетти, Р. М. Рильке, Лео Перуца и др.). Все они оказались в ситуации «бегства без конца» – сначала от неустроенности послевоенных лет, а затем от набравшего силу и подчинившего себе Австрию фашизма. Ощущение бездомности, безысходности, неприкаянности породило ностальгию по довоенному прошлому. Так возник «габсбургский миф», образ если не.»золотого века», то по крайней мере «золотой осени» в эпоху Франца-Иосифа. Параллельно до предела обострился взгляд на движение истории. Ее катаклизмы стали связываться не только с кризисом собственно австрийских, «габсбургских», но и общечеловеческих ценностей. Неожиданно выяснилось – и этому в немалой степени способствовал, наряду с Ф. Кафкой, Г. Бррхом, Р. Музилем, и Йозеф Рот, – что писатели, творившие на периферии немецкоязычного региона (Прага, Вена) и сформировавшиеся преимущественно в католическом и еврейском духовном окружении, оказались при осмыслении происходящего в мире (и с миром) прозорливее и настойчивее тех, кто опирался на мощную культурную традицию протестантизма.

Доминирующим было чувство бездомности. «У меня нет родины, – писал Рот в 1930 году своему издателю Г. Кипенхойеру, – если отвлечься от того обстоятельства, что только в себе самом я дома и чувствую себя как дома. Где мне плохо, там и моя родина. Хорошо мне только на чужбине. Если я хоть раз отрекусь от себя, я тут же себя потеряю, поэтому я старательно слежу за тем, чтобы всегда оставаться самим собой!» ¹

В этих окрашенных грустной иронией словах пунктиром обозначена судьба не только самого Рота, но и большинства его литературных героев. Странничество, большей частью вынужденное, но частично и добровольное, дающее ощущение несвязанности, свободы, стало сквозным мотивом творчества писателя. Элегическая грусть об утраченной родине, помноженная на тайное знание о невозможности ее обретения в реальной жизни, служит питательной почвой для мифа, утопии, сказки. Чувство бесприютности сопряжено с внутренней раскованностью, когда охота к перемене мест становится не просто чертой характера, а приметой ментальности человека определенного происхождения и определенной эпохи. Меланхолическая, с налетом фатализма, эйфория обреченного на «бегство без конца» присуща многим героям романов и рассказов Рота, написанных в 1920-е годы («Отель Савой», «Бегство без конца», «Апрель» и др.). В своих пронизанных трагическим мироощущением произведениях (сюда можно отнести также романы «Паутина», «Мятеж», «Циппер и его отец», «Справа и слева») Рот с большой силой выразил потрясение, вызванное распадом империи Габсбургов, разрывом с языком, культурой, с принадлежностью к крупной общности народов, обладавшей богатым прошлым, но в одночасье утратившей настоящее и будущее. В них дан глубокий и точный анализ душевного состояния и духовной смуты вернувшихся с фронтов Первой мировой войны, из плена, из госпиталей – вернувшихся, по сути дела, в «никуда», на родину, которой больше не существовало. В этом их отличие от жертв распада вильгельмовского рейха и Российской империи, возвращавшихся в разрушенные, истощенные войной, но все же в привычно знакомые, родные места.

Однако лейтмотивное настроение тех и других одинаково – растерянность, смятение, обреченность на блуждание в непонятном, враждебном мире, а иногда и «революционное» желание изменить этот мир, переделать его, приспособить к собственным представлениям о добре и справедливости. Рот, таким образом, органически вписывается в литературу «потерянного поколения» и может быть поставлен в один ряд с Дос Пассосом, Фолкнером, Хемингуэем, Ремарком. Только.»потерянность» его героев глубже и безысходнее, а по оперативности отклика на события, отклика не только публицистического, но и художественного, он мог бы этот ряд открывать.

С другой стороны, его можно считать дальним предшественником появившихся после Второй мировой войны «сердитых молодых людей»: в 1920-е годы он тоже был молод, и его пером водил правый гнев моралиста и проповедника, острым зрением распознававшего симптомы гибельной болезни современного ему мира и одержимого желанием изменить этот мир к лучшему.

В 20-е годы прошлого века Рот – наблюдатель, аналитик, критик и «революционер» (или, если употребить более подходящее к этому случаю словечко Эриха Мюзама, «революццер»); в 30-е он – больше мечтатель, подменяющий анализ утопическим синтезом и делающий ставку на веру, ибо, как известно, верующему хоть когда-нибудь, да воздастся. Типология его романов до «Иова» отражает образ своего времени; в типологии романов после «Иова» запечатлены приметы вечности, бытия как такового.

С начала 30-х годов, когда в мироощущении и в поэтике Рота наметился ощутимый сдвиг, герои его новых произведений по-прежнему остаются бездомными и бесприютными, пытаются до конца сохранить безоседлую жизнь, которая воспринимается уже в экзистенциальном духе – как проклятие и неотвратимость судьбы. Страсть к бродяжничеству с годами в них ослабевает, но они не стремятся бросить якорь в тихой пристани, так как это означало бы взять на себя определенные обязательства, вписаться в ту или иную систему отношений и поступиться внутренней свободой. Они замкнуты в себе и на себя, пристрастны и в то же время объективны, как и их создатель, «гость на этой земле», снова и снова пытающийся оставить на ней след, воплотить себя в творческом акте.

Йозеф Рот родился 2 сентября 1894 года в галицийском местечке Броды, расположенном на границе двух империй – Российской и Габсбургской, в еврейской семье. Население местечка, в ту пору принадлежавшего Австро- Венгрии, на три четверти состояло из евреев. Но жили там также поляки, украинцы, немцы. Отца своего Рот не знал: вскоре после женитьбы тот оказался в сумасшедшем доме, и мать старательно скрывала от сына этот факт. Это была малограмотная, забитая женщина, все силы отдававшая воспитанию сына. Учился Рот не в общинной еврейской школе, а в общегородской, где преподавание велось на немецком языке, владение которым давало надежду на будущее преуспеяние; одновременно юный Рот изучал польский (правда, без особого рвения) и еврейский языки. После начальной школы он поступил в гимназию имени кронпринца Рудольфа в Бродах, где стал увлекаться литературой, особенно поэзией Генриха Гейне, который был близок Роту своеобразной смесью сентиментальности и романтической иронии. В 1913 году Рот стал студентом Львовского университета, но зависимость,от богатого дяди, в доме которого он жил, угнетала его, и в следующем году он распростился с Галицией и перебрался в Вену, где стал студентом местного университета. Пора его стремительного взросления пришлась на период Первой мировой войны. Уже в первые годы открылся писательский талант студента-германиста. Он пишет и печатает в периодической прессе австрийской столицы рассказы «Примерный ученик» (1916) и «Барбара» (1918), многочисленные стихотворения, в которых преобладали импрессионистические и неоромантические мотивы, но ближе к концу войны, когда и самому писателю довелось понюхать пороху, в его лирике зазвучали и экспрессионистические интонации. В 1916 году он неожиданно прервал учебу и записался добровольцем в армию. Поступок этот объясняется, по свидетельству друзей Рота, как рано проснувшимся австрийским патриотизмом, так и писательским любопытством к тому, что такое война и как чувствует себя на ней человек. Солдатом-новобранцем Рот стоял в оцеплении, когда в Вене хоронили императора Франца-Иосифа. По признанию писателя, он плакал, уже тогда понимая, что хоронят в склепе капуцинов не просто старого, пережившего свое время человека, а целую эпоху. Это событие произвело на него огромное впечатление и не раз отзывалось позже в его произведениях.

Часть, в которой служил Рот, располагалась в «галицийских болотах», недалеко от родных мест писателя, но сам он попал не на передовую, а в дивизионную пресс-службу. В декабре 1918 года рн снова очутился в Вене, но продолжать занятия в университете не стал: его честолюбивые планы рухнули вместе с крахом империи. «От отчаяния» и «из безделья» он стал журналистом, печатался в леворадикальной прессе, особенно часто в венской «Дер нойе таг», где его коллегами были опытные Карл Чупик, Эгон Эрвин Киш, Альфред Польгар, у которых – особенно у последнего – он учился экономной манере письма. В начале 1920-х годов Рот был близок к Социалистической партии Австрии и к Социал-демократической партии Германии, сотрудничал в их ведущих органах, защищал не очень крепко державшуюся на ногах Веймарскую республику, но и критиковал ее слева, справедливо упрекая в равнодушии к обездоленным и увечным, к многочисленным жертвам войны. Особенно доставалось от нега немецкой интеллигенции правого толка – за реваншистские и милитаристские настроения, национальное чванство, тягу к иррациональному и мистическому. Уже тогда, раньше многих и многих своих собратьев по перу, Рот возлагал на «носителей духа» ответственность за надвигающуюся коричневую болезнь, симптомы которой он безошибочно диагностировал в статьях и фельетонах, печатавшихся в левой прессе («Форвертс», «Лахен линкс» и др.), в стихотворениях, близких по тематике и тональности к сатирической поэзии Эриха Мюзама, Эриха Кестнера и Маши Калеко. Под его «глоссами» в социал- демократической прессе нередко стояла подпись – «Красный Йозеф» или «Красный Рот» (Der rote Roth). После 1923 года, когда леворадикальная агрессивность недавнего солдата начинает идти на убыль, он охотно сотрудничает и в респектабельных изданиях умеренно-либерального толка – «Франк-фуртер цайтунг», «Берлинер Берзен-курир», «Прагер тагт-блатт», не скрывая своих левых убеждений, но и не выпячивая их.

В первые послевоенные годы Рот не отделял себя от интеллектуальной жизни обеих возникших на развалинах империй республик – Австрийской и Веймарской. Более того, он охотнее сотрудничал в берлинских изданиях, чем в венских, – может быть, потому, что Германия с ее духом реваншизма, милитаризма и поднимающего голову национализма давала больше материала для его сатирических выпадов. Первый роман Рота «Паутина» (1923), печатавшийся с продолжениями в венской социалистической «Арбайтер цайтунг» и отдельным изданием вышедший только много лет спустя после смерти автора, в 1967 году, должен был сатирически, в русле обличительных романов Генриха Манна, воспроизвести духовное и нравственное одичание в германской столице, воссоздать брожение политических страстей, показать отравленную реваншистскими устремлениями и миазмами националистической пропаганды почву, на которой уже появились буйные побеги немецкого фашизма. И начало романа соответствовало ожиданиям антифашистски настроенных читателей. В центре его – фигура лейтенанта запаса Теодора Лозе. Выходец из мещанской среды, он до войны изучал юриспруденцию, строил честолюбивые планы, мечтал о карьере в системе имперской власти. Но война закончилась поражением, империя рухнула, революция лишила отставного лейтенанта последней надежды добиться желаемого легальным путем. Чтобы заработать на жизнь, он вынужден служить домашним учителем у богатого еврея. В нем нарастает возмущение, просыпается расовый инстинкт. Лозе ищет «внутреннего врага» и находит его: «Революцию совершили обманным путем, кайзера обвели вокруг пальца, генерала надули, республика – дело рук евреев».

Очень быстро Теодор Лозе, человек недалекий, но по-своему целеустремленный, становится членом тайной националистической организации и начинает стремительное восхождение по карьерной лестнице. Сделав своим кумиром фюрера; зловещая фигура которого возникает в романе Рота, Лозе, используя предательство, убийство и воровство, занимает пост «шефа безопасности» движения, женится на девушке из дворянского сословия. О нем пишут газеты, в нем видят «одного из ведущих деятелей», ему прочат большое будущее. Йозеф Рот хорошо понимал, какое будущее ждет Германию, если ее судьбами будут заправлять люди, подобные Теодору Лозе. Он одним из первых разглядел опасность, исходящую от национал-социализма.

И все же Лозе – не настоящий герой Рота, пусть и отрицательный. Ближе к концу романа выясняется, что Лозе всего лишь жалкая марионетка в руках куда более искусных кукловодов. Удивительнее всего то, что этими кукловодами, дирижирующими националистическим движением и поддерживающими его материально, оказываются богатый еврей Требич (он, правда, разглядев истинные размеры выпущенного из бутылки джинна, эмигрирует в Америку) и «восточный еврей» Беньямин Ленц, анархиствующий индивидуалист и левак, действующий по принципу: если старый порядок рушится, этот процесс надо ускорить. Оба персонажа наделены качествами, вызывающими отвращение. В них усматривают сознательную пародию на «Протоколы сионских мудрецов».

Беньямин Ленц – радикальный нигилист, убежденный в том, что послевоенный мир выродился и должен погибнуть. «Его идея называлась: Беньямин Ленц. Он ненавидел Европу, христианство, евреев, монархов, республику, философию, партии, идеалы, нации. Он служил сильным мира сего, чтобы изучить их слабости, их коварные планы, их хитрости, их уязвимость. Он их больше обманывал, чем приносил им пользу. Он ненавидел европейскую глупость. Его ум ненавидел ее». Сея взаимное недоверие, он разлагает организацию, которой служит как соглядатай и шпик, изнутри. Его образ под пером Рота вырастает до пугающих апокалипсических размеров. Ленц готовит вселенскую катастрофу – ради самой катастрофы. «»В урочный день» по всей Европе должно вырваться на волю дремлющее безумие. И он умножал смятение, разжигал кровавые инстинкты, жажду убийств, предавал одного другому, обоих вместе – третьему, а затем и третьего».

Похожая констелляция возникает и в более позднем романе «Справа и слева» (1929), где заговорщиками выступают богатый делец Бернхайм, симпатизирующий правым кругам, и бунтарь Брандайс, близкий по духу Ленцу. В обоих романах бросается в глаза не только отступление от исторической правды, но и нарушение композиционного единства: появляющийся где-то в середине произведения второстепенный персонаж постепенно начинает играть главенствующую роль и вытесняет центральную фигуру. Создается впечатление, что все настойчивее заявляет о себе и ждет воплощения собственно ротовский герой – бродяга, индивидуалист, бунтарь, но, в отличие от Ленца и Брандайса, снедаемый не жаждой разрушения и переворотов, а тоской по собственной «идентичности».

Впервые такой герой появляется в романе «Отель Савой» (1924), вышедшем отдельным изданием после предварительного печатания во «Франкфуртер цайтунг». Это Габриэль Дан, еврей из восточной провинции Дунайской монархии, австрийский солдат, три года проведший в русском плену и после долгих скитаний оказавшийся наконец у самых «ворот Европы» – в отеле польского города, многими приметами напоминающего Лодзь. Временное пристанище на пути странствующего героя обретает символический смысл. Отель – это целый мир, тревожный, загадочный, чреватый катастрофами. Он отталкивает и одновременно притягивает уставшего от войны, меланхоличного Дана. Дан останавливается в городе ненадолго, чтобы раздобыть у своего богатого дяди денег для дальнейшего путешествия на запад, в Европу. Дядя денег не дает, и Дан перебивается случайной работой, но не уезжает: его не отпускает отель, в котором назревают события, с зеркальной точностью отражающие то, что происходило в послевоенной Европе. События ускоряет появление двух новых персонажей: фронтового товарища Дана – стихийного «революционера» Звонимира Панзина и богатого американца Блумфильда, местного уроженца, приехавшего навестить могилу отца («наша родина везде, где покоятся наши мертвые»). Как и Дан, Блумфильд тоже «блудный сын» беспокойного времени, но тоска гонит его в противоположную сторону – с Запада на Восток. Правда, и он не в состоянии помочь созревшему для социальных катаклизмов городу. Звонимир поднимает на борьбу обездоленные массы и гибнет в ходе им же развязанной «революции». Блумфильд спасается бегством в самый канун роковых событий, а Дан покидает город только после того, как пожар уничтожает отель. Он не участник, а всего лишь внимательный наблюдатель бунта. Революция в его глазах – глазах гуманиста, мечтавшего до войны стать писателем, – бессмысленная анархическая акция, несущая разрушение и гибель.

Рота-художника интересует не столько политическая оценка событий, признание или отрицание необходимости кардинальных перемен, сколько глубинные патологические сдвиги, происходившие в душах вернувшихся с войны солдат. И не только в душах. Среди вернувшихся живыми было много инвалидов, таких, как Андреас Пум из романа «Мятеж» (1924). Бывший ночной сторож, потерявший на войне ногу, человек смирный и законопослушный, вопреки обрушившимся на него несчастьям он живет в мире с собой и с властью – земной и небесной. Его трагикомическая история рассказана Ротом в ироническом ключе. Как и Лозе из романа «Паутина», он тоже осуждает революционеров, бунтарей, спартакистов за то, что они поднимают руку на существующий порядок, но не мечтает о богатстве и власти. Он верит, что Бог воздает каждому по заслугам – и раны, и награды. Лишившись ноги, он получил взамен Железный крест да еще и право играть во дворах на шарманке и воспринимает это как незаслуженный подарок судьбы. Но его мнимое «благополучие», о котором Рот не может говорить без иронического прищура, в одночасье рушится. Орудием наказания за чрезмерность, как кажется Пуму, благодеяний судьбы выступает некий господин Арнольд, сытый филистер, впавший в дурное расположение духа из-за того, что его притязания отвергла собственная секретарша. Столкнувшись с инвалидом в трамвае, он в сердцах обзывает его «обманщиком, симулянтом и большевиком», чем провоцирует психический срыв несчастного инвалида. Пума буквально сотрясает от ненависти. Словесная перепалка с Арнольдом заканчивается потасовкой, в которую втягиваются кондуктор и полицейский. А это уже мятеж против властей. Пума арестовывают, унижают, отбирают у него лицензию на шарманку, бросают в тюрьму. К тому же его прогоняет из дома женщина, на которой он незадолго до того женился. И Пум становится другим – бунтарем, мстителем, богохульником. Во всех своих несчастьях он обвиняет не земные власти, а Всевышнего: «Ты существуешь и не хочешь пошевелить рукой? Против тебя бунтую я, а не против тех. Виноват ты, а не твои подручные… Как бессильно твое всесилие!..

1. Roth J. Briefe 1911 – 1939 / Hrsg. und eingeleitet von Hermann Kesten. K6ln – Berlin, 1970. S, 164f.[↩]