Беглые записи. Публикация А. Шаргуновой

Последние годы жизни моей матери, писательницы В. А. Герасимовой (1903 – 1970), как и эти личные заметки, отмечены одним томительным, как головная боль, сознанием. Оно определяется, с одной стороны, обманутой, но до конца не преодоленной верой в идеалы своей молодости, а с другой – невозможностью освободиться через внешний разрыв от духовной связи с когда-то любимым ею человеком.

В. Герасимова была женой А. А. Фадеева с 1925 по 1932 год. Родилась она в семье журналиста, в Саратове. Детство провела на Урале и в Сибири, куда был сослан ее отец за революционную деятельность. Окончила гимназию в Екатеринбурге (ныне Свердловск). Литературную деятельность начала в 1923 году, опубликовав в шестом номере журнала «Молодая гвардия» повесть «Ненастоящие». В 1931 году вышел первый сборник Герасимовой «Панцырь и забрало», где через психологию персонажей: одних – принужденных приспосабливаться к беспощадным законам тоталитарного режима, других – использующих общее беззаконие в своих карьеристских целях, – время передано особенно трагично. Наиболее крупными произведениями Герасимовой являются повести «Жалость» (1933), «Байдарские ворота» (1944), «Земное притяжение» (1969).

В. Герасимова очень рано поняла, что именно Сталин был инициатором массовых репрессий. Я помню, как мне, тогда еще ребенку, по поводу ареста своих друзей мама на улице шепотом сказала: «Это все о н, проклятые усы». Рассказывала, что видела его лично, когда с группой писателей навещала Горького и он неожиданно приехал туда. Лицо Сталина поразило ее своей жестокостью. Позже, редактируя журнал «Смена» (она была его ответственным редактором с 1937 по 1938 год) и разглядывая поступающие туда еще не ретушированные фотографии Сталина, она утвердилась в своем первом впечатлении. Однажды после встречи с Фадеевым она с изумлением сказала мне: «Знаешь, Саша искренне любит Сталина».

Эту небольшую тетрадь своих воспоминаний мама передала мне за несколько дней до своей смерти. Писала она без всякой надежды на публикацию. При возможной субъективности в оценке некоторых людей и событий эти заметки абсолютно искренни. Это попытка осознать время, литературную обстановку и людей, среди которых прошла ее жизнь.

Воспоминания публикуются с незначительными сокращениями. Убрано то, что касается личной жизни В. Герасимовой, а также повторы.

 

…Стендаль сравнивает воспоминания с фресками, часть которых обвалилась, осыпалась. Это правда. Многое выветрилось из памяти. Остались пустые места. Кроме того, скучны последовательно биографические записи. Мне думается, М. Горький нашел форму воспоминаний, которая живет и будет жить, – это его записки о Л. Толстом. Несмотря на субъективность его восприятия и отсутствие обычно свойственной биографиям пунктуальности.

Я не могла записывать все, что помню о Саше, непосредственно после его гибели, – это порождало во мне сильные страдания. И сейчас приступаю к запискам со страхом. Но это надо сделать. Боюсь, что многое – и по разным причинам – будет подретушировано, подрумянено. Уже сейчас это делается. В частности, и самим Сашей, – таковы, например, его лирико-сентиментальные письма к своей «первой любви», некоей А. Колесниковой¹. За все годы моей жизни с ним эту фамилию я узнала впервые. Странным образом эта переписка с Колесниковой, не случайно опубликованная в таком журнале, как «Юность», отчетливее всего раскрыла передо мной причину его гибели. В этой переписке Саша вольно или невольно создает портрет человека, каким он хотел бы быть. Каким ему, по его мнению, быть надлежало, кем он не смог, не сумел быть. Я говорю не о его жизни в целом, а о последних его годах.

Чего стоят эти, хотя бы вскользь брошенные им, слова, что его жена А. О. Степанова ² недовольна тем, что он иногда разрешает себе выпивать лишнюю рюмочку. А ведь речь должна была идти о страшном алкоголизме. Чего стоят идиллические картинки семейного уюта, где одаренная женщина выступает как скромная домохозяйка, штопающая своему «верному» мужу носки…

Все наши сложные и по-своему противоречивые жизни уместятся в краткие даты: родился в таком-то году, умер в таком-то, возникнут из небытия новые материалы, опубликовано будет то, что сейчас лежит под спудом… К. С, которая была близка с Сашей, показала мне целую кипу его к ней писем. По ее словам, она готовит книгу своих воспоминаний. В каком противоречии будет находиться это с добродетельными зарисовками «очевидцев» и письмами к той же Колесниковой! Какую возможность это может дать какому-нибудь молодому человеку для скептических утверждений, что, мол, в этой переписке «все ложь», что фальшива и сама фигура одного из первых пролетарских писателей, коммуниста Фадеева. А между тем и это утверждение было бы поверхностно и фальшиво. И в письмах к Колесниковой, нафантазировал или нет Саша свои былые с ней романтические отношения, раскрывается его душа, его вечное стремление к благородному и высокому. А страницы этих писем, посвященные воспоминаниям о его юности, о времени становления его как коммуниста, истинны и правдивы. Правдивы и фактически, и духовно. Он писал все это, вырываясь из мрака – помпезного, но, по сути, чуждого ему. А также скучного; из бездны унижающей его болезни он возвращался к светлым видениям того, что неизменно было для него самым дорогим. В чудовищном, непереносимом для его ума и сердца столкновении оказалось то, чем он всегда хотел быть (да и был, конечно, в самой своей основе!), с тем, что окружало его и, как противоядие, захлестывало пьянством, обратившимся в болезнь, – болезнь, унижающую его, исковеркавшую личную жизнь. Хотя его уход в забвение был производным от многого. К созданию биографии людей, а тем более деятелей, бравших на себя задачу учить других, чаще всего подходят с кистью иконописца. Уже сейчас мне попадаются о Саше подобные книги, статьи. Они поверхностны, близоруки и по-своему нелогичны, хотя авторы прежде всего пытаются быть невероятно разумными. Разумными и логичными. Если бы сама жизнь не дала нам страшной развязки этой судьбы, судя по таким жизнеописаниям, мы не могли бы не только предугадать, но и поверить в страшный финал. Как же, почему такое могло случиться? Автор того-то и того-то, жизнеутверждающий оптимист, борец, монолит и т. д. и т. д. Вспоминаю, как люди, претендовавшие на близость к Фадееву и, возможно, действительно неоднократно с ним встречавшиеся, поражались, чуть ли не возмущались: как это непохоже на Александра Александровича! Это, конечно, нелепая случайность.

Мгновенный психоз или, что еще хуже, белая горячка, мол, в состоянии невменяемости. Так позорно было сказано в публикации о его смерти. В таких случаях я всегда думала, как внутренне одинок был Саша! Одиночество это усугублялось еще той броней, которую он всегда носил, привык носить и которой он, как мог, до последнего вздоха защищал свое человеческое достоинство, свою гордость, свою душу. В дни нашей молодости старинное слово «душа» считалось недопустимо «идеалистическим», порой вызывало насмешки. Употребляю я его совсем не в каком-либо мистическом смысле. Но ведь даже такой материалист, как Ленин, нередко употребляет этот старомодный, но, как видно, нестареющий термин. Владимир Ильич пишет о лакейских душах и о совсем иных, им противостоящих, борющихся с лакейством и подлостью. Цитат из его произведений можно было бы привести множество, но не статью я пишу… Когда я задумываюсь над судьбою Саши, мне вспоминается удивительная и простая, как почти все у Чехова, фраза, что в жизни, так же как в искусстве, нет ничего случайного. Конечно, сейчас имеются иные объяснения: мол, причина гибели не в мгновенном психозе, она – результат былого «культа личности», и что крах этого «культа» в глазах такого безусловного приверженца Сталина, каким был, по их мнению, Фадеев, и привел к страшному концу. Да, конечно, то, что называется «культом личности», сыграло зловещую, едва ли не решающую роль. Но не в плане чисто рационалистического построения: мол, человек «разочаровался» и вдруг один за всех решил не то себя «наказать», не то навеки уйти от «разочарования». Нет! В Саше слишком сильна была органическая, я бы сказала – биологическая, любовь к жизни, к природе, нечто, роднившее его с героями любимого им Льва Толстого, Джека Лондона. Я читала письма, предоставленные мне К. С. через несколько дней после его гибели. Некоторые были написаны им совсем незадолго до этого. Читала на даче моего друга Юрия Либединского, неподалеку от участка, где жил Саша. Вокруг была весна, еще сырая, но уже зеленая, могучая, – и Саша писал обо всем, что так любил, что всегда в нем было: и о рыбалках, и о природе, и об охоте. Я не располагаю сейчас этими письмами, но они в этом смысле очень выразительны – я ощутила это ясно. Да, трагедия Саши разыгралась на трассе его души (знаю, что неудачно выразилась: «трасса»!), но думаю сейчас о другом – хотя бы вот так неловко и литературно неуклюже сказать все, что я знаю, что думаю. Личные потрясающие страдания, конца которым он не видел (а возможно, его для Саши и не было), привели к решению освободиться, поставить точку. В ином, ординарном человеке внутренней трагедии не возникло бы. В конце концов, с его «пороком» на верхах по-своему мирились; была литературная известность, даже слава, дача, квартира, жена в лучших писательских традициях – актриса МХАТа, наконец, имелась К. С. в качестве некоторого противовеса напряженности и скуке его почти министерского бытия. Затем охота, рыбалка, природа, особенно природа. Да разве перечислишь все?! В невероятной схватке, свойственной этому по-своему столь могучему человеку, столкнулись противоречивые, я бы сказала, взаимно исключающие силы. «Тьма» и «свет» – как сказали бы раньше. Он судил себя – и осудил на смерть. Не…овы, по-шакальи подкапывающиеся под «председателя Союза писателей», дабы занять этот пост, разрядили в его грудь это ружье. Конечно, свою роль в этой трагедии они сыграли. Об этом я напишу дальше, но не сомневаюсь, что в ту минуту Саша был над всем этим. Над обыденной жизнью с ее обидами, огорчениями, грязнотцой… Я не знаю, что он написал в последней своей записке, но уверена, что это не было мелко, плоско. Не думаю также, что оно исчерпывало все то, что привело его к тяжкому решению. Ответить на это мог бы человек той самой профессии, к которой принадлежал и Саша, – писатель. Одна фраза Л. Толстого в какой-то мере, кажется мне, имеет значение для многих и многих подобных «случаев»: «Избавлюсь от всех и от себя», – думает Анна Каренина, глядя на тень движущегося вагона. Но это хоть и выразительно, но эгоцентрично, а относительно Александра Александровича все же мелко. Уже по той общественно сложной жизни, которая его окружала, которой он жил, особенно в годы молодости.

Пока закончу запись. Буду продолжать. Если смогу – ежедневно. Я понимаю, что сроки моего пребывания, – как бы выразиться получше: моего существования, – теперь уже не слишком продолжительны.

1961 год. Москва, 27 февраля.

1962 год, 2 марта.

Я не исполнила своего решения, не записывала ежедневно то, что я вспоминала о Саше. Суетливая и беспокойная жизнь мешала. А также то, что действовало и раньше: все еще не проходит живая боль. Наконец, мешает ощущение, что пишу я недостаточно сильно – не так, как следовало бы писать.

А за это время произошло то, что не только вызвало во мне живую боль, но и заставило действовать.

Вероятно, тот, кто травил Сашу при жизни, кто является фигурой, несомненно сыгравшей существенную роль в его гибели, – А. Сурков подготовил на собрании писателей, посвященном итогам последнего партсъезда, выступление некоего А. Васильева (новый секретарь парткома) с фразой, что, мол, Фадеев – жертва Сталина, но что на нем самом лежит «тень Сталина». Это звучало как намек на «кровь» и было сделано в раскаленной обстановке общего собрания, где уже открыто говорилось о тех страшных жертвах, которые понес Союз писателей: 600 человек было репрессировано ³. Хитро укрытая в тогу слезливого соболезнования, мысль была, как и следовало ожидать, подхвачена. Правда, кое-кто ее не постиг – дошла только фраза, что Фадеев – жертва Сталина. В этом есть большая правда. Целое поколение было жертвой почти беспримерного кровавого деспотизма «чудесного грузина».

Настойчивым врагом Саши был один из бывших лидеров РАППа – А. Сурков. В троице, возглавлявшей РАПП (Л. Авербах, В. Киршон, А. Сурков) ⁴, он был как бы меньшим братом. Недаром кто-то из писателей шутил, что Авербах – это Илья Муромец, Киршон – Добрыня Никитич, а Сурков – Алеша Попович. Большего воплощения хитрости, злобы в маске «истинной партийности» я не встречала. Как-то (чуть ли не в последний раз), разговаривая с глазу на глаз с Сашей, я услышала то, над чем мы оба тогда посмеялись. О том, что его действительно терзало, Саша почти всегда старался говорить в умышленно легком, полушутливом тоне, – это было, пожалуй, своеобразным проявлением его органической мужественности. Мы коснулись как бы мимоходом вопроса о его, Сашином, здоровье. (Пишу литературно не отделанно – плохо и сознаю это! Но пусть эти короткие записи будут почти такими же, как письмо к другу.) В частности, я спросила о болезни печени. (Надо сказать, что одной из мер, которая должна была бы «отучить» Фадеева от страшной его болезни, от алкоголизма, было в педагогических целях внушение ему врачами, что, мол, печень его уже окончательно переродилась, что от нее почти не осталось и здоровой частицы… В какой-то мере Сашу поставили в положение героя бальзаковской «Шагреневой кожи». Но вскрытие этого не показало. Саша же считал, что это именно так, но, повторяю, прикрывал свою болезнь весело-легким, чуть циническим тоном.) Я не помню буквально его слов, но он, тонко и слабо смеясь («шерстяным голосом», как я почему-то называла эту очень свойственную ему манеру смеяться), сказал: «Если дам дуба, то самое страшное, что «над гробом дорогого товарища» будет выступать этот краснобай Алешка Сурков в свою пользу».

Так и случилось… Недавно, в годовщину рождения Саши, снова с придыханиями, с патетикой испытанного демагога, с холодной «слезой» в окающем говорке выступал этот многолетний, потаенный, искусный враг… Не в силах это видеть и слышать и даже уже не боясь «генсека Суркова» ⁵, я встала и вышла из зала Дома литераторов <<i>…>.

Откуда же ненависть А. Суркова и довольно многочисленной его клики к Саше? Люди молодого поколения этого не знают. А те, кто стоял у истоков рождения советской литературы, почти все ушли из жизни. В частности, Юрий Либединский, который в основном так же, как я, расценивал причины гибели Саши и так же знал главного его недруга. И по-настоящему Сашу любил.

Саша был истинный талант. Ему не нужна была власть административная (хотя впоследствии было сделано многое, чтобы и в его душу заронить капли этого яда).

Интересы творческие были для него всегда самыми дорогими. И не в том смысле, что он сам думал лишь о своей творческой работе. Все определяло его стремление, чтобы в стране победившего народа была настоящая, а не низкопробная, второсортная и даже третьесортная литература.

С самого начала организации РАППа он был там на роли некоего духовного «заложника». Я помню, как вопреки почти восторженной оценке Ю. Либединским молодых тогда вожаков РАППа Авербаха и Киршона Саша, вдруг весь покраснев и лицом, и шеей (а это в минуты раздражения была тоже его особенность), сказал, что эти «барчата» ему совсем не по душе… они ему чужды и даже противны.

Не мудрено! Совсем иные товарищи окружали его в дни юности, такие, как Игорь и Всеволод Сибирцевы, Петр Нерезов, Гриша Билименко, Тамара Головнина, Таня Цивилева. Но дело было не только в его первом, тогда наиболее непосредственном ощущении от рапповских вожаков. Дело в том, что проповедуемые ими вульгаризаторские идейки были чужды ему как истинному художнику, сколько бы Саша ни «наступал на горло собственной песне».

А начальное впечатление от «кремлевского барчонка» Леопольда Авербаха и его как делового, так и психологического собрата Киршона – через довольно длительный период содружества – стало проявляться с еще большей определенностью.

Авербах и Киршон поистине были «первооткрывателями» того, что такое высокое дело, как создание литературы социалистического общества, можно превратить в средство личной карьеры и даже прямого обогащения (В. Киршон впоследствии являлся одним из богатейших наших драмоделов). А кроме того, честолюбие! Слава, пьесы во МХАТе, где когда-то шли «Чайка», «На дне». Эта клика путем неисчислимых ухищрений добивалась и добивалась монополистического положения в литературе.

Это был даже не Пролеткульт – ведь, несмотря на идейную дубовость позиции пролеткультовцев, им все же нельзя было отказать в субъективной честности, бескорыстии. Иное дело вожачки РАППа (именно вожачки, так как состав РАППа, особенно впоследствии, был разнороден). Во-первых, их имена узнала «вся страна», в руки этой клики перешли также почти все журналы. От них зависели литературные судьбы. Они широко печатались, прославляя друг друга и затаптывая им неугодных. Помимо «славы» вскоре появились (как побочный, но далеко не безразличный для них элемент) блага материальные: квартиры, дачи, деньги. Повторяю, В. Киршон был своеобразным «богачом» в нашем обществе, особенно тогдашнем. Нет, не Корейко Ильфа и Петрова, подпольный миллионер, вынужденный прятать свое богатство, а самодовольный нувориш, сочетающий потребительские радости с утверждением себя на ролях «защитника интересов рабочего класса». Впрочем, об этом я написала, как могла, в рассказе «Третье сословие». И называли они все себя беззастенчиво «пролетарскими» писателями, хотя обращались с живыми, конкретными трудящимися с хамским пренебрежением (конечно, не на собраниях, а с так называемым «мелким» людом). Особенно всевластными стали рапповцы (вернее, их головка), заявляя, что, мол, они являются «ячейкой партии в литературе». Нелегко было тогда – даже внутренне – противопоставить этому что-нибудь… И вдруг, можно сказать, в самом зените РАПП ликвидировали. (Мои беглые заметки, которые я так спешно набрасываю, не преследуют цели рассказать о внутрилитературной борьбе того времени. Я стараюсь сказать то, что знаю о Саше, и меня заранее страшит, как многое будет скрыто или извращено теми или иными «исследователями» его жизни.)

Итак, РАПП ликвидировали. Термин, вероятно, примененный самим Сталиным, был оскорбителен: ведь РАППом была охвачена вся литература; построена была и в кратчайший срок успела закостенеть рапповская иерархия, причем, по характерным особенностям того времени, Авербах был подобием Сталина в области литературы. И вдруг ликвидировать! Обидное словцо, точно о прогоревшей торговой компании.

И вожаки РАППа решили не ликвидироваться! У них были свои сильные, завоеванные годами позиции. Стройная бюрократическая система ЛАПП, МАПП. Был, как говорили, в Нахичевани даже НахРАПП (Нахичеванское отделение РАППа). Сотни людей кормились в системе этой организации.

Поддержку РАППу, тайную, но всевластную, оказывал женатый на сестре Авербаха тогдашний глава НКВД Генрих Ягода. Наконец, о чем сейчас горестно вспоминать, прорвались вожаки РАППа Авербах и Киршон, а также кое-кто из их приспешников к Горькому. Но открыто возражать против постановления ЦК партии они не могли. И перешли на скрытое сопротивление: решили выждать удобный момент для самовозрождения. Но один человек из состава бывшего рапповского руководства принял постановление ЦК с истинным удовольствием и даже весело. Это был Фадеев⁶. Органически демократической его натуре были и остались чужды бюрократы и карьеристы от литературы: все лучшее в нем рвалось к истинному творчеству; он не мог не ощущать бесконечное интриганство, пустозвонство Авербаха и К. Хотя сам далеко не полностью видел истинное лицо своих недавних соратников. Больше того, был период, когда он работал в содружестве с ними и даже как бы дружил, хотя глубокой, сокровенной дружбы не было. Позднее я напишу, как и при каких условиях была написана опубликованная в «Правде» статья Фадеева «Старое и новое» ⁷ (кажется, так она называлась). Сила этого выступления была в том, что рапповцам наносился удар изнутри; наносил этот удар один из руководителей РАППа. Ведь борьбу со своими противниками рапповская головка вела всегда, обвиняя их, что, мол, они «непролетарская группа», «враги революции», «упадочники», «гнилые перевальцы», «тупоголовые кузнецы» и т. д. и т. п. На «попутчиков» имелась целая картотека с обвинениями различной силы. Как же быть с выступлением Фадеева? Ведь его авербаховцы выставляли как наиболее пролетарского. Это был их самый крупный «творческий» козырь. Искренне, продуманно выступил Саша против рапповщины – вульгаризации, групповщины, администрирования. Помню, столкнувшись со мной у трамвайной остановки, А. Сурков с искаженным злобой лицом говорил: «Сашка-то предал друзей! Но мы еще посмотрим кто кого! Сашка еще попляшет!» Ему было на что негодовать. С небольшим, в сущности; дарованием Сурков был бы в лучшем случае лишь одним из многих поэтов-середняков, но рапповские организационные ходули вознесли его высоко. Перед ликвидацией РАППа, насколько я помню, он возглавлял Московскую организацию РАПП. Должность эта была очень внушительная. После ликвидации РАППа Сурков там же и остался. Да, удар Фадеева угодил рапповской элите прямо в сердце. И не было у Фадеева более злейших врагов, чем они. Ведь с ним отошли от РАППа наиболее творческие люди – сначала Ю. Либединский, затем В. Ермилов. (При всей неприглядности дальнейшей позиции Ермилова, человек он был творческий и не без дарования.) Фурманова тогда уже не было в живых, но я знаю, что он тоже прозрел относительно рапповской головки. Думаю, что в повести «Писатели» есть зарисовки подлинно существовавших лиц. Некогда рапповские деятели носились с «Митяем», но затем стали относиться к нему подозрительно и неодобрительно. Он не был «их»!

Роль Суркова страшна не тем, что он прямо в лоб вредил, он вообще в крайних случаях действовал прямо. Изворотливость его была невероятна. Основное и характерное для него заключалось в ином: он, мастер партийной фразеологии, нередко под видом дружеского соболезнования уязвлял Фадеева в самое больное место. Делал он это чаще всего чужими руками. Тоже характернейший для него прием. Мотив: страдают, мол, интересы дела. Я как член партии обязан сигнализировать и т. д. и т. д. Вспоминаю «внеочередное и бесповестное» – так выразился его председатель Сурков – заседание президиума Союза писателей. По сути, подготовили крушение Фадеева как генерального секретаря. (Кстати, какое уродливое, карикатурное для тех времен наименование!) Фадеева не было – он находился в очередном своем «заключении» в Кремлевской больнице. (Какой безжалостный способ его лечения, исправления был утвержден как правило: обязательное заключение в серые стены больницы на 4 – 5 месяцев подряд! Затем ненадолго выпускали – снова неизбежный, особенно после такого «лечения», запой и – снова больница! Последние годы это приняло характер спокойной неприкосновенной системы.) Так вот, собрание открыл Сашин заместитель Сурков. Саша сам назначил его своим первым заместителем по Союзу, конечно, не без рекомендации кого-нибудь свыше. У Суркова всегда была система высоких покровителей. Впрочем, разве только у него?

Я была тогда членом президиума ССП – и тоже получила повестку. Несмотря на то, что я отлично понимала, что такое Сурков и его приспешники, большая доля наивности (если можно так назвать духовное наследие первых лет революции) у меня была. Я полагала, что все эти литературные боссы всерьез будут говорить о положении в литературе, о мерах по улучшению ее качества. Глупее всего, что, не поняв замысла этого «бесповестного» заседания, я и выступила соответственно – что-то говорила о том, что важна не только идейная направленность произведения, но и его художественность. Между тем один за другим стали выступать «клиенты» Суркова из сложившегося блока противников Фадеева. Сурков как бы оставался в тени. И открыл заседание он в своей характерной манере – простенько и смиренно: «Товарищи, собственно, по вашему желанию я собрал вас, чтобы потолковать… Заседание без повестки, без плана, потолкуем по душам». Уверена, что из чувства предосторожности не было стенографистки. И первым выступил не он, а ближайший в те годы его подручный К. Симонов, затем деревянно-тупой, но ловкий в сфере «продвижений» В. Кожевников, затем неглупый, довольно образованный карьерист А. Чаковский и еще нечто подобное… Да и по сути своей Фадеев был им чужд, порой даже опасен. А они были все «свои». В скорбно-негодующем тоне говорили, что положение в Союзе немыслимо, что с Фадеевым нельзя работать, что его порок недопустим и губит дело, и т. д. и т. д. Сурков с трудом сдерживал готовое прорваться удовольствие. За многие, многие годы я так изучила это на первый взгляд простое и якобы «солдатское» лицо!

Постепенно в ходе собрания я стала догадываться об истинном его значении. Только один или два человека – члены президиума, из нац[иональных] республик (фамилий не помню) – страстно, но беспомощно выступили в защиту Фадеева. Сашу любили и уважали писатели-националы. Сколько их рукописей он прочел! Как серьезно и внимательно он к ним относился! Но выступления националов, конечно, не перевесили приговора спевшейся группы. (Они впоследствии – и до сегодняшнего дня – оказались на гребне литературной карьеры; несколько «свял» только Симонов – но по причинам, от него не зависящим, и все же как человек более одаренный и по-своему более глубокий.) Приговор «порочному» Фадееву был общий. И пошел в высшие инстанции. Вскоре Фадеев уже был отставлен от должности генсека, а также переведен из членов ЦК партии в кандидаты ЦК ⁸.

Но было бы глупо и подло объяснять его гибель неудачами административно-карьеристского порядка.

Да, конечно, капли яда, которым во времена Сталина отравлялись столь многие, подчас совсем неплохие люди, просочились в его кровь. Но лишь в чем-то главном духовно примитивные люди, – а к ним я отношу даже «великого» Шолохова, узревшего в такой сложной и глубокой натуре, как Фадеев, лишь «властолюбивого генсека» (см. его выступление ⁹, – могли объяснять его гибель такими причинами (сейчас, задним числом, они все «скорбят» о друге «Саше Фадееве»). Мне кажется, что правда заключается в том, что вся эта травля смертельно ранила Фадеева лишь потому, что резонировала именно в такой душе. Ведь никто больше, чем он сам, не терзался своею «порочностью» – удары простецких и занятых «своим делом» людей попадали в обнаженное место. На первый взгляд противоречиво: как человек, рвавшийся к самому высокому искусству, создавший образы людей, высочайшие по моральной чистоте, мог сам себе подписать смертный приговор? Но именно поэтому он его и подписал. Мы с Ю. Либединским как-то смеясь говорили, что в Саше живут все герои его «Разгрома». И Мечик – слабый интеллигент, и простодушный героический Морозко, И умный, истинный революционер-коммунист Левинсон (конечно, больше всего Левинсон и Метелица!). Гибель Саши напомнила мне еще одну фигуру «Разгрома» – это человек, который сам себя вычеркивает из жизни, поняв, что он неизлечимо болен. И опять-таки не о простой физической болезни идет здесь речь, – представьте себе, что такой человек, как Левинсон (а ведь в Саше главным, пожалуй, был именно он, вернее, завещанное всей революцией стремление к такому образцу человека), осознает, что скользит по наклонной плоскости все ниже и ниже; что наглая свора тычет в его язвы; что истинные друзья сожалеют и скорбят или разочарованно вздыхают: «Этот бедняга Саша!»

Я порой с горечью думаю, что в числе этих последних была и я. И Саша, вероятнее всего, считал, что я, быть может, более многих имею на это право и основание! Таким образом, и я в какой-то степени содействовала его страшному решению. Да и не сразу ведь было это решение принято – не сомневаюсь, что вынашивалось оно годами и годами. (В дни после гибели Саши сестра его жены и многолетний личный его секретарь В. Степанова-Зарахани рассказывала, что однажды нашла у него предсмертную записку, – это было года за два-три до свершившегося.) Но и не враги, и не друзья вынесли этот приговор – Саша был и сильнее, и выше всего этого. Он сам себя судил той мерой, которая была ему открыта.

Меня часто, причем чаще всего «на ходу», спрашивают, слегка помявшись: «А почему, Валерия Анатольевна…» и т. д. Сначала я терялась, мне казалось, надо обязательно ответить так, как я это понимаю, но затем нашла форму самозащиты:

1. А. Ф. Колесникова друг юности А. А. Фадеева, учительница. См.: Письма А. А. Фадеева А. Ф. Колесниковой – «Юность», 1958, N 12.[↩]
2. А. О. Степанова – народная артистка СССР.[↩]
3. По последним данным, было репрессировано около двух тысяч литераторов. – См.: «Вопросы литературы», 1989, N 5, с. 223.[↩]
4. Одним из руководителей РАППа, вплоть до ликвидации его в 1932 году, был А. Фадеев. Подробно о рапповском движении и роли в нем А. Фадеева см.: Виталий Озеров, Избранные работы, т. 2. «Александр Фадеев. Творческий путь», М, 1980, с. 76 – 94; С. Шешуков, Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов, М., 1970. [↩]
5. А. А. Сурков (1899 – 1983) был первым секретарем правления СП СССР с 1953 по 1959 год.[↩]
6. Реальные настроения А. Фадеева в этот период отражены в его письмах к М. Горькому. См. об этом статью Н. Дикушиной «А. А. Фадеев и А. М. Горький» в сб. «Александр Фадеев. Материалы и исследования», М., 1977.[↩]
7. Цикл статей А. Фадеева «Старое и новое» печатался в «Литературной газете» 11, 17, 23, 29 октября и 11 ноября 1932 года. [↩]
8. А. Фадеев был членом ЦК КПСС с 1939 по 1956 год; с 1946 по 1954 год – генеральный секретарь и председатель правления СП СССР.[↩]
9. Михаил Шолохов, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, М., 1980, с. 264. Речь на XX съезде КПСС. [↩]