Из воспоминаний. Письма Анны Ахматовой тридцатые годы

Анну Андреевну Ахматову я впервые увидела в январе или феврале 1934 года в домашней обстановке у Мандельштамов. Осип Эмильевич приготовил к ее приезду длинное приветственное послание, в котором были такие фразы: «Если у Вас закружится голова, обопритесь о господствующий класс» или «Вы будете говорить, а мы будем слушать, слушать и понимать, слушать и понимать…».

В Москве Анна Андреевна еще вспоминала ленинградское прощанье с Николаем Николаевичем. Последние минуты он стоял на платформе перед окном вагона, но оно замерзло, и он постучал пальцами по стеклу, она ему ответила, и так они перестукивались, пока поезд не тронулся.

Для московского житья она захватила с собой ярко-красную пижаму Пунина, которая подчеркивала ее высокий рост и линейность фигуры. Но матиссовские краски, ренуаровская челка, черные волосы делали ее похожей на японку. Впечатление неточное и, очевидно, неверное, особенно если вспомнить миниатюрность японок, но я жила так серо, а облик Ахматовой был так необычен, что рождал какие-то неопределенные, часто ложные ассоциации.

Лицо у нее было усталое, немолодое, землистого цвета, однако изящный и нежный рисунок рта, нос с горбинкой были прелестны. Улыбка ее не красила.

Когда Надя представила меня Ахматовой, она лежала, вытянувшись на тахте в своих красных штанах, и сделала особенное лицо: надменное и жеманное. Это меня обидело: ведь я не из тех, о которых, по словам Нади, она говорила недовольно: «Они делают из меня монумент».

Долго еще меня не покидала скованность в ее обществе, и Анна Андреевна любезно подкладывала мне подушку за спину: «Сядьте поудобнее».

Впоследствии я часто замечала, что перед женщинами Анна Андреевна рисовалась, делала неприступную физиономию, произносила отточенные фразы и подавляла важным молчанием. А когда я заставала ее в обществе мужчин, особенно если это были выдающиеся люди, меня всегда заново поражало простое, умное и грустное выражение ее лица. В мужском обществе она шутила весело и по-товарищески.

Постепенно я привыкла к ней и даже стала охотно провожать к ее московским знакомым. Эти мимолетные беседы на улице были самыми свободными и интересными.

В одно из таких «провожаний» я спросила, чем болен приятель, которого Анна Андреевна идет навестить. «Безумие и сердце, – ответила она не задумываясь. – Все то, что у большинства наших знакомых».

Один раз я заходила с ней к Чулковым: Смоленский бульвар, одноэтажный дом, вход через палисадник.

Стены комнаты, заставленные книжными шкафами, этажерками и столиками; диван, подвинутый спинкой к окнам, так что нельзя подойти к подоконнику, перед диваном обеденный стол, в дальнем от окон углу – кровать, мягкое кресло у торца письменного стола, упирающегося в книжные полки, густой столб пыли в солнечном луче – старая московская писательская квартира, сдавленная до одной комнаты.

Через несколько лет Чулков умер. После его кончины Анна Андреевна продолжала навещать вдову. Имя Надежды Григорьевны Чулковой входило в ритуальный список друзей, которым Анна Андреевна звонила, приезжая в Москву. Но палисадника уже не было. Маленький оштукатуренный деревянный дом затерялся на оголенной и широкой до сумасшествия улице Садового кольца.

Однажды мне показалось, что Анна Андреевна уже несколько дней находится в Москве, а мне не звонит. При встрече я спросила ее об этом. «Разве это может быть?» – искренне удивилась она. А когда я познакомилась в Ленинграде с Пуниным, он все присматривался ко мне за столом и поднял бокал: «Давайте выпьем за вашу тишину, а я думал, вы – мадам Рекамье». Эти мимолетные штрихи мне многое открыли: замкнутость их круга, каждый новый человек на примете, о нем часто говорят.

Сама Анна Андреевна значила для своих друзей очень много. В один из московских приездов она рассказывала: «Я позвонила NN. – Вы приехали вовремя, – отозвался он таким мрачным голосом, как будто, снимая телефонную трубку, другой рукой уже держал у виска дуло заряженного пистолета».

Эту способность Анны Андреевны приезжать вовремя я знала по себе. Бывали минуты, когда казалось: нет, больше нельзя, все дошло до предела в моей жизни, и тогда в телефонной трубке слышалось: «Говорит Ахматова», – и ее голос звучал, как весть и спасение.

Иногда она останавливалась у своей приятельницы В. Ф. Румянцевой, библиографа, всю жизнь проработавшей в Третьяковской галерее. После смерти Румянцевой в 1970 году среди ее бумаг нашлось несколько автографов Ахматовой и фото с дарственной надписью: «…на память о простых и дружеских отношениях»… Эта скромная женщина жила на Б. Якиманке, в коммунальной квартире. Если Анна Андреевна задерживалась в Москве надолго, она старалась найти себе другое пристанище: ее смущало, что Вера Федоровна уступает ей свою кровать, а сама спит на полу.

В те, 30-е годы я навещала Анну Андреевну у Н. И. Харджиева в Марьиной роще или в пустой по-летнему квартире Олешей в Камергерском переулке; у С. А. Толстой-Есениной в одном из Остоженских переулков; на улице Кирова у Осмеркиных – Александра Александровича и Елены Константиновны, само собой разумеется – у Мандельштамов даже когда Осип Эмильевич был уже в Воронеже (на квартире оставалась мать Надежды Яковлевны), и, в ту пору еще изредка, у Ардовых. Однажды в последних числах сентября 1941 года я встретилась с Ахматовой, вывезенной из блокадного Ленинграда, у С. Я. Маршака. Ахматова гостила также у Шервинских, в городе и главным образом на даче в Старках. У них я ни разу не была.

Ездила Анна Андреевна двадцать лет подряд с одним и тем же ручным чемоданчиком, перетянутым ремнем из-за отсутствия замка.

И зимой и весной Анна Андреевна носила один и тот же бесформенный «головной убор»: фетровый колпак неопределенного цвета. Зимой она ходила в шубе, подаренной ей умирающей В. В. Щеголевой еще в 1931 году, весной – в синем непромокаемом плаще с потертым воротником. «Вы ошибаетесь, – возразил мне как-то Осмеркин, – она элегантна. Рост, посадка головы, походка и это рубище. Ее нельзя не заметить. На нее на улице оборачиваются». О 10-х годах Анна Андреевна говорила весело и небрежно: «Это было тогда, когда я заказывала себе шляпы».

В тот же самый ее московский приезд за ней зашел к Мандельштамам Бонди, чтобы везти ее на заседание Пушкинской комиссии. Анна Андреевна была уже автором напечатанной в «Звезде» исследовательской статьи «Последняя сказка Пушкина». Обращение с ней С. М. Бонди было очень почтительным, с чуть-чуть заметным оттенком снисходительности: конечно, она – Анна Ахматова, но и пушкинисты не лыком шиты.

Как-то я сказала Анне Андреевне, что намерена предложить в журнал статью. Тогда профессионализма у меня еще не было. «Вы раньше напишите, а потом предлагайте, – озабоченно сказала Анна Андреевна: – вы не представляете, как трудно писать статьи. Стихи писать легко, а статьи так трудно!..»

Упомянутое исследование о «Золотом петушке» Пушкина ей помогал писать Н. И. Харджиев. «Я лежала больная, – с удовлетворением говорила Анна Андреевна, – а Николай Иванович сидел напротив, спрашивал: «Что вы хотите сказать?» – и писал сам». Дело было к спеху, потому что Харджиев и его друг Цезарь Вольпе, литературный сотрудник «Звезды», могли напечатать там статью Ахматовой. Она была помещена в первой книге за 1933 год. Еще раньше они пропустили в этом же журнале «Торжество земледелия» Заболоцкого, а затем и «Путешествие в Армению» Мандельштама.

Когда я была летом 1934 года в Ленинграде, Анна Андреевна при мне не раз уходила в Отдел рукописей Публичной библиотеки заниматься Пушкиным. Она говорила, что ей легко там работать, так же как и в Пушкинском Доме, потому что Л. Б. Модзалевский или Б. В. Томашевский охотно подходили к ней, чтобы помочь прочесть неразборчивый текст Пушкина. На нужный печатный источник всегда любезно укажут С. Я. Гессен, Д. П. Якубович. Редактор «Временника Пушкинской комиссии» Ю. Г. Оксман в первом же номере (1936) напечатал новое исследование Ахматовой об «Адольфе» Бенжамена Констана.

Но на торжественное юбилейное заседание памяти Пушкина Ахматовой не прислали даже пригласительного билета. Этот день, 10 февраля 1937 года, она провела бы в полном одиночестве, если бы ее не пришла развлечь В. Н. Аникиева.

Вера Николаевна, искусствоведка, была завсегдатаем у Пунина и Ахматовой на Фонтанке. Часто бывала и Л. Я. Гинзбург, подобно Харджиеву дружившая не только с Анной Андреевной, но и с Николаем Николаевичем. Пунин был блестящий человек, невероятно экспансивный в домашней жизни («сумасшедший завхоз», как прозвал его Харджиев), с порывистой быстрой речью и стремительными движениями (повадка, унаследованная его дочерью и даже внучкой). Его лекции по истории живописи, очевидно, были очень увлекательны, – до сих пор) встречаются бывшие его слушатели, с восторгом вспоминающие эти выступления. При подготовке к ним пригодилось знание языков Анны Андреевны. Она переводила Пунину большие куски из специальной литературы, которую и сама очень любила читать. Самим своим творчеством Ахматова была больше связана с живописью, вообще с изобразительными искусствами, чем с музыкой. В молодости она дружила со многими художниками, в 30-х годах подружилась с А. А. Осмеркиным. Он вел педагогическую работу в Академии художеств в Ленинграде и в Институте имени Сурикова в Москве. Хотя сам был москвичом, жил на два города, в обоих имел свою мастерскую. (А так как его тогдашняя жена Елена Константиновна – моя подруга еще со школьной скамьи, я постоянно имела свежие новости об Ахматовой, когда Осмеркин возвращался в Москву.)

Тесная личная дружба связывала Анну Андреевну с Борисом Викторовичем Томашевским и его женой Ириной Николаевной Медведевой, философом Борисом Михайловичем Энгельгардтом и его женой Лидией Михайловной Андреевской – «лучшие люди России», – отзывался о них Лева, сын Ахматовой. Давние связи были у нее с Гуковскими Григорием Александровичем и его первой женой Рыковой (я не застала этого). Как-то уже после войны Анна Андреевна в разговоре упомянула об отношении Томашевского к своим детям, внукам и даже к собаке. Я заметила, что это неожиданно трогательно, ведь Томашевский славится своей резкостью и суровостью, а в семье так душевен. «Тонны нежности!» – подхватила Анна Андреевна.

В 30-х годах все было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой, и те времена, когда сама ее внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды. Николай Николаевич при малейшем намеке на величие Ахматовой сбивал тон нарочито будничными фразами: «Аничка, почистите селедку» (тогдашний любимый рассказ Надежды Яковлевны Мандельштам). Один эпизод мне с горечью описала сама Анна Ахматова. В 1936 – 1937 годах она специально пригласила Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштаба послушать ее новые стихи. Когда они пришли и Ахматова уже начала читать, в комнату влетел Николай Николаевич с криком: «Анна Андреевна, вы – поэт местного царскосельского значения».

Если у Пунина это была хорошо продуманная поза (надо полагать, он прекрасно понимал значение Ахматовой), то у его бывшей жены и дочери-подростка пренебрежение к литературному имени Анны Ахматовой было вполне искренним.

Когда в Ленинград приехала из Америки «Синяя звезда» Гумилева¹, она позвонила Ахматовой, но не застала ее дома. Она просила передать Анне Андреевне, что просит встречи с ней. Никто из Пуниных не сказал об этом Ахматовой ни слова. Так она и не встретилась с женщиной, внушившей Гумилеву его великую любовь. Анна Андреевна рассказывала об этом несостоявшемся свиданье почти со слезами на глазах.

С советскими признанными поэтами у Анны Андреевны не было ничего общего. Пастернак был исключением, но отношения их были еще далекими, хотя я имела уже в 1935 году случай убедиться, с какой любовью он к ней относился.

Для встречи с Ахматовой к Мандельштамам заходили бывшие акмеисты М. Зенкевич и В. Нарбут, который не одобрял ее пассивности: «Что вы все лежите, Анна Андреевна, встали бы, на улицу бы вышли», – иронически говаривал он.

В феврале 1934 года умер Эдуард Багрицкий. Прямо с похорон к Мандельштамам пришли Нарбут и Харджиев. Они рассказывали о траурной церемонии, чем-то им очень не понравившейся. И Лева сказал: «Мамочка, когда ты умрешь, я тебя не так буду хоронить».

Я с удивлением прочла в воспоминаниях Ахматовой о Мандельштаме, что в квартире в Нащокинском переулке «стало появляться много мутных людей». Какие? Когда? Разве она могла бы провести несколько недель у Мандельштамов и отпустить туда Леву почти на полгода, если бы этот дом был ненадежным? Это написано Анной Андреевной уже в конце 50-х годов, в унисон с воспоминаниями Надежды Мандельштам, которая так прямо и заявила: «По вечерам приходило много народа, половина которого была приставлена». Если бы Осип Мандельштам жил в Москве в таком многолюдстве, в каком стала жить через тридцать лет его вдова, он не написал бы этих стихов:

Квартира тиха, как бумага,

Пустая без всяких затей,

И слышно, как булькает влага

По трубам внутри батарей, –

в «литературном салоне» такого не напишешь.

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон… –

одного этого молчащего телефона достаточно, чтобы понять, как мало людей беспокоило Мандельштама в то время. Когда Осипа Эмильевича в 34-м году арестовали, мы были так наивны, что удивлялись сразу посыпавшимся небылицам о его образе жизни. Несмотря на трагизм ожидания конца следствия, Надя с сарказмом передавала слова Адуева: «У них собирались…» И это разнеслось по всему писательскому дому: «Там были собрания!» Кто «собирался»? Борис Сергеевич? Эмма? – говорила Надя. Или, может быть,. Нина Николаевна, приезжавшая в Москву передавать в музей архив умершего мужа, писателя Грина? Она постоянно бывала у Мандельштамов, приезжая из Старого Крыма. Или Женя, Надин брат? Шура, брат Осипа? Разве что Сергей Антонович Клычков, с которым Осип Эмильевич сблизился в последние годы: они были соседями и в Доме Герцена, и в Нащокинском переулке.

В нашем маленьком кружке относились с некоторой подозрительностью к преуспевающим писателям, в том числе и к Ардовым, жившим на первом этаже в Нащокинском. Хотя Нина Антоновна в несколько часов собрала в доме деньги в день отправки Мандельштамов в Чердынь и вручила их через Анну Андреевну Надежде Яковлевне, это не вызвало приязни к ней Нади. А когда в один из ее временных приездов в Москву из Воронежа Анна Андреевна прямо от нее поехала к Пильнякам, Надя буркнула вслед: «На белую скатерть потянуло».

Говорят, что Борис Андреевич Пильняк был влюблен в Ахматову и делал ей официальное предложение. Анна Андреевна не отрицала этого. Но в 30-х годах Пильняк был женат на Кире Андрониковой, с которой у Анны Андреевны установились весьма дружеские отношения. Году в 1936-м Анна Андреевна совершила с Пильняком экзотическую поездку в открытой машине из Ленинграда в Москву. Знакомым она, бравируя, говорила, что отделалась только легким насморком. Но мне рассказала о пренеприятном дорожном происшествии. Где-то под Тверью случилась небольшая авария, пришлось остановиться и чинить машину. Сбежались колхозники. И легковая машина, и костюм Пильняка обнаруживали в нем советского барина. Это сразу вызвало вражду. Одна баба всю силу своего негодования обратила на Ахматову. «Это – дворянка, – угрожающе выкрикивала она, – разве не видите? Я сразу признала».

Пильняк жил на улице «Правды» в каком-то особняке в глубине сада. Однажды Анна Андреевна попросила меня проводить ее к нему. Мы поехали по самой цивилизованной трассе Москвы: в троллейбусе по Тверской и Ленинградскому шоссе. Подъезжая к нашей остановке, я прикоснулась к дверям, намереваясь их открыть. «Не трогайте! Они сами раскроются», – в ужасе закричала Анна Андреевна. «Будто уж сейчас током убьет!» – насмешливо проговорил рабочий, вольготно расположившийся на сиденье. Он разглядывал ее высокую худую фигуру, челку и определил для себя: «бывшая». Я прочла это в его недоброжелательном взгляде.

Сойдя с троллейбуса, мы шли зимним вечером в полутьме, и у нас было достаточно времени до прощанья у подъезда. Мы говорили о Мандельштамах, о Леве и о молодой женщине, в которую он влюбился. «Что ж, она – сирена?» – беспокойно спрашивала Анна Андреевна: она принадлежала к числу матерей, ревнующих своих сыновей к женщинам. Я стала рисовать картину жизни Левы у Мандельштамов так, как я себе ее представляла: для него Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна все равно что дядя и тетя. Он приехал к ним в столицу, «дядя» называет его «мой дорогой мальчик», «тетя» кормит, посылает за керосином, развлекает учеными спорами и знакомит с красивыми дамами. Он чувствует себя в центре, настал его час. «Вы на подъеме», – не раз говаривал ему Осип Эмильевич. И вдруг оказывается: «дядя» сам влюблен в ту же «сирену» – «мастерицу виноватых взоров», «тетя» ревнует… «Старики, а такие страсти», – вероятно, думает двадцатилетний, но инфантильный Лев, и весь этот клубок для него только лишняя нагрузка. Анна Андреевна благосклонно смеется, как бы соглашаясь со мной, а ведь я рассуждала так еще до того дня, когда Лева пришел ко мне от Мандельштамов с усталым вздохом: «слишком пряно».

Мы проходим еще несколько шагов под падающим мелким снежком, и без всякой связи с предыдущим, но тем же тоном Анна Андреевна спрашивает меня: «Вы помните агитки Рылеева?» По правде сказать, я не помнила стихов поэта-декабриста. Она процитировала:

Ах, где те острова,

Где растет трын-трава,

Братцы?..

 

Так вот некто написал продолжение:

Где Ягода-злодей

Не гонял бы людей

К стенке,

 

Где Алешка Толстой

Не снимал бы густой

Пенки…

 

Об этих стихах я впервые напомнила Анне Андреевне в 60-х годах, приступая к своим воспоминаниям. Она спокойно поправила допущенные мною неточности и добавила: «Таких куплетов было еще много». Тут моя догадка, что «некто» была сама Ахматова, подтвердилась. Но остальных строф я никогда не слышала. А с Толстым Анна Андреевна после выхода «Из шести книг» (1940) была в приятельских отношениях. Она рассказала мне о своей знаменательной беседе с ним. Он говорил, что ни первая мировая, ни гражданская война так не обескровили русский народ, как ежовщина и бериевщина. Но здесь речь идет уже о той грозной поре, когда жизнь Анны Андреевны радикально переменилась, – вспомним хотя бы «Реквием»… В 20-х годах Анна Андреевна (по рассказам Нади) демонстративно крестилась на каждую церковь, я этого уже не видела. Но придя летом 1934 года в первый раз к Ахматовой в Ленинграде, я с удивлением смотрела на спускающихся по лестнице немолодых дам в строгих платьях с воротниками под горло и в шляпах. Это был, вероятно, день рождения Ахматовой, и к ней приходили с поздравлениями, но я не знала об этой дате. В то лето я ездила в Павловск, Детское Село, Ораниенбаум, и там в парке всегда сидела подобная дама – осколок старого Петербурга.

Нина Антоновна Ольшевская ненавидела ленинградский быт Анны Андреевны. А Лева, любивший сказать что-нибудь колкое, говорил мне о московских квартирах: «Чувствуется какая-то пустота, у нас (на Фонтанке) хоть черти водятся».

1970 г.

Москва

Наше знакомство с Ахматовой очень быстро перешло с моей стороны в нежную привязанность, продолжавшуюся до самой ее смерти. В регулярной переписке мы не состояли (Анна Андреевна вообще была скупа на письма), но все-таки за столь длительный период общения у меня накопилось около двадцати ее писем, телеграмм, записочек. Большую их часть я предлагаю вниманию читателей.

 

1

31 дек. 36 г. (Ленинград)

Милая Эмма, я до сих пор не поблагодарила Вас за Ваше осеннее гостеприимство##В августе 1936 года А. А. прожила у меня в Москве (Щипок, 6/8) 10 – 12 дней.

1. Елена Карловна Дюбуше, дочь известного французского хирурга. Выйдя замуж и став мадам Ловель, она уехала из Франции в Америку. Ей посвящен цикл стихов Н. Гумилева «К синей звезде».[↩]