Барбара Оляшек. Русский позитивизм. Идеи в зеркале литературы

Содержание работы польского слависта представляется куда большим, нежели читается в названии, и это делает книгу заметной среди многочисленных сочинений последних лет, ибо речь идет о вековечных проблемах России, по сей день не решенных.

Об известных явлениях русского умственного обихода второй половины XIX века рассказано так, что за ними обнаруживается действительность, выходящая за пределы истории позитивизма. Автор – историк идей, но идеи рассмотрены в зеркале литературы, т.е. Оляшек берет на себя обязанности литературного критика. Тут-то и возникает «другая действительность» – «вечная Россия».

Б. Оляшек отдает себе отчет в том, что она выступает в двух лицах: «Для выработки представления о русском позитивизме в целом необходимо учесть два типа дискурсов: философско-публицистический и художественный» (с. 5; курсив в цитатах мой. – В. М.). Кроме того, «основные категории европейского позитивизма <…> насаждались на ствол традиционной русской культуры и видоизменялись соответственно традициям этой культуры» (с. 287). Поэтому вопрос о позитивизме превращается в вопрос о «русском позитивизме», о России, продолжаю я, ее отличиях от Запада.

Любое соображение, откуда бы ни пришло, из образа мысли становится у нас образом жизни. В этом одна из причин, почему так долго в России не существовало философии как самостоятельного занятия и почему художественная литература, согласно исследованию Б. Оляшек, дает более полное представление о философских проблемах. В литературе всегда было больше жизни, чем в самой жизни; в книге находили то, в чем из века в век жизнь отказывала. Поэтому-то В. Розанов, сопоставляя русскую литературу с западноевропейскими, заметил, что в каждой истории литература есть явление, а не суть. У нас же она стала сутью, и потому жизнь хотели устроить по образцу книги: после романа Н. Чернышевского «Что делать?» едва ли не по всей России начали возникать «мастерские Веры Павловны», впрочем быстро сошедшие на нет. Здесь сыграли свою роль и позитивистские представления о творческом труде – источнике независимой жизни человека. Была у позитивизма и другая сторона, объясняющая, считает Б. Оляшек, его недолговечность в русской мысли. «Позитивисты стремились объяснить человеческий мир, прибегая к аналогиям с миром природы, но в вопросах освещения тайн человеческой души обнаруживалась несостоятельность их метода» (с. 45).

Автор подчеркивает: самыми убежденными критиками позитивизма были русские писатели. Наиболее ярко это проявилось в литературной полемике Ф. Достоевского с Н. Чернышевским и его романом «Что делать?». «Принцип пользы – основа этической системы позитивистов – стал отличительным признаком поведенческого кодекса «новых людей» Николая Чернышевского и «реалистов» Дмитрия Писарева. Кодекс был ориентирован на реальную жизнь, полностью игнорируя вечные истины» (с. 52).

Этому-то и возражали персонажи Достоевского. «Вот вы, например, человека от старых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с требованиями науки и здравого смысла. Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и нужно так переделывать? <…> Почему вы знаете, что такое исправление действительно принесет человеку выгоду? <…> Человек любит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же он до страсти любит тоже разрушение и хаос?» («Записки из подполья»).

В сущности, все творчество писателя – об антиномичности природы человека, о бесконечном споре физического и метафизического в нем, чего не признавал позитивизм, объясняя происходящее с человеком исключительно материальными условиями.

Разновидностью позитивизма на русской почве явился марксизм, утверждавший первопричиной истории экономические отношения и потому не интересовавшийся человеком как таковым: есть марксистская экономика, социология, нет марксистской антропологии. Поэтому многие русские мыслители, очарованные марксизмом, его всеобъясняющей экономической логикой, впоследствии отошли от него, признав (не в последнюю очередь под влиянием отечественной литературы, ибо все они – экономисты, правоведы, богословы, историки, философы – были еще и литературными критиками) недостаточным экономический материализм для объяснения проблем человеческого бытия, тем более для их решения.

С марксизмом остались те, для кого человек был не предметом понимания, не целью общественного развития, но средством. Такое мировоззрение, сделавшись в России господствующим, явилось одною из причин, почему, объявив целью благо человека, коммунизм у власти явился источником невиданных по размеру кровавых жертв. Другая причина, говорилось выше, состояла в особенностях ума русского человека, стремившегося всякую увлекшую его идею, тем более всеобщей справедливости, осуществить на практике, не заботясь о том, насколько это достижимо и достижимо ли.

Книга Б. Оляшек, на мой взгляд, – превосходный курс по истории таковых идей, способствующий пониманию этого феномена, В труде польского ученого обозначена и еще одна причина, облегчившая торжество коммунистической доктрины. Эта причина заключается в особых качествах психологии: в нежелании ждать, в отсутствии навыков терпеливого, долговременного труда, рассчитанного на созидание изо дня в день, без чего нельзя реализовать любую мысль. О соотношении названных качеств в характере русского человека говорилось давно, в частности В. Ключевским, которого цитирует автор: «Ни один народ в Европе не способен к такому напряженному труду на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному труду…» (с. 73). Историк объясняет это особенностями климата, но не говорит о том, о чем следовало бы сказать, – о роли, какую играет в закреплении навыков труда ради сиюминутных итогов система политического абсолютизма, столетиями подавляющая личную волю, индивидуальную инициативу. Поэтому русские всегда норовят сделать поскорее и в своей обыденной жизни не задумываются о завтрашнем дне. С одной стороны, это приводит к тому, что и сегодняшний день скроен «тяп-ляп» (вот почему, пишет Б. Оляшек, теория «малых дел» не прижилась), и завтрашний, если о нем задумываются, маячит как неясная, хотя и привлекательная, греза (поэтому отозвались на коммунистические лозунги).

В яркой главе «Идея позитивного труда у русских писателей второй половины XIX в.» автор делает несколько глубокомысленных наблюдений. «Как показано в Игроке, западное мещанское наживание богатства трудом и бережливостью очередных поколений не привлекало русского человека». «Будущему он предпочитает настоящее и поэтому выбирает не трудовой путь, а быстрый способ разжиться <…>»вдруг, в два часа, не трудясь»» (с. 216).

До сих пор русская жизнь подтверждает эти суждения. В чем дело? «Отсутствие веры в целесообразность честного труда и законного хозяйствования, а также следующая за ними ориентация русского человека на сиюминутность вызваны опытом русской истории, в которой политический фактор преобладал над экономическим и не гарантировал личности чувства стабильности» (с 217).

Этим и объясняется такое долгое существование психологии «вдруг», климат играет в этом случае второстепенную роль. Испокон русский человек жил под всеподавляющей властью государства и думал не о том, как развивать благие обстоятельства, строить на века, но лишь бы успеть. Какие там века, если завтра все может кончиться.

Несомненным успехом Б. Оляшек как историка идей я считаю ее наблюдения над тем, как некоторые основания будущей религиозной философии формировались в умах русских людей предшествующей эпохи. Уже у В. Одоевского, знакомого с «ключевыми категориями позитивизма», встречается его критика. Математика «считает цифры, а внутреннее число предметов остается для нее недосягаемым» (с. 90).

Умело использованная цитата из «Русских ночей» лучше многих комментариев разъясняет взгляд одного из первых любомудров на природу человека, на «внутреннее число» его бытия, непостижимое целиком, как считал Одоевский, средствами науки.

Однако в России торжествовал другой тип мысли, хотя и не позитивистский в узком значении понятия, но, несомненно, выросший из позитивизма. Б. Оляшек возражает тем, кто видит в позитивизме одну из причин «постигшего Россию нигилистического недуга» (с. 159). Нигилизм и впрямь не вытекает из позитивизма, «хотя бы потому, что идеология нигилистов была основана на отрицании всего, идеология позитивистов – на утверждении» (с. 159). Однако позитивизм дал нигилизму необходимые аргументы, и потому был прав Б. Зайцев, назвав тургеневского Базарова первым большевиком.

Главный дефект позитивизма его русские критики видели в том, что, говоря словами Достоевского, «наука нравственного удовлетворения не дает; на главные вопросы не отвечает» (с. 114).

Этими вопросами и являются вечные истины, одна из них – человек как неразрешимая загадка. Фон Корен («Дуэль» А. П. Чехова), утверждая: зоология и социология – одно и то же, повторял Базарова с его верой в то, что человек – та же лягушка, только на двух ногах. Нет, не лягушка, и потому любой естественнонаучный закон бессилен разъяснить его поведение. Как раз тут обнаруживается польза вечных истин: несмотря на протекшие тысячелетия, человечество не отказалось от них, ибо они открывают путь к тайне человека. Ее и надо разгадывать, а не заниматься переделкой мира, к чему призывали и что осуществляли большевистские последователи русского позитивизма.

Сочинение Б. Оляшек предрасполагает и к более широкому взгляду, выходящему за пределы русской проблематики: каково значение науки для развития общества? насколько велика погрешность ее исторических проектов? Книга позволяет спросить, не вступает ли человечество в эпоху, когда любая идеология, ставшая государственной (идеократия), принципиально беспомощна и ведет лишь к ослаблению государства, поскольку неспособна ответить на главные вопросы и вынуждена прибегать к насилию? Наконец (но это возвращает нас к сугубо национальным условиям) сумеем ли мы преодолеть до сих пор не изжитое нами преобладание книги над жизнью?

В. МИЛЬДОН