Бальзак и «бальзаковские» шаблоны

Посмертная судьба Бальзака – одна из самых удивительных в истории литературы. Она не менее удивительна, чем судьба Стендаля: безвестность автора «Красного и черного» при жизни и его поздняя слава. Случай Бальзака еще сложнее. Стремившийся откликаться на все новые запросы и удовлетворять разнообразным вкусам, отдавший дань едва ли не всем литературным модам, перепробовавший многие формы, мастер захватывающих фабул, «самый плодовитый из наших романистов» (как с ядовитой снисходительностью определил его Сент-Бёв) был уже при жизни достаточно знаменит. От его шумной славы осталась почти на век привычка связывать его имя с преувеличениями и грубым неправдоподобием, неразборчивостью в нравственных вопросах, дурным вкусом и дурным стилем. Именно такой взгляд на Бальзака был принят во французском школьном и университетском преподавании, прививался учебниками и энциклопедиями. Были в различное время опыты иного понимания «Человеческой комедии» (работы Ф. Жиро, П. Фля, М. Барьера, Ф. Брюнетьера, А. Белесора), частично подготовившие современное нам, но они не могли победить прочно укоренившегося пренебрежения.

Непонимание и неприязнь к Бальзаку имели многочисленные причины. Это не только глубина и резкость его разоблачений буржуазного строя жизни и мысли, – это и обширность и необычность общего плана и замысла, раскрывающихся лишь при знакомстве с «Человеческой комедией» в целом; диалектическая сложность воззрений художника, недоступная критикам-рационалистам; новаторство таких масштабов, что для его оценки оказалось недостаточно столетия. Потребовался ход времени, длительное накопление частных и общих исследований для того, чтобы в бальзаковедении произошел перелом, обозначившийся в 40-х годах нашего века.

Интерес к Бальзаку во Франции очень вырос. Об этом свидетельствуют появившиеся только в связи с юбилеями 1949 и 1950 годов шесть полных собраний и собраний его сочинений; научные издания многих произведений; солидные комплекты периодических изданий, посвященных специально Бальзаку; ряд диссертаций. В начале 1963 года Роже Пьеро, издатель полной многотомной «Переписки» Бальзака, констатировал, что во Франции из всех отечественных классиков больше всего изучают автора «Человеческой комедии»¹. И в свете того, что´ открывается в нем в наше время, трафаретные представления о нем рисуются, по словам писателя М. Бютора, «до смешного неудовлетворительными». Клод Мориак, доказывая «поразительно современный характер» бальзаковского наследия, дал своей статье название: «Бальзак начинает новую жизнь»². В этом-то повороте и заключается необычность посмертной судьбы художника у него на родине: от известности романиста невысокого полета – к славе гения, от версии об устарелости «Человеческой комедии» – к открытию пронизывающего ее современного духа и ее неисчерпаемости.

В советской литературной науке, в которой имя Бальзака всегда было окружено величайшим уважением, он изучался более всего как «доктор социальной медицины» и непревзойденный историк своего времени. В освещении этих важнейших аспектов его творчества, которыми западная наука долго пренебрегала, наше бальзаковедение имеет приоритет и подлинные достижения. Непреходящее значение имеют работы В. Гриба. В книгах Б. Реизова много внимания уделено философскому аспекту «Человеческой комедии», литературным связям ее автора, ее художественным качествам. Ведь исследования Бальзака не могут не идти бесконечно разнообразными путями: «доктор социальной медицины» был универсальным художником. В предисловии к одному из романов он так определяет свою задачу: «…прийти к синтезу путем анализа, описать и собрать воедино основные элементы жизни… словом, воспроизводить черты грандиозного облика своего века…»³. Этим путем – от анализа к синтезу – идет и современное бальзаковедение. Маркс назвал Бальзака «замечательным по глубокому пониманию реальных отношений», – эта глубина проявилась в творческом постижении всех областей человеческой деятельности; в настоящее время Бальзак открывается как своеобразный поэт человеческого начала в мире, неисчерпаемо богатый идеями и формами. И сейчас особенно важно уяснить, насколько облик живого Бальзака не совпадает с обликом, к которому долгое время было принято его сводить.

Эти шаблонные представления еще не умерли. Согласно им, Бальзак – «писатель грязи», его сфера – исключительно господство денег, дух наживы, его сюжеты – корыстные козни и махинации, его герой – хищник. Он слишком мало отделяет себя от авантюристов «Человеческой комедии». Не умеет воссоздавать высокие чувства, в попытках этого рода он фальшив и напыщен. Любит излагать странные, путаные теории. Его персонажи – либо маньяки дурных страстей, либо так или иначе однотонны, лишены живой гибкости. Громоздкие описания в его романах устарели так же, как его концепция человеческих характеров. Подобные утверждения можно найти не только у литературоведов рубежа XIX и XX веков – Фаге, Лебретона, Лансона, историка Тюро-Данжена, – но и, в значительно более утонченной форме, в книге Д. Вуги 1958 года. Для Н. Саррот и А. Роб-Грийе, выступающих против романа с четко очерченными персонажами и ясно выраженной идейной тенденцией, имя Бальзака стало символом «традиционалистского», то есть устарелого, метода и техники.

Наше бальзаковедение не уделяет должного внимания опровержению подобных взглядов. Быть может, отчасти в этом повинна недостаточная ясность примененного к Бальзаку понятия критического реализма, когда под этим последним подразумевалась не только литература с мощным зарядом обличения, но и непременно со слабо выраженным либо вовсе отсутствующим положительным зарядом. У нас реализм Бальзака много и плодотворно изучался со стороны его обличительного содержания и совсем недостаточно – со стороны заключенных в нем положительных ценностей. Между тем реализм его отличается как раз необычайной широтой. Наряду с прекрасными образами республиканцев, на которые указал еще Энгельс, в «Человеческой комедии» есть и другие «люди будущего», мир высоких человеческих эмоций. Отправляясь от положения Энгельса, Б. Реизов справедливо настаивает на том, что драгоценное свойство Бальзака – «вера в человека, в его неистребимые духовные силы»; «при всей поразительной глубине его критики величайшей заслугой Бальзака является не отрицание, а утверждение»⁴. Непредвзятое, конкретное изучение опровергает представление о господстве отрицающего начала в его творчестве, а равно и другие шаблонные представления. Бальзак не вмещается ни в какие застывшие формулы, не говоря о перечисленных выше.

Как уже упоминалось, задача полного восприятия его творчества очень непроста. Художник сам знал об этом и испытывал мучительную тревогу. Озабоченный тем, чтобы привлечь самые широкие круги читателей, проповедуя социально-действенное искусство, он в то же время отчаивался быть понятым. В письмах и предисловиях он разъясняет дорогой ему план и замысел «Человеческой комедии» и мучается тем, что не успеет, несмотря на бешеные темпы работы, сделать очевидным внутреннее единство столь разнообразных и многочисленных отдельных частей. Свои отдельные романы он постоянно сравнивает с камнями большой стройки, называет их «фрагментами». Посылая доктору Накару корректуру «Лилии долины», автор называет роман «одним из главных камней для фриза литературного здания, медленно и старательно воздвигаемого». В 1834 году в письме неизвестному адресату он жалуется на читателей, которые «видят лишь несколько камней и критикуют их форму, обработку, качество, не зная, куда они будут вделаны»⁵. Та же забота в предисловии 1839 года: «…До тех пор пока автор не завершит своего труда… он вынужден будет безропотно выслушивать легковесную критику, которая упорно судит порознь о частях произведения, хотя им надлежит слиться в единое целое, отличное от этих составных частей…» (т. 24, стр. 303). Никакие похвалы не рождали в Бальзаке такой радости и благодарности, как очень редкие проявления внимания именно к его общему замыслу (ср. «Correspondance», II, стр. 597, 700).

Напомним старую истину: судить о великих художниках следует, исходя из их собственных намерений и целей («…По законам, им самим над собою признанным», – писал Пушкин; «…in Dichters Lande geh’n», – было сказано Гёте). Бальзаку пришлось долго ждать, пока начали принимать его трудное условие: судить о нем лишь по совокупности произведений. «Тот ничего не знает об этом великом писателе, кто знает лишь фрагменты его создания», – утверждал Гофмансталь в 1908 году. А сравнительно недавно М. Бютор, возражая теоретикам «нового романа», отметил, что в отдельных романах Бальзака нетрудно заметить устарелое, однако совокупность их несравненно более созвучна проблемам и художественным интересам нашего времени, чем может показаться при поверхностном и фрагментарном чтении. «Давно пора перестать судить о его творчестве по клочкам, необходимо понять его общее устремление»⁶. Бютор имел в виду искусство романа, проблемы формы, но подход к «Человеческой комедии» как целому (которого добивался сам автор) дает ключ и ко всем другим ее аспектам. Только чтение всей «Человеческой комедии», а не десяти – двенадцати романов, по которым обычно судят о Бальзаке, позволяет охватить подлинное богатство ее философской и психологической проблематики, диапазон интересов писателя. Принцип причинности, пафос познания в искусстве, страстные поиски зависимостей и законов действительности обрисовываются в полной мере только в общем плане «Человеческой комедии». Недаром автор так любил сравнивать ее с памятником архитектуры.

Особенности художественного мышления Бальзака и «тотальность» его новаторства, все самое оригинальное в нем постигается через «целое, отличное от составных частей». А. Вюрмсер в своей монографии в специальной главе (названной «Два читателя») путем наглядного сравнения показал, сколько граней в образах и ситуациях, сколько эффектов многостороннего художественного освещения, сколько оттенков мысли существует только для читателя всей «Человеческой комедии» и пропадает для читателя нескольких отдельных романов ⁷. Пьер Дэкс выразил эту мысль короче: «Бальзак – это единое целое. Он не допускает дробления».

Читатель всего Бальзака видит, что несравненный историк своего времени, «генеральный прокурор на процессе капитализма», как его удачно назвал Вюрмсер, вместе с тем поглощен широкой проблемой человеческой энергии и ее судеб (можно предположить, что этот пафос его творчества будет с течением времени восприниматься все более полно). О своем интересе к этой проблеме Бальзак говорит так же часто, как о поставленной себе задаче быть историком нравов (ср. предисловие к «Человеческой комедии», все авторские высказывания о «Философских этюдах»).

В глазах Бальзака величайшая ценность – человеческая активность, страстность, действия, преобразующие обстоятельства. В душевной энергии, в страсти – высшая поэзия; он наделил могучей жизненной силой и страстностью своих центральных героев, о которых Бодлер писал, что они, как орудия, заряжены волей по самую глотку. «Страсть – это все человечество» (т. 1, стр. 32).

1. »Un bilan balzacien» – «Le Monde», 13 janvier, 1963. [↩]
2. В сборнике девяти авторов «Balzac». Sous la diréction de G. Bertaut. Hachette, P. 1959. Вопрос о том, что´ именно в «Человеческой комедии» особенно близко нашему времени, разумеется, решается по-разному. См. содержательный отзыв Пьера Дэкса об этой книге в «Les lettres franchises», 10 – 16 mars, 1960.[↩]
3. О. Бальзак, Собр. соч. в 24-х томах, т. 24, «Правда», М. 1960, стр. 310. В дальнейшем ссылки на это собрание сочинений даются в тексте.[↩]
4. Б. Г. Реизов, Бальзак, Изд. ЛГУ, 1960, стр. 18.[↩]
5. H. de Balzac, Correspondance, II, Garnier, 1962, pp. 730, 501.[↩]
6. »Balzac», pp. 249, 248. [↩]
7. A. Wurmser, La comédie inhumaine, Gallimard, 1964, pp. 347 – 362.[↩]