«Багира сказала…». Гендер сказочных и мифологических персонажей англоязычной литературы в русских переводах

Общеизвестный факт истории русского перевода, растянувшийся едва ли не на целое столетие, — дискуссия, которую можно условно обозначить как «буквализм или переводческое сотворчество?». Трудно найти известного переводчика, который бы хоть раз в жизни не выступал против «буквализма». Правда, в большинстве примеров, цитируемых классиками, речь идет не о каком-то сознательном принципе буквализма, а просто о плохих переводах и недопонимании текста. Тем более что на практике каждый отдельно взятый переводчик может оказаться буквалистом в одной области и чрезвычайно вольно обходиться с текстом в другой, как, например, В. Руднев, который требует заменить привычные русскому читателю имена Пятачка и Иа на «Поросенка» и «И-Ё»¹+ и в то же время насыщает текст непристойностями, отсутствующими в оригинале² (мотивируя это психоаналитическим методом³). С другой стороны, отстаивавший право переводчика на «неточную точность» К. Чуковский возмущался, когда находил в английских переводах собственных стихов то, чего не было в оригинале⁴. Но, при всех оговорках и вопросах, которые вызывает тема «буквализм vs. сотворчество переводчика», ее разработка оказалась крайне плодотворной для отечественного переводоведения — хотя бы потому, что накоплен колоссальный фактический материал, дающий представление о разных переводческих практиках, их эволюции, типичных ошибках и т. д.

Однако обсуждение границ переводческой вольности почти неизменно сводится к вопросу о стилистических элементах (просторечие, жаргон, фольклор, каламбур) и упомянутых в тексте реалиях⁵. Между тем существует особая область, в которой русские переводчики традиционно ведут себя очень вольно и которая очень мало подвергается концептуальному осмыслению. Это гендерные характеристики персонажей англоязычной литературы, не являющихся людьми (животных, аллегорических и мифологических образов).

Общеизвестно, что в английском языке все существительные, не указывающие на пол человеческих существ, формально относятся к среднему роду, а отсутствие флексий открывает писателям большие просторы для приписывания персонажам гендерных свойств. Так, Шекспир решил назвать эльфа из «Сна в летнюю ночь» Mustard Seed — «Горчичное Зерно». Эльф, по-видимому, мужского пола, но если читателю или зрителю угодно воспринимать его как девочку, Шекспир этому не препятствует, тем более что в елизаветинском театре эльфа в любом случае должен был играть мальчик. Возможно, замысел и состоит в бесполости эльфа, которая заключается вовсе не в обозначении его средним родом, а в том, что в английском языке в подобных случаях переход от среднего рода к мужскому и женскому осуществляется равновероятно и с равной легкостью. В качестве имени Mustard Seed становится скорее общего рода, чем среднего, тогда как русское «Горчичное Зерно» — чисто среднего: на русский грамматический род контекст почти никогда не влияет⁶.

Но традиция русского языка не предусматривает имен собственных грамматического среднего рода (имена типа «Вавило», «Данило» никогда не склоняются полностью по среднему роду и почти всегда имеют альтернативный вариант на -а), кроме того, настаивает на приписывании имени к конкретному грамматическому роду, соответствующему реальному полу. Есть, конечно, уменьшительные имена общего рода, наподобие «Женя» и «Валя», а иногда слова женского рода оказывается возможным использовать в качестве прозвищ мужских персонажей (в русских переводах Шекспира — Башка, Основа, Пена), но заметим — в обоих случаях речь идет только об а-склонении, грамматически неразличимом для мужского и женского родов. Вот почему буквальный перевод — Горчичное Зерно — звучит по-русски несравненно менее легко и естественно, чем Mustard Seed оригинала. Читателю (и в перспективе режиссеру) сложно абстрагироваться от этого среднего рода — он «видит» его, тогда как англичанин за Mustard Seed видит то, что подскажет ему воображение или конкретная театральная постановка.

Еще сложнее обстоит дело с именами нарицательными, выступающими как собственные имена персонажей, гендер которых вполне определен и известен из текста. Позволю себе привести классический пример из немецкого — сюжет Гейне о сосне и пальме в изложении Лермонтова. Как пишет И. Чистова, «Лермонтов не принял во внимание существенных для Гейне грамматических родовых различий: в немецком языке «сосна» — мужского рода, «пальма» — женского. Поэтому стихотворение Лермонтова написано не оF разлуке влюбленных, как у Гейне, а о трагедии одиночества, непреодолимой разобщенности людей»⁷. Лермонтова «потянула» за собой инерция русского грамматического рода. С английским переводчиком такого бы не случилось — он просто снабдил бы сосну и пальму соответствующими местоимениями he/ his и she/ her. Так же поступают и авторы оригинальных англоязычных произведений, чьи музы нимало не озадачиваются вопросом, как это будет в дальнейшем переводиться на другие языки. Как это ни странно, в большинстве случаев этим вопросом не озадачиваются и русские переводчики — они просто не осознают гендер персонажа как специальную проблему.

…Когда я сформулировала эту проблему, поделившись своими наблюдениями с одной старшей коллегой, она заметила: «Все это замечательно, только зачем это ужасное слово «гендер»? Говорите по-человечески — «пол»!»

К сожалению, при дальнейшем анализе вопроса выяснилось, что без «ужасного слова» не обойтись, и отнюдь не только потому, что gender — по-английски грамматический род. Напомним, гендер является не биологическим полом, а социальной половой ролью — комплексом предписываемых норм общественного и сексуального поведения. Действительно, многие гендерные исследования компрометируют себя тем, что написаны в идеологических рамках постколониализма и феминизма, и уж совсем абсолютное большинство — тем, что гендер фактически приравнивается к современному образу биологического пола: о какой бы эпохе и культуре ни шла речь, используется одна и та же дихотомия маскулинности и феминности, в лучшем случае к этому прибавляются гермафродиты и трансвеститы⁸. (Хотя, например, совершенно очевидно, что в Древней Греции мужчина и юноша играли разные социополовые роли, а следовательно, представляли собой и разные гендеры?)

Нередко бывает возможно выбросить слово «гендер» без потери смысла. Тем не менее именно перевод художественной литературы — та сфера, в которой видно, что понятие «гендер» имеет некий объективный методологический смысл. В самом деле, у животных есть самцы и самки (волк — волчица, петух — курица), но что если в тексте действуют неодушевленные предметы? Какой «пол» может быть у розы, в большинстве литературных традиций предстающей в женском роде, но в 99-м сонете Шекспира неожиданно принимающей мужской род? И это не грамматическая условность, так как образ розы во всех культурах, знакомых с этим цветком, тесно связан с любовной темой⁹. Роза как «она» — традиционный субститут возлюбленной. А у Шекспира адресат сонетов — юноша, поэтому вполне логично и роза оказывается в мужском роде.

Ботаники здесь могут вспомнить, что некоторые растения бывают раздельнополыми. Увы, как правило, это не те растения, на которые обращает внимание культурная традиция. И уж тем более нет пола у неживых предметов и абстрактных понятий. А ведь их тоже часто «одушевляет» литература — взять хотя бы незабвенный Самовар Иван Иваныч у Хармса. Здесь в дополнение к грамматическому мужскому роду слова «самовар» самовару приписываются мужские черты: характерные имя и отчество, ярость («мужская» эмоция), властные полномочия (кому не давать кипяточку). Если бы на месте Самовара Ивана Иваныча была Кастрюля Марфа Ивановна, Хармс написал бы совершенно другой текст. Хотя воду для чая на практике можно вскипятить и в кастрюле.

К сожалению, роль гендера в литературном контексте еще не стала обязательным предметом внимания переводчиков. В особенности это относится к литературе, маркированной в читательском сознании как «детская». Переводчик литературы, заведомо предназначенной для взрослого читателя, еще может обратить внимание на гендерные характеристики персонажей и приложить усилия к их сохранению в переводе — например, А. Штейнберг в «Потерянном рае» сохранил женский гендер Греха и мужской Смерти, пожертвовав нормой русской грамматики для сохранения мильтоновской образности. (Насколько удачно это решение, другой вопрос. Можно было бы попытаться подобрать синонимы, которые не нарушали бы нормы русского языка, например, Мерзость и Тлен, — правда, тогда сущность этих персонажей станет понятной только практикующим христианам. Но, с другой стороны, сам Мильтон ведь и писал не для атеистов или буддистов?)

Переводчики же «детской» литературы в большинстве случаев и не задумываются над тем, к какому гендеру относится персонаж. Механизм таков: сначала название персонажа буквально переводится на русский, а затем персонажу приписывается гендер по грамматическому роду русского слова. Полезно начать иллюстративный ряд с «Винни-Пуха», поскольку там пример гендерного сдвига, с одной стороны, единичный, с другой стороны, структурно значимый для всего художественного целого.

Речь идет о Сове, персонаже, который в переводе Б. Заходера впервые был интерпретирован как женский, а мультипликационный фильм Ф. Хитрука дополнительно усилил феминные черты Совы в русском восприятии: Сову в нем снабдили модельной шляпкой с лентами и наделили речевыми манерами школьной учительницы. Образ готов. Между тем все, на чем он держится, — женский род русского слова «сова», ибо в оригинале А. Милна Owl — мужчина (вернее, мальчик, так как герои Милна представляют собой набор разных возрастных и психологических типов детей). А поскольку девочки не имеют склонности к псевдоинтеллектуальному щегольству научной терминологией и маскировке невежества риторикой, то Сова закономерным образом становится старухой-учительницей (вероятно, на пенсии).

Кто же такой Owl в «Винни-Пухе»? Если мы учтем, что это мужчина, и к тому же юный (судя по тому, как он вписан в компанию зверей и как с ним обращаются, возрастной разрыв не должен быть большим)¹⁰, — вывод очевиден: перед нами тип выпускника английской частной школы, неоднократно делавшийся мишенью сатириков в XIX-XX веках. Невежество, скрытое за квазиученым лексиконом, высокомерие по отношению к окружающим плюс склонность пускаться в сентиментальные воспоминания — стандартный набор характеристик этого типа, выведенного еще Л. Кэрроллом в образе the Mock Turtle из «Алисы в Стране чудес» (об этом персонаже мы поговорим в дальнейшем). Этот тип к моменту выхода в свет «Винни-Пуха» был уже известен английскому читателю. Милн добавил единственное новшество, доведя тем самым образ до уморительного гротеска: Owl на самом деле вообще никакой школы не кончал и даже читать толком не умеет (последнее обнаруживается в главе о пятнистом Щасвирнусе).

Если бы гендерная функция этого героя ограничивалась только напоминанием о некоем социокультурном типаже (не имеющем аналогов в России), то радикальные сторонники перевода-присвоения могли бы возразить: мол, книжка детская, ее смысл не в том, чтобы знакомить детей с нюансами английской социальной жизни, а в том, чтобы они читали добрые, умные и смешные истории и т. д. Но в действительности мужская природа Совы влечет за собой гораздо более широкие и глубокие последствия для всей художественной структуры винни-пуховского цикла в целом. Учтя, что Сова — мужчина, можно обнаружить, что до появления Кенги в Лесу вообще нет женщин¹¹. Фрустрация, которую испытывают Винни-Пух и все-все-все при ее приходе в Лес, малопонятна читателю русского перевода. Дело в ее чуждости, в том, что она извне? Но ведь Тигра тоже приходит извне, однако его сразу принимают как своего и проявляют радушие, несмотря на то, что он заявляет о своем присутствии не самым вежливым образом — шумя среди ночи под окном.

В оригинале источник фрустрации для героев (и комизма для читателя) несомненен: Кенга нарушает единство мальчишеского мира Леса тем, что она женщина и при этом взрослая. Феминность и одновременно взрослость Кенги выражаются через ее материнство. В дальнейшем она и проявляет материнское поведение по отношению ко всем, кроме Кристофера Робина (ввиду его особого статуса в художественном мире «Винни-Пуха»;

1. Руднев В. П. Винни-Пух и философия обыденного языка. М.: Аграф, 2000. С. 55.[↩]
2. См., например, Руднев В. П. Указ. соч. С. 148, 209.[↩]
3. Там же. С. 19-26.[↩]
4. Чуковский К. И. Высокое искусство. М.: Советский писатель, 1968. С. 266-274.[↩]
5. Существует, конечно, еще вопрос о передаче стихотворных форм на языке перевода, но он касается только переводов поэзии, то есть не является общепереводческим.[↩]
6. Класс существительных общего рода в русском языке (типа «сирота», «разиня») ничтожно мал и представлен только а-склонением.[↩]
7. Лермонтов М. Ю. Сочинения в 2 тт. Т. 1 / Сост. и коммент. И. С. Чистовой. М.: Правда, 1988. С. 691.[↩]
8. Интересное и плодотворное исключение из мейнстрима представляет собой австрийская исследовательница А. М. Феллер, чей доклад «»Compleat Body of Divinity»: Visions of Sexuality and the Body in Puritan New England» был прочитан 25 августа 2008 года на 9-м съезде Европейской ассоциации англистов (ESSE) в Орхусском университете. Она продемонстрировала позднее происхождение «биологизации» пола и необходимость осторожности в приложении современной оппозиции «мужское — женское» (как биологически детерминированной) к культурам даже относительно недавнего прошлого. В беседе с ней я упомянула, среди всего прочего, абсолютный статус границы между женщиной и девушкой в Средневековье — как подтверждение ее выводов.[↩]
9. См.: Веселовский А. Н. Из поэтики розы // Веселовский А. Н. Избранные статьи. Л.: ГИХЛ, 1939. С. 133.[↩]
10. Для преодоления «возрастной» проблемы в мультфильме, еще более заметной на экране, чем в тексте, Ф. Хитруку пришлось сделать самого Винни-Пуха более взрослым и агрессивным, перевалив бремя инфантилизма целиком на Пятачка.[↩]
11. В сцене совета по изгнанию Кенги говорится о 16 или 17 детях Кролика, однако нигде в «Винни-Пухе» не упоминаются крольчихи — как и не говорится о каких-либо формах отцовского поведения со стороны Кролика. Дети эти нигде в дальнейшем не фигурируют. Очевидно, они вставлены Милном исключительно ради шутки насчет ношения детей в карманах.[↩]