Б. М. Энгельгардт. Феноменология и теория словесности

У книги, которая представлена теперь читателю, судьба не то что «нелегкая», как принято писать, – трагическая в полном смысле этого слова. Очень мало работ Б. М. Энгельгардта (1887 – 1942) увидели свет при жизни автора. Значительная часть того, что он написал, оказалась не только неопубликованной, но утраченной. Настоящее издание – в значительной мере реконструкция, собранная из фрагментов рукописей автора, погибшего во время ленинградской блокады. Можно только сожалеть об утере его основных трудов, посвященных теории словесности. И все же – лучше поздно, чем никогда, лучше отрывки, чем ничего.

Б. М. Энгельгардт по возрасту принадлежал к поколению русского формализма и проявил живой интерес к проблематике, занимавшей формалистов. Но сам к этому течению не примкнул – его острый и наблюдательный взгляд неизбежно должен был отметить недостаточность чистого «формального метода» для решения занимавших его задач: сущности эстетического восприятия и художественного творчества. Критика формалистов, а также предшественников – Веселовского и Потебни – составляет наиболее ценную часть книги, именно как образец научной критики и методологической добросовестности.

Будучи составленной из заведомо отрывочного и разнородного материала, книга трудна для чтения и может вызывать немалое недоумение читателя. Дело в том, что на страницах этой книги Энгельгардтов… как бы два. Первый – философ и литературный критик, патетичный, наивный, нередко поверхностный и даже близорукий. Не может не вызвать улыбки то, как агрессивно он разделался с поэзией акмеистов, не читая, по-видимому, ничего, кроме литературного манифеста Гумилева и Городецкого, имевшего весьма мало общего с реальной творческой практикой акмеизма: Гумилеву Энгельгардт приписал некие «сирийские вирши», а Зенкевичу «космическую поэзию» (с. 226), заведя в тупик современного комментатора (с. 442), существования Ахматовой вообще не заметил. И довольно провинциальным и противоречивым выглядит его философское учение об «идеалистическом реализме» вкупе с ницшеанской интерпретацией фигуры Христа и «Легенды о Великом инквизиторе» Достоевского.

Но одновременно с этим существует другой Энгельгардт – филолог и теоретик литературы, занятый поиском научных способов описания эстетических категорий. Его свойство – исключительная гибкость во владении предметом и тонкость восприятия. Он мгновенно подмечает противоречия и пробелы в теоретических концепциях и ставит вопросы так, что, пожалуй, мало кто и в наши дни в состоянии на них ответить. Являются ли понятия «формы», *»материала», «идеи», «образа» объективной данностью, и как они соотносятся Друг с другом? Что присутствует в художественном произведении, помимо простого языкового феномена? В чем мыслительная функция слова? И, главное, какие дисциплины должны отвечать на эти вопросы?

Наблюдения и критические замечания Энгельгардта чрезвычайно точны: «Возродившееся в XIX веке монистическое учение о едином прекрасном и едином искусстве <…> приводило в конце концов к построению такого объекта, который, обладая некоторыми общими признаками, в то же время не соответствовал ни одному искусству. Но это последнее обстоятельство не вызывало никакого смущения, ибо с точки зрения монистических теорий этот несколько загадочный объект и был тем самым эстетически значимым объектом, тем прекрасным, которое, относясь непосредственно к единому искусству, только проявлялось в отдельных искусствах, находя свое выражение то «на языке поэзии»» то на «языке музыки»…» (с. 31). Единственным способом разрешения теоретических противоречий, заключает автор, является возврат к эмпирическому восприятию конкретных искусств.

Энгельгардт работает не просто точно, но точечно. Высоко ценя лингвистическую теорию Потебни как безусловный шаг вперед в гуманитарной науке, он тем не менее замечает: «…определение Потебни (поэзии как вненаучной формы познания. – М. Е.) подводит под одну скобку поэзии и такие явления, как миф и религиозные конструкции, и позднейшую поэзию в полном смысле этого слова, как чистое искусство. Само собой разумеется, что эти явления требуют какого-то принципиального различения, как по своей функции, так и по своим структурным особенностям <…> Противопоставив

Следует также по достоинству оценить работу А. Б. Муратова по подготовке издания. Единственный повод для нареканий – неудачный дизайц обложки: статуя обнаженного Ясона не имеет никакого отношения к содержанию книги, а уж в сочетании с крупной надписью: «Б. М. Энгельгардт» – и вовсе выглядит неуместно.

М. ЕЛИФЁРОВА