Австрийские романисты ХХ века

В австрийской литературе – как, вероятно, и во всякой другой – развитие отдельных жанров происходило неравномерно. XIX век прошел в Австрии под знаком театра. В начале XX первенствовали поэты и – неожиданно – эссеисты. И лишь после крупнейшего в истории нации перелома – распада Австро-Венгерской империи – австрийский вклад в мировую литературу стали определять в первую очередь романисты: Р. Музиль, Г. Брох, Ф. Верфель, Й. Рот. И не случайно именно роман 20-30-х годов оказывается в центре внимания историков австрийской литературы XX века.Общий очерк развития современного австрийского романа дается в книге Франка Троммлера «Роман и действительность» ¹. Особенности австрийского романа (причем не только 30-х годов, но и послевоенного времени) критик соотносит с исторической действительностью, утверждая, что разрушение классического, штифтеровского канона этого жанра закономерно связано с развалом старых общественных форм, погребенных вместе с Австро-Венгерской монархией.

Однако эта справедливая посылка лишь предваряет книгу и почти совсем исчезает в дальнейшем анализе. Австрийская действительность никак не фигурирует в исследования, и поэтому различные попытки сближения романистов на отвлеченно-формальной основе выглядят неубедительно.

Книга Ф. Троммлера представляет интерес лишь как свод необходимых сведений об австрийском романе XX века. Почти все крупнейшие австрийские романисты стали объектом многочисленных специальных исследований. Поток литературы о Кафке, Музиле, Брохе неудержимо растет. Некоторые из посвященных этим писателям работ представляют известный интерес.

Начнем разговор с Роберта Музиля – писателя, который всю жизнь жаловался на отсутствие квалифицированной критики. Работы о Музиле, появившиеся в последнее время, свидетельствуют, что положение здесь меняется к лучшему.

Книга Вольфдитриха Раша «О романе Музиля «Человек без свойств» ² состоит из четырех статей. Первая из них представляет собой воспоминания автора, которому в молодости довелось быть собеседником Музиля. Ссылаясь на эти беседы, В. Раш сообщает о мотивах, побудивших писателя покинуть Вену и до 1933 года работать в Берлине. Это, во-первых, желание быть на известном расстоянии от места действия романа, сохранять «эпическую дистанцию» и, во-вторых, интерес к напряженной политической и общественной жизни Берлина, которая создавала «благоприятный климат для работы».

В. Раш касается и некоторых текстологических проблем. Они возникают прежде всего в связи с романом Музиля «Человек без свойств», который остался неоконченным и последние главы которого (они публиковались посмертно) существуют во множестве набросков и вариантов. Множественность этих вариантов, создающих возможность по-разному толковать авторский замысел и гадать об идейном финале романа, породила среди исследователей ожесточенный спор, в котором особую активность проявляли издатель и критик А. Фризе, литературовед В. Баузингер и английские переводчики Музиля Э. Кайзер и Э. Вилкинс, взявшие на себя и роль интерпретаторов его творчества.

Против этих последних и выступает В. Раш, убедительно демонстрируя, что они нередко искажают авторский текст в угоду своей ущербной концепции. А ущербность ее в том, что Э. Кайзер и Э. Вилкинс желали бы свести творчество Музиля целиком к модернизму; они стремятся создать впечатление, что мистически переживаемый главными героями романа инцест должен был – якобы по авторской мысли – «замкнуть» роман в мифе. Эти попытки подогнать «Человека без свойств» к немудреной модернистской схеме В. Раш справедливо считает нелепыми. Усилия Музиля, как это явствует и из романа, были направлены прежде всего на то, чтобы «восстановить достоинство человеческого разума, которое чтили Лессинг и Гёте». Исследователь стремится защитить наследие Музиля от покушающихся на него адептов модернизма, справедливо относя творчество писателя и явлениям гуманистической культуры.

Две статьи книги посвящены собственно анализу романа «Человек без свойств». В них В. Раш, опираясь на высказывания Музиля, ставит своей целью доказать, что разрыв временной последовательности, «взрывание» пластики эссеизмом и иронией, нарастание автокомментирующего начала в отдельных значительных романах XX века, включая и «Человека без свойств», вовсе не всегда являются показателями «кризиса жанра». Все эти особенности романа Музиля свидетельствуют о важных качественных изменениях, претерпеваемых жанром романа под пером крупнейших его мастеров в XX веке.

В статьях В. Раша дан добротный анализ проблематики романа Музиля, подробно и достаточно четко описана его структура. Критик показывает, что «Человек без свойств» представляет собой как бы ироническое скольжение по многочисленным, почти необозримым антиномиям, пронизывающим самые разнообразные сферы человеческого бытия. Писатель занят поисками утраченного единства, человеческой цельности в мире отчуждения и распада. Музиль стремится восстановить эту цельность, исследуя и отвергая один за другим ее негативные варианты: «псевдомистику» салонов, ложно направленный энтузиазм экспрессионистов и философов-иррационалистов, сумасшествие, инцест и т. д.

В пространном антиномическом ряду «Человека без свойств» В. Раш принимает за основное противоборство ratio и мистики. Ему следует в этом так и озаглавившая свою книгу Э. Альбертсен³. Только слово «мистика» она предусмотрительно взяла в кавычки, поскольку смысл, который вкладывал в него Музиль, значительно шире обычного объема этого понятия и фактически равен понятию иррационального вообще.

В связи со своей темой Э. Альбертсен дает развернутую характеристику «Человека без свойств». Противостояние и взаимопересечение рационального и иррационального подробнейшим образом прослеживается Э. Альбертсен, которая всесторонне исследовала роман, дающий настоящую энциклопедию умонастроений и духовных исканий на Западе в начале нашего века.

В работе Э. Альбертсен вскрыты рассредоточенные на многих сотнях страниц «Человека без свойств» идейные корреляты, исследуемые в ее работе, как и в романе, попарно: свобода и необходимость, возможность и действительность, однозначность и сравнение, творчество и работа, образ и закон, повторяемость и исключение, символ и формула, созерцательность и действенность, гений и посредственность, сознательное и подсознательное, аффективный и дискурсивный способы мышления и т. д.

Э. Альбертсен подробно анализирует многочисленные утопии и прожекты, которые развивает герой романа Ульрих в поисках идейной основы для задуманного им «секретариата точности и души». Этот анализ логично приводит ее, как и В. Раша, к вопросу о том, каким должен был стать финал романа. Однако Э. Альбертсен опирается здесь не на личные воспоминания, а на более доказательные для науки архивные материалы, недавно ею обнаруженные. Эти материалы свидетельствуют, что В. Раш был прав в своей критике модернистских концепций «Человека без свойств».

Принципиально новым в работе Э. Альбертсен можно считать ее анализ языка Музиля; этот важный вопрос оставался до сих пор почти совсем неизученным. Э. Альбертсен развенчивает созданный Брохом миф о языковой непогрешимости Музиля, обнаруживая ряд характерных для его письма стилистических изъянов, от которых он долго и мучительно избавлялся. В то же время ее анализ еще раз подтверждает, сколь изощренным и искусным художником слова был Музиль. Всякие попытки представить Музиля неудавшимся философом и психологом, случайно взявшимся за роман и потерпевшим полную неудачу, рождены эстетической глухотой.

О том, что такие попытки до сих пор имеют место, свидетельствует книга У. Шрамма «Фикция и рефлексия» ⁴, посвященная сравнительному анализу творчества Музиля и Беккета. Эти писатели выбраны У. Шраммом по принципу противоположности, они знаменуют для него полярные художественные структуры. Структуру поэтики Музиля У. Шрамм называет «открытой», ее свойствами считает незавершенность, рефлекторность, релятивистское противостояние антиномий, попытку совместить заданный веком техницизм с гуманизмом и субъективизмом. Структура Беккета, напротив, «закрытая», ее отличает совершенность, наглядность, тяготение к строгой форме, «антиметафизичность», замкнутость в земном, конкретном бытии отдельной личности.

Между этими полюсами располагается остальная литература века; отдельных ее представителей (Брох, Дёблин, Джойс, Кафка) У. Шрамм дифференцирует и классифицирует в зависимости от тяготения к одному из двух полюсов. Попутно устанавливаются подсобные схемы, например: конкретность – аллегория – символ. Символ – наивысшая форма искусства, – это для У. Шрамма Беккет; к символу от конкретности движется, по не достигает его Джойс; так же беспомощны попытки Кафки достичь символа через аллегорию. Музиль же вообще все смешивает и ни на чем, к неудовольствию критика, не останавливается вполне определенно, за что ему и выводится низший балл – еще более низкий, чем Томасу Манну, который по крайней мере «схитрил» и спрятался от сурового критического дознания за вымышленную фигуру Серенуса Цейтблома.

У. Шрамма беспокоит тот факт, что «открытые» структуры продолжают прельщать некоторых художников (он ссылается, в частности, на «8½» Феллини). Чтобы окончательно развенчать столь нелюбезную ему структуру, он решается на запрещенный прием: упрекает Музиля в том, что «пассивный активизм» писателя и его поиски утраченного единства оказались беспомощными перед «брутальным активизмом» и вульгарным пафосом ложного фашистского «единства». Словно бы в силах Музиля было сделать то, чего не смогло сделать целое общество, – предотвратить временную победу фашизма у него на родине.

Искусству же Беккета, как полагает У. Шрамм, как раз дано «практически изменять данность», Беккет якобы не ограничивается констатацией растущего отчуждения человека, но помогает человеку ориентироваться в мире. Но какой ориентир может предложить человеку художник, принципиально отказывающий искусству в возможности быть средством познания, У. Шрамм не объясняет.

Не ослабевает интерес и к другому крупному австрийскому романисту 30-х годов – Герману Броху. Об этом свидетельствует новая книга Манфреда Дурцака – уже третья его работа о Брохе⁵. Первой из них была биография писателя в популярной серии Ровольта. Вторая содержала обстоятельный общий анализ творчества австрийского романиста. И наконец, третья ставит своей задачей исследование философских истоков мировоззрения Броха и выявление его места в истории европейского романа XX века.

Собственно философские проблемы М. Дурпак исследует в первых двух, наименее убедительных главах своей книги. Здесь много спорного. Так, критик переоценивает значение, которое имела для духовного становления юного Броха нашумевшая в свое время книга Отто Вейнингера «Пол и характер» (1903), во многом предвосхитившая основные положения фрейдизма; раннее знакомство будущего писателя с Толстым и Достоевским имело, во всяком случае, не меньшее значение.

Гораздо интереснее те разделы работы М. Дурцака, где дается характеристика эстетических идеалов Броха и испытанных им литературных влияний. Ключевой фигурой здесь закономерно выступает Гёте, ибо как раз в созданных по «законам эстетического равновесия» творениях Гёте австрийский романист находил наиболее адекватное подобие той универсальности, цельности жизнеощущения, тех, пользуясь его любимыми определениями, «симультанности» и «тотальности», к которым он стремился в собственном творчестве. В то же время М. Дурцак не скрывает, что Брох не принадлежал к числу прямых наследников гётевского гуманизма, таких, как Томас Манн и Гессе. Подобно Полю Валери или Андре Жиду, он находил в Гёте «оплот метафизики в эпоху позитивизма и материализма».

Наиболее интересны в книге те разделы, где дается сопоставительный анализ творчества Броха и Томаса Манна, Джойса, Музиля. Отношение Броха к этим романистам было, как показывает критик, двойственным и неровным.

Чрезвычайно показательно, например, что у Томаса Манна Брох ценил только произведения «шопенгауэровского» периода его творчества, те, в которых писатель отдавал дань иррациональному; реалистические же вещи находил «пренеприятно посредственными». Вместе с тем как на факт достаточно глубокой связи Броха с Томасом Манном М. Дурцак указывает на идейную зависимость признанного броховского шедевра, романа «Смерть Вергилия», от знаменитой новеллы «Смерть в Венеции».

Если идейный импульс «Смерти Вергилия» сообщил Броху ранний Томас Манн, то технику внутреннего монолога, дополненного лирическим комментарием, Брох, как утверждает далее М. Дурцак, заимствовал у Джойса, о котором много и увлеченно писал в 30-е годы. В «полиисторическом» романе Джойса Брох долгое время хотел видеть ту неразрывную слитность субъекта и объекта, прошлого и настоящего, которая передает жизнь в ее цельности и полноте. Однако эксперименты Джойса в «Поминках по Финнегану» уже не вызвали одобрения Броха, упрекавшего Джойса, как, впрочем, и Томаса Манна, в «нигилистическом» использовании мифа.

Связь Броха с английской и американской литературой была, по М. Дурцаку, особенно устойчивой. Помимо Джойса, критик называет еще Дос Пассоса и Хаксли, к творчеству которых Брох сохранял прочный интерес. С не меньшим основанием можно было бы упомянуть и Томаса Вулфа, о котором Брох писал с глубоким сочувствием, справедливо находя в романах о Юджине Ганте аналогии с собственными «Лунатиками».

Отмеченная самим Брохом привычка «запрягать» его вместе с Музилем сложилась в критике еще при жизни писателя. Однако лишь М. Дурцак впервые подробно и документально исследует историю этой дружбы-вражды.

М. Дурцак считает, что разница между Брохом и Музилем не столь уж и велика, поскольку оба писателя стремились к цельности охвата жизни, к синтезу рационального и иррационального, правда, реализуя это стремление прямо противоположными способами. Исследователь обращает особое внимание на возникающий и в творчестве Музиля, и в творчестве Броха мотив экстаза как основы единения, синтеза и связывает этот мотив с экспрессионизмом. Но для сближения Броха и Музиля этого мотива недостаточно. М. Дурцак игнорирует ироническое отношение Музиля к «астральной» экстатичности экспрессионистов, а всю столь существенную разницу в мировоззрении двух австрийских романистов пытается свести к личным обидам и недоразумениям.

В заключительной главе книги М. Дурцак опровергает распространенное мнение о том, что Брох будто бы с пиететом относился к Гофмансталю. Для Броха всегда была очевидна сомнительность того «золотого» прошлого, которое всеми силами пытался реставрировать Гофмансталь. Броху не мог не претить «нравственно индифферентный эстетизм» этого писателя, и он вполне соглашался с высоко ценимым им Карлом Краусом, который писал, что Гофмансталю «удаются искусственные цветы, которые естественно увядают». Сочувственную оценку Броха получило лишь позднее творчество Гофмансталя, заключавшее в себе «преодоление эстетизма».

Менее самостоятельным, хотя по-своему любопытным, исследованием явилась книга Х. Штейнеке «Герман Брох и полиисторический роман» ⁶. Известно, что в начале 30-х годов Брох составлял «пролегомены» к типологии современного западного романа, избрав в качестве своего объекта один из его типов, который он назвал «полиисторическим романом». Работа эта так и не была завершена – фашистский переворот в Германии существенно повлиял на творческие интересы писателя, обратившегося и изучению массовой психологии, с помощью которой он пытался объяснить истоки коричневой чумы в Европе.

Х. Штейнеке ныне взял на себя смелость и труд как бы довести до конца литературоведческое начинание Броха. В основу исследования он положил неопубликованные материалы из архива австрийского романиста, хранящиеся в Иельском университете (США), а также известный доклад Броха «Джеймс Джойс и современность», возникший в свое время как глава задуманной книги. Другие главы должны были включать разбор «Фальшивомонетчиков» А. Жида, «Контрапункта» О. Хаксли, «Волшебной горы» Т. Манна и «Человека без свойств» Р. Музиля. Все эти романы (равно как и свой собственный – «Лунатики») Брох называл «полиисторическими», то есть, как несколько тяжеловесно поясняет Х. Штейнеке, такими, которые «при сильной тенденции к научности хотят быть зеркалом и толкованием своей эпохи, стремятся объять сущность происходящих в ней процессов тотальностью материала при смешении всех поэтических форм, организованных благодаря общей рациональной архитектонике».

Общими признаками структуры такого романа исследователь считает «слияние воедино различных гетерогенных форм и стилей, приемы монтажа, загромождение действия рефлексиями, комментированием и эссеистическими отступлениями». Создает подобный роман носитель высокоразвитого художественного и философского сознания, poeta doctus, призванный осмыслить и осветить глубину и взаимосвязь духовных, социальных, политических коллизий «переходной» эпохи от индивидуализма к коллективизму, эпохи социальных и научно-технических взрывов.

Работа Х. Штейнеке показательна для определенных тенденций в современном западном литературоведении, пытающемся найти точки соприкосновения, черты типологической общности отдельных жанров модернистской и реалистической прозы XX века. Попытка опереться при этом на Броха не очень убедительна: ведь Брох уже к началу 40-х годов отказался от термина «полиисторический», заменив его сначала словом «симультанный», а потом и вовсе вернувшись к общераспространенному понятию «интеллектуального» романа.

Странным и искусственным представляется также стремление Х. Штейнеке необычайно сузить рамки полиисторического или, лучше, интеллектуального романа: этот термин, по его мнению, «в пределах немецкоязычной литературы трудно распространить на кого-либо еще, помимо Броха, Музиля и Томаса Манна». А как же – хочется спросить – Герман Гессе? Альфред Дёблин? Ганс Генни Янн? Хаймито фон Додерер? Альберт Парис Гютерсло? Расширение границ типологического исследования современного романа за счет анализа творчества этих писателей могло бы, думается, существенно уточнить научные представления о сложной борьбе различных художественных тенденций на Западе.

1. Frank Trommler, Roman und Wirklichkelt, W. Kohlhammer Verlag, Stuttgart – Berlin – Köln – Mainz, 1966, 180 S.[↩]
2. Wolfdietric Rasch, Über Robert Musils Roman «Der Mann ohne Eigenschaften», Göttingen, 1967, 146 S.[↩]
3. Elisabeth Albertsen, Ratio und «Mystik» im Werk Robert Musils, München, 1968, 196 S.[↩]
4. U. Schramm, Fixion und Reflexion. Überlegungen um Musll und Beckett, Frankfurt a. M., 1967. 196 S. [↩]
5. Manfred Durzak, Hermann Broch. Der Dichter und seine Zeit, W. Kohlhammer Verlag, Stuttgart – Berlin – Köln – Mainz, 1968, 234 S.[↩]
6. H. Steinecke, Hermann Broch und der polyhtstorische Roman, Bonn 1968, 221 S.[↩]