Андрей Платонов. «…я прожил жизнь»: Письма. 1920-1950 гг.

Андрей Платонов. «…я прожил жизнь»: Письма. 1920-1950 гг. / Сост., вступ. статья, коммент. Н. Корниенко и др. Москва: АСТ, 2014. 685 с.

Бывают странные сближенья… Платонов, родившийся через сто лет после Пушкина, в последнее время стал новым универсальным показателем хорошего вкуса, «нашим всем» прошедшего столетия («писатель ХХ века для всего мира» по выражению Андрея Битова). Трудно найти человека, которому бы он не нравился. Но так же трудно найти того, кто бы его хорошо знал. За широко выказываемым преклонением скрывается знание нескольких исторических анекдотов и кодовых слов: «Котлован», «Чевенгур», «Усомнившийся Макар», «Сокровенный человек», «Счастливая Москва»…

Впрочем, для тех, кто действительно хочет погрузиться в платоновскую вселенную, издано довольно много лоций: «Воспоминания современников» (1994); «Записные книжки» (2000); «Архив А. П. Платонова. Книга 1», (2009); Собрание сочинений в 8 томах (2009-2011)… Однако эпистолярный жанр был представлен в них фрагментарно, не системно. Поэтому собрания писем ждали с нетерпением. И вот эта книга вышла. По словам составителя сборника Натальи Корниенко, «издание представляет первую, наиболее полную публикацию писем Платонова, выявленных в настоящее время» (с. 71). И она уверена, что будут еще «новые находки писем Платонова в закрытых и неосвоенных архивохранилищах, в личных и государственных собраниях и фондах, еще не оказавшихся в поле исследовательских разысканий…» (с. 71).

Важен состав издателей — популярное, массовое АСТ/Астрель (правда, такое высоколобое его подразделение, как «Редакция Елены Шубиной») плюс «платоновская группа» Института мировой литературы РАН. Благодаря этому, с одной стороны, книга со вкусом оформлена — эффектно, продаваемо, с другой — снабжена необходимым для исследователей аппаратом: именной указатель, условные обозначения и сокращения. К тому же — комментарии, расположенные удобно, не в конце, а после каждого письма.

Такие комментарии, подробные, самоценные (касающиеся, например, сюжета вокруг сталинской оценки «Впрок», «Усомнившегося Макара» или борьбы писателя за освобождение его сына), приводят к тому, что данный том превращается в отдельное произведение. Нечто вроде «Хазарского словаря» — «Чевенгурский / Богучарский словарь». Читатель — интерактивно — сам составляет интересующий его сюжет. И от этого личностного вхождения в судьбу писателя воздействие его эпистолярной прозы усиливается. Как и боль от сопричастности жизненной трагедии. Не универсального унамуновского «трагического чувства жизни у людей и народов», а всегда конкретного горя в репрессивной системе СССР.

Но главное в книге, как и всегда в жизни, любовь. Не суховатое общение по губмелиораторской части, не чинная переписка с коллегами по писательскому цеху. А она: Мария Кашинцева, Мария Платонова, Маша, «Дорогая Муся». За приземленностью, банальностью домашнего имени Платонов прятал свое вселенской силы чувство. Этот непридуманный любовный роман читается безотрывно. Вот только…

Н. Малыгина писала, что после первой же эпистолярной публикации (1975) Мария Александровна «очень волновалась, не нарушена ли в ее публикации писем та мера откровенности рассказа о личной жизни писателя, которую установил для себя сам Платонов». А чуть ранее Малыгина рассказывала: «Мария Александровна лишь однажды дала мне почитать отрывок из письма к ней мужа. В письме были интимные признания: «Вы же видите, что такое печатать невозможно»…» («Вопросы литературы», 2010, № 4, с. 131).

Для заинтересованного читателя очень важно знать: то, что в книге, — это какая мера откровенности: абсолютная или определяемая издателями; четой Платоновых? Дело здесь не в обывательском вуайеризме, а в расстановке акцентов, в понимании сетки координат. Ведь во времена подчеркнуто богоборческие (ранний пролеткультовский рассказ Платонова о благом, добром вселенском переустройстве назывался «Сатана мысли», 1922) писатель создавал образ, по чистоте и обнаженной возвышенности соотносимый с Богородицей (в более страстном, католическом варианте):

Родимая прекрасная Мария.

Мне сегодня снился сон: на белой и нежной постели ты родила сына. Было раннее утро, еще ночь. Весь мир еще спал, одна ты проснулась и глядела невидящими тихими глазами. И он лежал рядом с тобою, робко и испуганно приникнув к твоему белому истомленному телу. И помню — как ослепительно сверкала твоя постель и как ты лежала в смертной усталости, вечная моя, обреченная мне кем-то, небом или солнцем, как я тебе обречен (1921).

Удивительное, истинно платоновское сочетание дат, слов, смыслов…

Научный редактор восьмитомника эпиграфом к своей статье о Платонове взял ахматовскую строчку «Мне подменили жизнь…». А сборник писем назван «…я прожил жизнь» (у издателей именно так — с маленькой буквы). Интересная перекличка. Боль и там, и там. Но в одном случае — поэтическое и все же женское (хоть «не поэтесса, а поэт») кокетство 55-летней властительницы умов. В другом — горькая прозаическая самоэпитафия измученного 42-летнего человека. Но при всем том — «я», а не «мне»!

О. КУДРИН