Свободная форма. «Букеровские» заметки о философии современного романа

Начну, пожалуй, с конца.

9 октября 2014 года, Москва, гостиница «Золотое кольцо». Оглашение «короткого списка» Букера-2014.

За длинным столом — секретарь премии, спонсоры и члены жюри, в зале — литераторы, издатели, журналисты; на заднем плане белеют накрытые к фуршету столы. За длинным столом произносятся речи, в зале — деловая тишина.

Кратко выступают, один за другим, члены жюри. Наступает моя очередь. Говорю о романах-финалистах, упоминая при этом один из них — роман Натальи Громовой «Ключ. Последняя Москва».

Из зала раздается возглас критика Аллы Марченко: «Разве это — роман?»

Лимит моего выступления к тому времени уже почти исчерпан. Да и вопрос о том, является ли роман Громовой романом, непосредственно до этого жарко обсуждался на заседании жюри. Не хотелось ворошить едва остывшие угли.

Желание ответить все же осталось. Не столько о романе Громовой (его прекрасно «защитил» выступивший следом Денис Драгунский), сколько о жанровой неопределенности как одной из существенных характеристик современного романа. Так возник замысел этих «букеровских» заметок.

Вторым поводом к настоящим заметкам стала ежегодная Букеровская конференция-2013, носившая название «Современный русский роман — идеология или философия?»¹. Состав участников был солидный, хотя профессиональное отношение к философии из семнадцати выступавших имел только один — Владимир Кантор. И это нельзя поставить организаторам конференции в упрек. Философов, занимающихся проблемами современной литературы, сегодня фактически нет. Столетие назад, скажем, профессиональные любомудры с интересом следили за русской словесностью того времени и охотно писали о ней. Шестов, Франк, Степун, Струве… Что понятно: и философы, и литературоведы — да и многие литераторы — учились тогда на одних и тех же историко-филологические факультетах и по близкой программе. Произошедшее в советское время разведение «любви к слову» и «любви к мудрости» по разным факультетам (и предельная дефилологизация философского образования) сказывается по сей день…

Неудивительно, что говорили на конференции главным образом об идеологии. Больше всего споров вызвал вопрос, пишут ли сегодня романы о любви или нет. О философии высказывались мало и в основном общими словами: «Философия в значении любомудрия присутствует в любом качественном художественном произведении — как соотношение общего и частного, жизни и смерти, верности и бесчестья…»²

Помещенные ниже заметки посвящены философии, отчасти — социологии современного русского романа. Материал здесь обширен и труднообозрим (ежегодно, по моим подсчетам, выходит около 40-50 качественных романов на русском), поэтому я ограничился романами, вошедшими в длинный и короткий списки «Русского Букера» 2014 года, в жюри которого мне довелось работать.

Три типа романа

Разговор о философии и современном романе стоило бы начать несколько ab ovo — с их генетической связи. С того, что легитимизация романа в качестве серьезного жанра стала возможной благодаря сближению в конце XVIII века философии и литературы.

Романы, писал Шлегель, — «сократовские диалоги нашего времени. В этой свободной форме жизненная мудрость нашла прибежище от школьной мудрости» (курсив мой. — Е. А.)³.

Эта «свободная форма», не скованная жесткими жанровыми и композиционными рамками, и создавала возможность для включения в роман философской «мудрости» — на уровне как отдельных рассуждений, так и общих мировоззренческих установок.

На память, разумеется, приходит пушкинское называние «Онегина» «свободным романом» («И даль свободного романа…»). Но аналогичным образом — как «свободное начертание нравов и обычаев» — характеризовал и Греч булгаринского «Выжигина»!⁴ Совпадение это неудивительно. «Иван Выжигин» не меньше, чем «Евгений Онегин», опирался на философскую традицию. Только — на другую.

Это приводит к формированию в русской литературе в первой половине XIX века трех основных типов романа — в зависимости от отношения к философской традиции. Условно говоря, роман просвещения, роман исследования и роман отражения.

Роман просвещения (не путать с романом воспитания!) связан с философией XVIII столетия. Первым известным его примером в России был уже упомянутый «Выжигин» Булгарина, названный им «нравственно-сатирическим романом»:

В основе его лежало допущение, что духовная жизнь общества имеет некую разумную этическую норму; «странности» и «глупости» суть не более как уклонения от нормы, которые могут быть «исправлены»⁵.

Этот тип романа в 1820-е уже казался архаичным — как и сама философия Просвещения, питавшая его. Но не пройдет и десятилетия, как линия нравственно-сатирического романа будет продолжена Гоголем в «Мертвых душах», а затем, через Салтыкова-Щедрина и Л. Толстого (у которого сатирическое будет предельно ослаблено, а нравственное, напротив — усилено), дойдет до советского романа. Где окажется канонизирована — как наиболее соответствовавшая представлениям о воспитательной роли литературы.

Роман исследования основан на иной философской традиции. Возникнув на фоне кризиса Просвещения и зарождения романтизма, он ставит в центр повествования исследование человеческой души, ее движений и страстей. К этому типу романа можно отнести слова Шопенгауэра: «Тем более благородное и высокое искусство будет являть собою роман, чем больше он изображает внутреннюю и чем меньше внешнюю жизнь»⁶.

В России первым примером такого романа был «Евгений Онегин» — который начинал писаться как сатирический роман, однако вскоре превратился в роман исследования — подобно тем сочинениям из библиотеки Онегина, в которых «современный человек / Изображен довольно верно / С его безнравственной душой, / Себялюбивой и сухой…». После «Героя нашего времени» роман исследования получает права гражданства в русской литературе и переживает расцвет у Тургенева, Гончарова и, разумеется, Достоевского⁷. В советской же литературе — начиная где-то с 1930-х — роман, вскрывающий бездны «безнравственной души», оказывается под идеологическим запретом.

Третий тип романа — роман отражения — на первый взгляд, наименее связан с философией: в нем нет ни погружений в глубины человеческого «я», ни нравственной проповеди. Тем не менее он также связан с определенной философской традицией, хотя и достаточно специфической. Это — позитивизм, с первых же своих шагов активно выступивший против притязаний литературы и метафизики на воздействие на общество: эта функция резервируется им за научным — или научно-популярным — текстом. Аналогом подобного текста в литературе и становится роман отражения, фиксирующий факты, события, поступки героев без какой-либо однозначной их оценки. В таком романе тщательно воспроизводятся непосредственно воспринимаемые персонажами предметы и явления — ограниченные, как правило, эмпирически данной, бытовой сферой.

В отличие от двух других типов романа, этот тип в русской литературе XIX века не «отстоялся» в классические образцы, но развивался в рассказах, в исторических и бытописательских сочинениях. Кратковременный расцвет романа отражения происходит в 1920-е (Пильняк, Иванов, Мариенгоф, Вагинов…), однако затем его снова вытесняет канонизированный соцреализмом роман просвещения.

С конца 1960-х ситуация меняется. Разочарование в программах «исправления» общества дискредитирует роман просвещения. Роман исследования, переживший свой расцвет на Западе в экзистенциальном романе, в русской прозе развития почти не получил. Вообще, в этот период заметен кризис романа. Редкие значимые примеры (Солженицына, Аксенова, Войновича…) не попадают к читателю; из публиковавшегося же все самое талантливое перемещается в малую прозу.

С началом публикации «возвращенной» литературы роман переживает кратковременный расцвет. К читателю приходят «Доктор Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ», «Дети Арбата», «Белые одежды», «Жизнь и судьба», «Остров Крым»…

Тем не менее «большой роман», продолжающий линию романа просвещения и романа исследования, к середине 1990-х обнаруживает исчерпанность. Возникают романы, «взрывающие» его идеологические штампы (Пелевин), пародирующие его риторику и стиль (Сорокин), снижающие героику недавней истории до «человеческой, слишком человеческой» повседневности (Улицкая). Роман просвещения фактически исчезает — и в форме сатирического романа, и в форме романа-обличения в духе Солженицына. Представление о норме общественного устройства делается в романе крайне размытым; различные, даже противоречивые, социальные позиции могут присутствовать в нем на равных.

Современный роман — по преимуществу роман отражения. Постиндустриальному обществу оказывается ближе именно позитивистская парадигма — с элементами философии прагматизма. Влияние последней в современном романе заметно в преобладании действия над мыслью, в релятивизации истины, в признании ценности любого эстетического, религиозного, профессионального и прочего опыта. (К этому «философскому букету» можно добавить влияние постмодернизма — но это тема для отдельного разговора.)

Роман отражения фиксирует отчуждение читательских масс (сильно поредевших) от влияния на политические и социальные процессы и утерю литературой роли одного из инструментов этого влияния. Это роман атомизированного общества, в котором индивид взаимодействует не с устойчивыми социальными стратами и институтами, как в романе просвещения, и не с «толпой», как в романе исследования, — а с такими же атомизированными индивидами, как и он сам.

1. Современный русский роман — идеология или философия? // Вопросы литературы. 2014. № 3. [↩]
2. Из выступления — в целом, интересного, — О. Кудрина (Современный русский роман… С. 116). С тем же успехом, замечу, можно было бы сказать и о физике, что она присутствует в любом произведении в виде физической картины мира: день сменяет ночь, предметы падают вниз, а не вверх, и т. д. [↩]
3. Шлегель Ф. Критические заметки // Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. В 2 тт. Т. 1 / Вступ. статья, перевод с нем. Ю. Н. Попова; примеч. Ал. В. Михайлова и Ю. Н. Попова. М.: Искусство, 1983. С. 281.[↩]
4. Северная пчела. 1829. № 37 (26 марта). Цит. по: Вацуро В. Э. Пушкин и проблемы бытописания в начале 1830-х годов // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XI. Л.: Наука, 1969. С. 151-152.[↩]
5. Вацуро В. Э. Указ. соч. С. 151.[↩]
6. Цит. по: Грифцов Б. А. Теория романа. М.: ГАХН, 1927. С. 19.[↩]
7. К роману исследования отчасти можно отнести и романы Толстого; равно как и романы Достоевского — к романам просвещения. Оба классика дали, каждый по-своему, синтез этих двух типов, однако с определенным перевесом в сторону одного из них.[↩]