Анахронизм

Литературная критика – ее сегодняшнее состояние, ее исторические заслуги и ошибки, успехи и просчеты, ее свершения, долги и перспективы – одна из самых волнующих проблем современной литературной жизни. Даже на первый взгляд частные и по видимости локальные явления критики могут сегодня представлять общезначимый интерес. Тем более это касается таких явлений, которые в масштабах, скажем, одной республики выглядят событиями.

Именно так в узбекской печати расценивается книга, о которой пойдет речь. Оперирующая национальным материалом, она дает повод для размышлений, выходящих за внутриреспубликанские рамки.

В двухтомной «Истории» собран довольно обширный, разнообразный и интересный фактический материал, позволяющий составить представление о том, как, в каких сложнейших обстоятельствах рождалась, формировалась и развивалась литературно-критическая, научно-художественная мысль в нашей республике в 1917 – 1980 годах. Выполнена весомая работа. Дело не только в том, как нелегко и непросто собирать, изучать, систематизировать факты литературно-критической жизни Узбекистана за более чем шестьдесят лет, но и в том, что в 20 – 30-х годах мы пользовались арабской графикой, которая составляла основу узбекской письменности в течение более чем тысячи лет. С тех пор как в середине 30-х годов нам пришлось перейти сначала на латинскую, а затем на русскую графику, число знатоков старой узбекской письменности с каждым годом резко сокращалось. Их, этих знатоков, сейчас можно сосчитать по пальцам, а в скором времени мы и вовсе лишимся их, если не будут предприняты решительные меры. Большинство моих сверстников уже не может читать подлинные тексты произведений ни Хамзы, ни Чулпана, ни Фитрата, ни других писателей; становятся недоступными материалы древнейшей нашей истории, литературы, культуры и науки… Надо отдать должное «Истории» – она предоставляет нам возможность ознакомиться с литературно-критическими и художественными явлениями 20 – 30-х годов (что, разумеется, не отменяет необходимости решить проблему культурной преемственности, связанную с проблемой арабской графики).

Что же представляет собою «История узбекской советской литературной критики» в целом, какова научная ценность этого труда, созданного рядом докторов и кандидатов наук во главе с И. Султановым (автором Введения и Заключения)?

Первая глава – об узбекской критике 1917 – 1932 годов – принадлежит перу М. Юнусова; вторая, рассказывающая о формировании литературно-критической мысли в Узбекистане 1932 – 1941 годов, выполнена Т. Расулаевым; узбекскую литературную критику в период Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов осветил Б. Назаров; историю национальной литературной науки послевоенного периода 1945 – 1962 годов изложили М. Кошчанов, А. Кульджанов и С. Мелиев; затем следуют еще четыре главы – об узбекской критике 1962 – 1982 годов, над которыми работали П. Кадыров, Дж. Камалов, У. Туйчиев и Н. Рахимджанов.

Бросаются в глаза два, по-видимому, связанных между собою обстоятельства. Во-первых, факты истории национальной критики слишком часто попросту излагаются, в лучшем случае кратко комментируются без глубокого концептуального осмысления их сущности и связей. Во-вторых, среди авторов книги – такие авторитетные ученые, как М. Кошчанов, П. Кадыров, И. Султанов, однако доля выполненной ими работы очень уж скромна, и не они «делают погоду». К тому же даже на их наблюдениях и мыслях нередко чувствуется печать застойных времен. И неудивительно: «История» готовилась еще до XXVII съезда КПСС; то,

она не проникнута духом обновления, видно, так сказать, невооруженным глазом. Отсюда и ее многочисленные недостатки.Кое-кто, быть может, возразит: зачем же тогда огород городить? Книга вышла сегодня, а подготовлена – так уж случилось – до перестройки, имеет ли смысл предъявлять ей претензии задним числом?

Но ведь XXVII съезд партии был не вчера; уже сам факт выпуска в свет научного издания, во многом представляющего собой явный анахронизм, говорит о продолжающемся неблагополучии и заслуживает обсуждения.

История узбекской критики разделена в книге на два периода: первый вобрал в себя события 1917 – 1956 годов, второй – с 1956 года до нашего времени. Этот принцип понятен: ведь узбекская профессиональная литературная наука – детище Великого Октября, она формировалась в 1917 – 1956 годах, получила сильный импульс к дальнейшему развитию после XX съезда КПСС. Но это – самый общий взгляд; вся суть в том, как реально протекала жизнь этой науки, из каких событий, побед, ошибок, достижений, драм складывалась ее история, какой борьбой – острой, подчас жестокой – сопровождалось ее «взросление».

Чтобы дать объективную картину, нужно было бы бросить на нее взгляд с той высоты, на которую поднялась многонациональная советская литературно-критическая мысль. Были ведь критики, трезвый, честный, сильный голос которых звучал и в застойные времена. Ими было создано немало содержательных исследований, книг и статей, направленных против серости, халтуры и лакировки. Может быть, не было очень крупных, ярких событийных, что называется, критических произведений, открытий, но советская критика все же жила, работала, несмотря на различные препоны, запреты, регламентации, рожденные волюнтаризмом, командно-административными методами руководства литературой.

Все это в той или иной мере относится и к узбекской критике, которая в лице своих немногочисленных, но честных и талантливых борцов не раз предпринимала попытки защитить от различных наветов и необоснованных обвинений А. Каххара, А. Якубова, П. Кадырова, А. Арипова и других писателей; но, к сожалению, на ее счету было больше потерь, чем приобретений и завоеваний.

Читая «Историю», я очень хотел прояснить суть как явных, пусть не ошеломляющих, но бесспорных заслуг критики, так и ее серьезных ошибок, недочетов, упущений, обнаружить специфические закономерности развития узбекской литературной науки, получить ясное представление о том, в чем конкретно заключается ее сила и реальная слабость, каковы перспективы ее дальнейшего роста и развития, каким образом можно наконец совершить революционную перестройку.

Для того чтобы это стало возможным, нужно было бы, на мой взгляд, выделить в каждом периоде наиболее характерные, самобытные, неповторимые (как в позитивном, так и негативном отношениях) конкретные факты, устремить внимание на явления и проблемы, заслуживающие принципиального аналитического разбора, который служил бы выявлению основных закономерностей, главных тенденций развития литературно-критической мысли, что позволило бы увидеть реальное, неприкрашенное лицо литературно-художественной критики в Узбекистане.

Не по этому пути пошли авторы первой обстоятельной рецензии на «Историю» («Узбекистон адабиёти ва санъати», 29 января 1988 года), которые без обиняков заявляют, что ученые республиканского Института языка и литературы создали «самое яркое фундаментальное научное исследование», восторженно отмечают, что «История» явилась результатом многолетних научных изысканий, большинство ее разделов и глав написано на самом высоком научно-эстетическом уровне, многие мысли, наблюдения отличаются правдивостью, глубиной и оригинальностью проникновения в суть рассматриваемых проблем. Но где, как и в чем конкретно проявились названные достоинства работы – этот вопрос не находит убедительного ответа… Правда, указано на характерный недостаток: обзор литературно-критических книг, статей и выступлений 20 – 30-х годов в искаженной, упрощенной форме представляет сложные процессы, в нем отсутствует подход, обусловленный революционной перестройкой, гласностью и демократизацией всех сфер нашего общества.

На этом моменте надо задержаться, здесь одна из давних и больных наших проблем. Печать застойных времен особенно явственна в оценках литературно-критических выступлений, касающихся жизни и творчества Чулпана и Фитрата. Ведь в «Истории» поддерживаются и получают одобрение только те, кто безоговорочно осуждал этих писателей как буржуазных националистов, врагов Советской власти, а не те, кто пытался защитить их от несправедливых обвинений. Цитируется, к примеру (т. 1, стр. 60), следующее высказывание критика Зарифа Башира, опубликованное в газете «Туркестан» 4 мая 1923 года: «Чулпан ищет и находит свое поэтическое кредо в живой природе, реальной действительности, его поэзия богата изобретательными средствами, в ней словам тесно, а мыслям – просторно… его можно назвать певцом интеллигенции, которая стоит очень, близко к трудящимся» (здесь и далее перевод с узбекского мой. – Н. Х.). Приведя эту цитату, автор, не утруждая себя аргументами, объявляет ее ошибочной, путаной, несовместимой с принципами советской литературы. В сходной форме осуждено и следующее мнение Айбека: «Пушкин не страдал, не горевал за бедняков… Однако его любят и русские рабочие, и комсомольцы, и коммунисты, и ученые, ибо он написал прекрасные произведения, создал значительные образцы подлинной поэзии. По тем же причинам мы не можем отвергать Чулпана» (т. 1, стр. 62).

Казалось бы, что особенного говорят З. Башир и Айбек? Но читаю их высказывания – и душа наполняется гордостью за то, что были-таки литераторы, которые смело вставали на защиту истинных талантов в ту пору, когда «командовали парадом» бездарные люди, ополчавшиеся на живые, нестандартные и сложные литературные явления.

Постойте, но ведь это происходит и сейчас, когда окончательно сняты политические ярлыки с Чулпана и Фитрата и целый ряд их поэтических, прозаических произведений, литературно-критических, публицистических статей и выступлений появился в октябрьских, декабрьских номерах газеты «Узбекистон адабиёти ва санъати», на страницах журналов «ЁШЛИК», «Саодат», «Шарк юлдузи» за 1987 год, а роман Чулпана «Ночь и день» напечатан в февральском и мартовском номерах журнала «Шарк юлдузи» за 1988 год! Неужели осуждение защитников Чулпана и Фитрата возможно сейчас, когда началось подлинное марксистско-ленинское изучение творческой деятельности двух крупнейших и сложнейших художников слова 20 – 30-х годов?!

Увы, оказывается, такое возможно. Не только автор главы об узбекской критике 20 – 30-х годов, но и некоторые современные критики, вместе с отдельными высокопоставленными партийными деятелями Узбекистана, ведут разговор о том, что Чулпан и Фитрат реабилитированы-де лишь как граждане, но не как писатели, начисто игнорируя то, что обвинение их в буржуазном национализме и последовавшие репрессии были незаконными.

Любопытно, что в той же «Истории» (т. 1, стр. 72) цитируются глубокие мысли о специфике художественной литературы, во многом совпадающие (что резонно отмечается тут же) с суждениями великих русских художников и мыслителей, в первую очередь Л. Толстого, и принадлежащие не кому иному, как Фитрату… Выходит, узбекский писатель и ученый, до сих пор обвиняемый в национализме, еще в 20-е годы хорошо изучил, творчески освоил литературное наследие великих русских писателей.

Авторы «Истории» постоянно ратуют за нерасторжимое единство идейности и художественности, и в то же время на многих страницах господствует прямолинейно-идеологический взгляд на художественную литературу. Так, А. Сагди, А. Шарафутдинов, А. Хашим и другие критики 20 – 30-х годов награждены восторженными отзывами лишь за то, что они сумели обнаружить верную политическую направленность произведений Хамзы, С. Айни, Авлони, Элбека и других писателей; но нашла ли эта верная политическая направленность правдивое воплощение в живых художественных образах, – вопрос этот упущен из виду не только вышеназванными критиками 20 – 30-х годов, но и авторами «Истории». В сущности, пресекается любая попытка защитить искусство от вульгаризаторских толкований. Вот наглядный пример. В свое время Айбек, высоко оценивая романы А. Кадыри «Минувшие дни» и «Скорпион из алтаря», позволил себе заметить художественные просчеты в повести «Абид-Кетмень» (т. 1, стр. 177). Писатель не мог смириться с тем, что такой мастер, как Кадыри, написал произведение, страдающее декларативностью. И вот, спустя много лет, он наткнулся на решительный отпор со стороны Т. Расулаева, автора главы об узбекской критике 1932 – 1941 годов, который, не прибегая к анализу, без всяких оснований заключил, что вышеназванное сочинение Кадыри заслуживает самой высокой оценки…

Подобное происходит в рассматриваемом труде слишком часто: не проникая в суть явлений, авторы просто информируют обо всем, что находится в их поле зрения. Так, в первой главе говорится о том, что в 20-х годах критик С. Хусейн критиковал А. Кадыри за «идеализацию истории» народа, считал «Минувшие дни» не оригинальным, а подражательным романом, «субъективным произведе нием», которое в отличие от «объективного произведения» не отражает реальную, ненадуманную правду со всей ее глубиной и сложностью (т. 1, стр. 113). Вот и все. Но ведь эта краткая информация не дает подлинного представления о том, что это была за «критика». На самом деле С. Хусейн выступил с циклом статей, из которых сложилась целая книга, опубликованная в 1931 году; в этой книге был произведен вульгаризаторский, упрощенный разбор романа «Минувшие дни», Кадыри объявлялся непролетарским писателем (на том основании, что главным героем в романе представлен не дехканин, не рабочий, а торговец из мелкобуржуазной семьи), обратившимся к исторической теме только потому, что он якобы находится в оппозиции к Советской власти. У авторов главы – ни слова об этом, ни тени осуждения методов вульгарного социологизма.

Ох, как живучи эти методы! Легко и быстро приспосабливаясь к любым обстоятельствам и ситуациям, они проявляются в различных формах и стилях. Они служат незаменимым средством борьбы бездарных литераторов-временщиков против талантливых писателей, против всего живого, нового, оригинального, что не укладывается в стереотипы и схемы. С помощью подобных методов был, например, наложен в 30-х годах запрет на роман А. Каххара «Мираж», о чем свидетельствует скромное сообщение авторов «Истории». Из сообщения следует, что один критик был недоволен тем, что в «Мираже» не показаны великие политические и народнохозяйственные достижения Советской власти в Узбекистане; другой утверждал, что отрицательный персонаж выдвинулся на первый план и превратился в главного героя, что искажает правду жизни; третьему роман не понравился потому, что в нем будто бы пропагандируются идеи буржуазного национализма (т. 1, стр. 179 – 182). Своего собственного отношения к этим наветам авторы предпочли не выражать. Правда, отмечено, что была попытка защитить Каххара от несправедливых обвинений, но и об этом говорится вскользь, мимоходом…

Нелишне заметить: в обоих случаях – и с «Минувшими днями» А. Кадыри, и с «Миражем» А. Каххара – «История» внушает нам: Кадыри реабилитирован, его творчество свободно изучается, романы и другие произведения издаются; Каххара не репрессировали, его роман «Мираж» был под «запретом» лишь до 1957 года, – мол, вряд ли стоит сегодня разбираться в делах давно минувших дней… Авторы рассуждают таким тоном, будто вульгаризаторская критика – далекое прошлое, и ничего не говорится о том, что именно такая критика привела Кадыри к преждевременной гибели, а Каххару нанесла страшный морально-психологический удар. Болезнь упрощенчества и предвзятости глубоко укоренилась с тех пор в узбекской литературной критике, это она привела к разгрому романов Айбека «Навои», А. Каххара «Кошчинар» (после доработки он назывался «Огни Кошчинара») в 50-х годах, сатирической комедии А. Каххара «Голос из гроба», стихотворений А. Арипова «Золотая рыбка», «Осенние раздумья», «Рай» в 60-х годах, романов П. Кадырова «Звездные ночи», А. Якубова «Сокровище Улуг-бека» в 80-х годах… Увы, вульгарный социологизм все еще не сдается.

Нет, я вовсе не хочу сосредоточивать все внимание на литературно-критических недугах; но говорить о них нужно – чтобы добиться полного излечения.

В конце каждой главы «Истории» подводятся краткие итоги, говорится о свершениях и успехах, сопутствовавших узбекской критике в 20 – 30-х, а затем в 40 – 50-х, а затем в 60 – 80-х годах… Но в чем конкретно нашли эти успехи свое выражение – все это выглядит как-то уж очень общо и невнятно, потому что не опирается на конкретный анализ «биографии» узбекской критики в республиканском и общесоюзном контексте.

Впрочем, многонациональный контекст не вовсе отсутствует: авторы «Истории» говорят о нем, называют немало имен известных московских критиков и литературоведов, упоминают об их трудах, о разрабатываемых ими проблемах, однако разговор этот носит опять-таки поверхностно-информационный характер, и притом с явным креном в сторону «улучшения» истории. Так, не обращено сколько-нибудь серьезного внимания на разгромные кампании вокруг произведений А. Ахматовой, М. Зощенко, М. Булгакова, Б. Пастернака, В. Дудинцева, В. Быкова, А. Яшина и многих других писателей, фактически отлученных от советской литературы. Все это как бы не замечается, отодвигается «за кадр» или упоминается в сглаженно-безобидной форме – так спокойнее. Правда, несколько острых, нелицеприятных слов о «теории бесконфликтности» (еще живой и в наши дни) авторы глав об узбекской критике 1945 – 1956 годов все-таки сказали и даже подвергли критике В. Захидова, который из своего высокого служебного кресла настаивал на том, чтобы писатели воспроизводили действительность только с помощью «розовых» красок, необходимых, по его мнению, для укрепления завоеваний социализма в республике (т. 1, стр. 337). Это важный и отрадный факт, но и здесь критика недостаточно последовательна, нет в ней научной глубины, точности и целеустремленности: горькие факты отмечаются, осуждаются, но не анализируются.

Общий итог выглядит так, что чуть ли не все узбекские критики и литературоведы в течение более чем шестидесяти лет везде и всюду добивались крупных положительных результатов, не зная горечи утрат, поражений и потерь. Подобные «приписки» бросают тень на реальные достижения, которые не нуждаются ни в преувеличениях, ни в приукрашиваниях, но нуждаются опять-таки в анализе.

Вот, скажем, верно говорится о том, что в 20 – 30-х годах литературно-критическая мысль получила развитие не в статьях профессиональных критиков, а в выступлениях писателей – А. Кадыри, Айбека, Фитрата, А. Каххара и других; верно и то, что во второй половине 50-х годов она обретала зрелость в цикле статей М. Кошчанова о мастерстве создания характеров в прозе, О. Шарафутдинова о борьбе против описательности и декларативности в поэтических произведениях узбекских авторов. Однако не показано, что искания этих двух критиков (с их плюсами и минусами) во многомопределяют лицо узбекской критики последних десятилетий. Анализируя их сильные и слабые работы, можно ведь было увидеть основные тенденции развития узбекской литературно-критической мысли 50 – 80-х годов, выявить то, что заслуживает решительной поддержки и одобрения.

Конечно, узбекская критика 50 – 80-х годов отнюдь не исчерпывается деятельностью двух, пусть крупных, мастеров литературно-критического цеха; однако нельзя не видеть и того, что лидерами являлись и являются именно М. Кошчанов и О. Шарафутдинов: поддерживая самое весомое и оригинальное в творчестве опытных и молодых одаренных литераторов, они вели бой против серости и халтуры (хотя порой и они были вынуждены идти на компромисс, говоря об авторах, занимавших высокие посты); в пору парадности, приписок и протекционизма им удавалось сказать правдивое слово о задачах и достоинстве литературы. И это должно было найти свое отражение на страницах «Истории». Но вместо делового анализа – лишь уважительные упоминания, иной раз цитаты – и все…

Это не случайный недосмотр, это – позиция. Она сформулирована в начале труда: «Целесообразным признано говорить не об отдельных крупных талантливых критиках и литературоведах, а о коллективе ученых-литературоведов в целом… Вот почему деятельность отдельных крупных талантливых критиков не будет освещена в специальных главах» (т. 1, стр. 29).

То есть ни в коем случае никого не выделять. Так спокойнее… Этой установке вполне соответствует резюме заключительной части «Истории»: «У нас в республике работает солидный отряд критиков, которые активно пропагандируют достижения национальной литературы не только в республиканском, но и во всесоюзном масштабе: их статьи, рецензии, книги стоят на высоком научно-эстетическом уровне и демонстрируют своеобразие их талантов, они прочно связали свою судьбу с судьбой родной литературы, посвятили все свои силы развитию художественного творчества. Это – В. Захидов, Л. Каюмов, М. Кошчанов, Х. Якубов, Х. Абдусаматов, С. Мамаджанов, Г. Владимиров, Ю. Султанов, М. Нурмухамедов, Н. Худайберганов, П. Шермухамедов, О. Шарафутдинов, И. Гафуров, А. Тагаев, Ш. Шамухамедов, Н. Владимирова, У. Норматов, В. Ларцев, Н. Шукуров, И. Султан, Г. Каримов, С. Азимов, С. Мирвалиев, М. Юнусов, Б. Имамов, А. Абдуллаев, Н. Каримов, С. Мирзаев, Б. Назаров и другие» (т. 2, стр. 325).

Перечислены 29 членов «целого коллектива». К ним надо присоединить десятки критиков и литературоведов, которые фигурируют в двух томах «Истории» на том основании, что являются авторами двух-трех статей, книг. Отмечены даже те, кому удалось защитить кандидатские или докторские диссертации. «Коллектив» в общей сложности включает более ста человек. И все они представлены в качестве «положительных героев», которые, как явствует из двух томов «Истории», внесли значительный вклад в развитие узбекской советской литературной науки, подняли ее авторитет во всесоюзном масштабе. Да в чем же конкретно заключается суть этого «значительного вклада», внесенного таким количеством литераторов? Неужели все они работают на одном и том же уровне? Нет ли среди них таких, которые выделяются творческой яркостью, активностью, глубиной, и таких, которые, наоборот, страдают недостатками? Или, быть может, есть такие, у которых наряду с достижениями бывают и неудачи? На эти естественные, жизнью диктуемые вопросы в «Истории» ответов нет. Но ведь коллектив состоит из разных личностей, вклад которых в общее дело неоднороден и неодинаков, – если этого не учитывать, возникает пресловутая «уравниловка», которая в художественном и научном творчестве попросту пагубна!

К сожалению, в «Истории» тенденция к «уравниванию» не только сильна, но и заранее «обоснована» как проявление «коллективности». Правда, это не помешало авторам всячески возвысить, поднять на щит тех критиков и литературоведов, которые в течение последних десятилетий занимали и по-прежнему занимают высокие должности, ничего нового, весомого, оригинального не создавая в науке о литературе, но блистая орденами, премиями и званиями… Видимо, в сознании авторов эти люди все-таки выделяются, стоят выше «целого коллектива ученых», не говоря об «отдельных крупных талантливых деятелях науки и культуры». При всем своем «коллективизме» авторы не удержались – учредили «пальму первенства» и отдали ее Л. Каюмову.

На многих страницах «Истории» мы часто встречаем цитаты из статей, книг, выступлений Л. Каюмова, которые подаются так, будто именно в них заключены самые свежие, самые глубокие и оригинальные мысли, способные стать путеводными звездами для узбекских критиков и литературоведов. Что же это за открытия?

Вот одно из них: «Гражданская позиция критика играет значительную роль в развитии общественно-политической, литературно-критической мысли. Полемические суждения критика, его мысли, наблюдения и выводы оказывают воздействие на рост литературы и общественное сознание народа» (т. 1, стр. 19).

Второе: «Всесторонне и глубоко разрабатывать проблему современности, оказывать воздействие на текущий литературный процесс – в этом заключается основная задача критиков и литературоведов» (т. 2, стр. 210).

Эти и другие подобные суждения Л. Каюмова представлены читателю таким образом, будто они в силу своей оригинальности и новизны стали краеугольным камнем, основой деятельности тех, кто взялся за исследование узбекской литературы и национального литературного процесса.

Но все это, очевидно, показалось авторам недостаточным, и они отвели Л. Каюмову специальный раздел во втором томе «Истории». Но разве это не противоречит их собственной установке – не посвящать специальных глав отдельным критикам? Поэтому был изыскан затейливый выход из положения. Раздел был назван так: «Критика о традициях Хамзы», а в этом разделе главным героем выступает Л. Каюмов, остальные же критики действуют как второстепенные персонажи.

Но, может быть, авторы не совсем не правы, может быть, Л. Каюмов, исследуя творчество Хамзы, открыл что-то такое, что стало огромным событием в узбекской литературной науке, о чем хочется говорить восторженно, в превосходной степени? Например, так: «Л. Каюмов показал, как Хамза обогатил узбекскую литературу и искусство не только идеями марксизма-ленинизма, но и новыми образами, оригинальными завоеваниями, ранее невиданными стилевыми и жанровыми приобретениями» (т. 2, стр. 116).

В чем конкретно заключается новизна и прочие достоинства этих образов, завоеваний и приобретений и какова заслуга критика, – это остается тайной. Зато весь раздел буквально заполнен заявлениями: Л. Каюмов раскрыл, показал, выявил, доказал… И ни одно из этих заявлений, изложенных газетным стилем, не подкрепляется аргументами и анализом…

Теперь обратим внимание на следующее обстоятельство. В «Истории» довольно мощный поток восторженных отзывов достался и на долю И. Султана и Х. Якубова; однако временами и тот и другой подвергаются справедливой критике. Так, решительно опровергается утверждение И. Султана о том, что «А. Кадыри понял сущность Октябрьской революции, но не смог освоить марксистско-ленинскую теорию развития общества и поэтому проявил ограниченность, односторонность в изображении исторических явлений и до конца своей жизни не освободился от серьезных ошибок и срывов» (т. 2, стр. 29). Справедливо критикуется и Х. Якубов – за то, что он предъявил А. Каххару неприемлемое требование: «Для художественного воплощения идеи о вредности буржуазного национализма писателю в романе «Мираж» надо было изобразить на первом плане не отрицательных лиц, а характеры людей честных, прекрасных, сильных, из народа» (т. 1. стр. 180).

Повторим: И. Султан и Х. Якубов тоже представлены как лидеры узбекской критики и литературоведения, о них тоже сказано немало восторженных (временами незаслуженных) слов. Тем не менее их, оказывается, можно критиковать. Но вот Л. Каюмова – никогда. В двух томах «Истории» он фигурирует как некий «положительно прекрасный» ученый, который везде и всюду режет одну правду-матку, никогда не произносит ни одного фальшивого слова.

Нет слов, Хамза – основоположник узбекской советской литературы, мы всегда отдавали, по-прежнему отдаем ему должное, ни в любви, ни в уважении к нему никогда не было недостатка, но Л. Каюмов представляет дело так, что Хамза чуть ли не с детских лет понял суть марксизма-ленинизма, безоговорочно принял Советскую власть, ни в жизни, ни в творчестве никогда не имел никаких, даже мелких, недостатков, все у него шло гладко, без сучка без задоринки, произведения он создавал только на самом высоком художественном уровне, и обо всем этом Л. Каюмов просто информирует нас, ни одна вещь Хамзы, даже знаменитый «Бай и батрак», не подвергается глубокому профессиональному разбору. В результате оказывается сильно отлакированным и человеческий, и творческий облик Хамзы, которому, как резонно писал М. Кошчанов в статье «Перестройка и узбекский роман» («Шарк юлдузи», 1988, N 1), не нужно никакое приукрашивание, необходим просто объективный научный анализ всего, что им создано.

…Увы, последствий недавних времен, последствий парадности, очковтирательства, протекционизма и других недугов, немало в «Истории», где многолетними усилиями, кропотливыми трудами собранные и систематизированные факты и материалы, как правило, не исследуются, не анализируются, а просто комментируются в декларативно-публицистической форме, что весьма далеко от подлинной научности. Нет, эти недостатки не являются уделом только тех, кто выступил в качестве авторов «Истории», – сходные черты можно обнаружить во многих статьях, книгах и монографиях (даже у ведущих узбекских критиков), авторы которых скованы, а то и прямо воспитаны жесткими регламентациями, негласными запретами, неофициальными директивами «высоких инстанций». Борьба с этим тяжким наследием и должна была составлять одну из задач «Истории узбекской советской литературной критики». Не стала. В сущности, сама «История» является частью этого наследия. Несмотря на то что есть в ней немало верных мыслей, интересных фактов, наблюдений и выводов относительно развития узбекской критики, в целом издание это есть идейный и методологический анахронизм. Это надо сказать во весь голос, откровенно, не взирая ни на какие «авторитеты». Сказать не для того, чтоб умалить значение сделанного узбекской критикой, а для того, чтобы дать ей возможность свободно и целеустремленно двигаться вперед. Именно этим желанием продиктованы мои горькие, быть может, в чем-то спорные, но чистосердечные суждения о двухтомной «Истории узбекской советской литературной критики».

г. Ташкент