Американская литература в пародиях. Перевод и публикация подготовлены Игорем Поповым
В 1877 году в литературной жизни Америки случилось любопытное событие, которое потом долгое время обсуждалось в салонах и поэтических клубах Новой Англии. На праздновании 70-летия Джона Гринлифа Уитьера появился Марк Твен. По тем временам случай действительно из ряда вон…
Надо сказать, что в 50-х годах прошлого столетия вокруг Гарвардского университета сформировалась литературная группа, получившая наименование браминов. Изысканная утонченность, аристократизм духа, благоговейное отношение к гуманитарным наукам – все это сформировало художественную программу крупнейших поэтов Америки – Холмса, Лоуэлла, Лонгфелло. Брамины провозгласили поэтическое творчество родом высшей деятельности духа, деятельности, несовместимой с реальными жизненными тревогами. Они с негодованием отворачивались от литературы, рискующей прикасаться к текущей жизни, как от вульгарной и непристойной. Едва ли не единственным из реалистов, допущенным в этот высокий круг избранных, был Уильям Дин Хоуэллс, редактор журнала «Атлантика. Кстати, «Атлантик» как раз и устраивал 17 декабря 1877 года юбилейный банкет. Именно Хоуэллс пригласил на это собрание сорокадвухлетнего Марка Твена, грубоватый, земной юмор которого уже завоевывал Америку и, естественно, ничего не мог вызвать у браминов, кроме отвращения. Твен произнес речь, повергнувшую собравшихся джентльменов в шок. «В зале повисла тишина, которая тоннами давила на каждый квадратный дюйм, – рассказывал потом Хоуэллс, – и с каждым мгновением становилась все тяжелее и тяжелее, пока вдруг не разорвалась одним-единственным истерическим хохотом, от которого кровь остановилась в жилах…»
Кроме этого пародийного рассказа Твена, мы предлагаем вниманию читателя еще несколько пародий.
Попутно отметим, что в пародии на пьесы крупнейшего американского драматурга Ю. О’Нила звучат мотивы его пьесы «Длинный день в ночи» и некоторых других его пьес. Автором этой пародии является популярный современный американский писатель-юморист Ф. Салливен. Пародия на роман известного романиста Стивена Крейна (1871 – 1900) «Алый знак доблести» написана его не менее знаменитым современником Фрэнком Норрисом, – его роман «Спрут» известен советскому читателю.
Американская актриса и писательница К. -О. Скиннер, пародируя стиль Хемингуэя, не без любви к его произведениям, добавила: «Хемингуэю – с извинениями»…
Перевод и публикация подготовлены Игорем ПОПОВЫМ.
Марк ТВЕН
ЧЕСТВУЯ ПОЭТА…
Господин председатель!
Сегодняшнее собрание очень располагает к тому, чтобы предаться приятным воспоминаниям о жизни литературной братии. Вот и мне бы хотелось с легким сердцем кое-что вспомнить.
Будучи здесь, на Восточном побережье, и видя рядом величайших из его литературных метров, я вспоминаю об одном случае тринадцатилетней давности…
Я жил тогда в Неваде и только-только начинал будоражить тамошнюю литературную лужицу, хотя брызги долетали уже и до Калифорнии.
Как-то раз я решил пройтись пешком по южным приискам Калифорнии. Малоопытному и самодовольному, мне не терпелось испытать магическую силу своего литературного имени. И очень скоро такая возможность представилась.
Темнело, и я постучался в одинокую горняцкую хижину в предгорьях Сьерры. Шел снег.
Дверь мне открыл босоногий, изнуренный и унылый на вид мужчина лет пятидесяти. Когда он услышал мое имя, то помрачнел еще больше. Однако он позволил мне войти – довольно неохотно, я бы сказал. После обычных в тех краях бекона с бобами, черного кофе и крепкого виски я вытащил трубку, чтобы набить ее табаком; хозяин не сказал за это время и трех слов.
Наконец он тихо проговорил, и в голосе его слышалась затаенная мука:
– Вы четвертый. Видно, придется переезжать.
– Четвертый – что? – спросил я.
– Четвертый писатель в этом доме за последние двадцать четыре часа. Нет, придется переехать.
– Постойте, что вы говорите? Кто же были остальные?
– Мистер Лонгфелло, мистер Эмерсон и мистер Оливер Уэнделл Холмс – черт бы их всех побрал!
Представляете, как я был заинтригован?
Я умолял его обо всем рассказать, и три виски сделали дело. Мой удрученный хозяин наконец заговорил.
Вот что он сказал:
«Они явились сюда вчера вечером, как раз в то же время, что и вы. Конечно, я впустил их. Сказали, что идут в Йосемайт. Смахивали больше на бродяг, но это понятно: всякий, кто путешествует пешком, похож на бродягу.
Этот Эмерсон выглядел просто заморышем с рыжими волосами. Мистер Холмс – круглый, как мяч, с двойными подбородками до самого живота – весил не меньше трехсот фунтов, а мистер Лонгфелло походил на боксера-профессионала: стрижен под «ежика», будто он напялил на голову парик из щетки, и нос, как сплющенный палец с чуть отставленным кончиком.
Похоже было, что они уже крепко хватили по дороге.
А как чудно они выражались!
Мистер Холмс – так тот обнюхал всю мою лачугу, потом ухватил меня за пуговицу и говорит:
– В глубинах мысли слышится порой
Мне странный голос, –
он всегда поет:
– Воздвигни величавее дворцы,
Душа моя!..
– Мне это не по карману, мистер Холмс, – говорю я ему, – да и ни к чему мне все это.
И вообще, признаться, мало приятного, когда незванно-негаданно на тебя сваливаются госта да еще говорят такое. И все же я достал свой бекон и бобы.
Тут подходит ко мне этот Эмерсон, смотрит как-то странно, затем тоже берет меня за пуговицу, оттаскивает в сторону и говорит:
– Дай агат мне вместо хлеба!
Вместо мяса – дай мне неба!
Голубой морской атолл
Пусть украсит этот стол!..
– Мистер Эмерсон, – говорю я ему, – вы меня, конечно, извините, но тут вам не гостиница с рестораном.
И вообще эти писатели начали действовать мне на нервы – не привык я к таким фокусам.
В поте лица я готовил им ужин, но здесь подходит мистер Лонгфелло и опять отрывает меня от дела, конечно сцапав за пуговицу:
– Слава, слава Маджекивис!
Знайте все, как По-Пук-Кивис…
Тут я не выдержал:
– Прошу прощения, мистер Лонгфелло, – говорю я ему, – но будьте добры, потерпите еще минут пять, я закончу свою стряпню, а уж тогда – милости просим…
Что ж, сэр, когда с ужином было покончено, я выставил графинчик. Мистер Холмс смотрел-смотрел на него, да вдруг как взвоет:
– Налей кровавого вина!
Я буду пить за дни иные!..
Тут я, кажется, начал выходить из себя. Ей-богу, довели. Оборачиваюсь я к мистеру Холмсу и говорю:
– Послушай-ка, Шарик, пока я еще хозяин этой хибары. Я всех угощаю виски, а не хочешь, как хочешь – ходи трезвый.
Так я ему и сказал.
Нет, портить настроение таким знаменитым писателям я не хотел, но ведь доведут кого хочешь. Разве неясно?
Да я и не возражаю, если мне разок-другой прижмут хвост, но когда стоят на хвосте – это уж совсем другое дело… «Не хочешь, как хочешь – ходи трезвый», – так я ему и выложил.
Графин пошел в ход, но между рюмками они и важничали, и принимали позы, и без конца разглагольствовали. Потом вытащили замусоленную колоду карт и пошли резаться в юку1 – по десять центов за взятку, – в долг, конечно. Тут-то и началось самое странное.
Этот Эмерсон после сдачи глянул в свои карты, покачал головой и говорит:
– Я все сомненью подвергаю…
Тут же сгреб карты и начал тасовать их для новой сдачи, приговаривая:
– Тот просчитается, кто в счет меня неймет;
Кто тайных троп души моей не знает…
Я снова раздаю!..
И он тут же начал сдавать! Ну и шельмец, должен вам сказать! Игра продолжалась, и вдруг по глазам мистера Эмерсона я понял, что его взяла. У него и до этого были взятки, а у тех – только по одной. Но тут он вдруг привстал немного и говорит:
– Как надоели мне тузы
И долгая игра!..
Сказал – и р-раз! – козырным валетом! Мистер Лонгфелло улыбнулся сладенько-сладенько так и говорит:
– Благодарю, достойный друг,
За тот урок, что вы мне дали, –
и, чтоб мне провалиться, – бац! Второго козырного валета!
Тут Эмерсон хватается за нож, Лонгфелло за револьвер, а я – что мне делать? – ныряю под кровать. Думаю, дело пахнет керосином.
Вдруг эта глыба, мистер Холмс, задрожал всеми своими подбородками и говорит:
– Спокойно, джентльмены! Первого, кто вынет нож или револьвер, я раздавлю на месте!
И пожалуйста – сразу все спокойно на Потомаке, ни дать ни взять!
Начались взаимные извинения, а потом всеобщее хвастовство. Эмерсон говорит: «Лучшее, что я написал, это, конечно, «Барбара Фритчи» 2. А Лонгфелло ему: «Куда ей до моих «Записок Биглоу»! 3 А Холмс им обоим: «Мой «Танатопсис» 4 забьет и то и другое». Дело у них опять чуть-чуть не дошло до драки.
Тогда им захотелось поговорить с кем-нибудь еще, и мистер Эмерсон показал на меня:
– И этот жалкий селянин –
Все, что здесь вырасти могло?
В это время он правил свой нож – о свой же ботинок, – и мне волей-неволей пришлось промолчать.
А потом им взбрело в голову послушать немного пения, и они заставили меня встать и петь «Когда Джонни домой возвратится» до тех пор, пока я не свалился с ног – в четверть пятого сегодня утром. Вот, дружище, как обернулись дела. Когда я проснулся в семь часов, они уже собирались уходить, слава богу! Свои ботинки я увидел на мистере Лонгфелло, а собственные он, конечно, держал под мышкой. Я ему говорю:
– Ладно уж, берите их, Евангелин5, но что вы собираетесь делать со своими?
Он отвечал:
– Буду печатать ими следы, потому что —
Великих жизнь напоминает нам,
Что каждый может жизнь свою прославить
И, уходя в небытие, векам
Следы свои на сей земле оставить.
Как я вам уже сказал, мистер Твен, вы – четвертый в этом доме за последние сутки. И я решил переселяться. Литературная атмосфера – это дело не по мне».
Тогда я ответил ему:
– Ну что вы, сударь. Это были вовсе не те добропорядочные барды, которым мы и весь мир платим дань любви и уважения. Это были просто самозванцы.
Мой хозяин долго и беззастенчиво рассматривал меня, а потом сказал:
– А! Самозванцы! В самом деле? А вы – вы тоже?
У меня пропала охота продолжать путешествие дальше. И с тех пор я предпочитаю не касаться такой болезненной темы, как мое писательское имя.
Вот такими воспоминаниями мне хотелось поделиться, господин председатель. Возможно, увлекшись, я немного сгустил краски, но вы, конечно, простите мне эту оплошность – ведь это, кажется, первый случай, когда я отклонился от факта, прямого, как перпендикуляр. Да еще на таком почтенном собрании, как сегодня…
Фрэнк САЛЛИВЕН
ЖИЗНЬ ЕСТЬ ЧАША
ЮДЖИН О’НИЛ
От автора пьесы: Моей следующей драматургической работой будет сексталогия, ибо она будет состоять из шести пьес, каждая из которых насыщена сексом.
Речь в пьесах пойдет о жизни семьи Бедданов. Семья эта состоит из четырех человек:
- Юка – род карточной игры. – Примечания переводчика.[↩]
- «Барбара Фритчи» – баллада Джона Уитьера. [↩]
- «Записки Биглоу» – книга стихотворных памфлетов и фельетонов Джеймса Рассела Лоуэлла.[↩]
- «Танатопсис, или Вид смерти» – поэма Уильяма Брайанта. [↩]
- «Евангелина» – поэма Лонгфелло. [↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.