Алексей Зверев. Повседневная жизнь русского литературного Парижа. 1920–1940

Книга Алексея Зверева, вышедшая в серии «Живая история», рассчитана на широкую аудиторию – от специалиста-филолога до читателя, не искушенного в литературе русского зарубежья. Зверев не только воссоздает повседневную жизнь русских парижан, но и тщательно исследует – воспользуемся цветаевской терминологией – «бытие», внутренний мир писателей, оказавшихся в 20-е годы в Париже.

В начальных главах, посвященных социально-культурной среде русской парижской эмиграции, Зверев пытается привести к общему знаменателю мировосприятие писателей, вынужденных жить вне России. Таким знаменателем, по мнению автора, была «тягость бесцветных будней» на чужбине – бремя как физическое, так и моральное. Эмиграция, жизнь в новых, подчас неприятных условиях, естественно, не праздник, но уж никак не пароксизм безволия и тоски или предъявляющая свои права «горькая эмигрантская будничность» (с. 53). Добавим, что «тоска по родине» как доминанта эмигрантской жизни является, по сути, выдумкой советской пропаганды, всеми силами старавшейся заставить людей поверить в то, что после перемещения из одной точки земного шара в другую человек утрачивает свою полноценность. Ностальгия же русского писателя в Париже во многом сродни прустовской, знакомой каждому независимо от среды обитания, поскольку тосковали по навсегда потерянному, ушедшему в небытие прошлому.

Важнейшая из затронутых в книге проблем – зависимость художественного сознания от новых социально-культурных реалий, к которым можно отнести все внешние проявления эмигрантского обихода. На вопрос о взаимоотношении социальной среды и творческого сознания блестяще отвечают центральные главы книги, в которых отражены судьбы наиболее ярких писателей русского Парижа.

Те художники, чье «бытие» порывало с «бытом» или хотя бы существовало вопреки «быту», выживали и в эмиграции как самобытные творческие личности. Пример тому – Марина Цветаева (гл. 6), сумевшая, несмотря на всю видимую неустроенность, даже трагичность «быта», остаться художником «в себе», сохранить независимость от притязаний времени и пространства. Не случайно на допросе в полицейском участке она читает своего «Молодца», да и переписка с Рильке выходит за рамки обыденной реальности: последнее письмо Рильке она отправляет, уже зная о его смерти (с. 178). К числу писателей, крепко держащихся за свои творческие убеждения, по словам Зверева, можно отнести Бунина и Ходасевича. Не столь важно, что Бунин в эмиграции постоянно пишет о

дореволюционной России, а Ходасевич перестает сочинять стихи и переходит на литературную критику; важно то, что писатель Бунин и критик Ходасевич «выживают» как выдающиеся мастера слова именно благодаря полноте внутренней свободы.

В то же время неумение, или нежелание, «найти себя», понять неповторимость своего дара часто заканчивалось для русского литератора в Париже капитуляцией перед «средой». В этом повинно не только влияние чужой языковой культуры; другие проявления «быта» были гораздо разрушительнее: например, посиделки на Монпарнасе (с. 304 – 313) или популярные среди молодых литературные объединения, которые если и соединяли писателей друг с другом, то в отместку подрывали на корню талант начинающих литераторов. Характерно, что одна из немногих действительно состоявшихся в эмиграции поэтов, Анна Присманова, жила со своим мужем Александром Гингером в стороне от литературной «тусовки».

Основным источником для написания «Повседневной жизни» послужили воспоминания, указанные Зверевым в избранной библиографии (с. 370). На протяжении всей книги автор постоянно ссылается на мемуары, упоминает имена, попутно характеризуя самих мемуаристов. Однако в некоторых местах Зверев ограничивается передачей информации, не сопровождая ее отсылками к источникам, и тем самым заставляет читателя гадать, из каких мемуаров почерпнуты те или иные сведения. Правильнее было бы сопроводить книгу пояснительным комментарием с указанием источников, тем более что сам Зверев показывает на примере Василия Яновского (с. 120 – 123), насколько ненадежными могут быть мемуары.

В заключение отметим, что подробно описанный бурный роман Маяковского и Татьяны Яковлевой (с. 27 – 34), хоть и связан со столицей Франции, не имеет прямого отношения к писательской эмиграции Парижа, да и грандиозная фигура Маяковского заслоняет собой многих русских парижан. К излишествам относится и отповедь «нечистоплотному» Алексею Толстому (с. 35 – 42), которая опять же не проливает свет на бытование русской литературы в Париже. К тому же в самом Париже к Толстому и к его творчеству относились по-разному: одни поругивали, как вышеупомянутый Яновский, другие, напротив, признавали «Божьей милостью» талант Алексея Толстого (ср. комплиментарную рецензию Адамовича на «Петра Первого» – Последние новости. 1930. 8 мая).

г. Нью-Йорк

Г. СТАРИКОВСКИЙ