Александ Кабаков. Между фантасмагорией и бытописательством. Беседу вела Т. Соловьева
Александр Абрамович Кабаков — писатель и публицист, «человек эпохи джаза», ставший известным после публикации романа «Невозвращенец» (1989). Долгое время занимался журналистикой: работал в газетах «Гудок», «Московские новости», «Коммерсантъ», журналах «Новый очевидец» и «Саквояж-СВ». С этим последним связан особый «железнодорожный» проект Кабакова, предполагающий публикацию в каждом номере «Саквояжа» короткой современной новеллы (авторами проекта в разное время были О. Славникова, Д. Быков, сам А. Кабаков и др.). Сегодня Александр Кабаков — автор более десяти книг прозы, лауреат нескольких литературных премий: «Большая книга» (II место, роман «Все поправимо»), Большая премия Аполлона Григорьева (роман «Все поправимо»), «Проза года» (сборник «Московские сказки», роман «Беглецъ»), Премия Ивана Бунина (сборник «Московские сказки») — и один из немногих писателей, позволяющий себе плыть против «литературных течений» и не принадлежать ни к одной из популярных литературных тусовок.
— Александр Абрамович, в одном из интервью 2008 года Вы сказали, что «западная христианская цивилизация оказалась склонной к самоубийству»1 и сейчас она занимается именно этим. Изменилось ли что-нибудь за прошедшие три с лишним года?
— Движение к саморазрушению свойственно, видимо, любой цивилизации — развитие есть одновременно и умирание, только на ранних этапах это не очевидно. Мне представляется, что так было в античности, то же самое произошло в Египте и, вероятно, в древней Южной Америке. В последние десятилетия евро-христианская цивилизация проделала, как мне кажется, большой путь забвения и прекращения своих традиций, подверглись сомнению основные цивилизационные ценности, до неузнаваемости изменился образ жизни большинства людей в Европе и Северной Америке. Не давая оценки, констатирую только очевидный, по-моему, факт: политкорректность, став почти государственной и, во всяком случае, наиболее распространенной в западном мире идеологией, канонизировала ту модель общества, которая возникла в ХХ веке в Европе и Северной Америке, — буржуазные и демократические идеалы, либеральные взгляды и толерантное отношение к иному образу мыслей и жизни. Свобода стала основой для концепции так называемой мультикультурности, а она, в свою очередь, — теоретической основой для размывания этнического, религиозного и поведенческого образа западного мира. В самое последнее время некоторые аналитики и даже политики спохватились — в частности, германский канцлер Ангела Меркель заявила о крахе идеи мультикультурности, оказавшейся опасной для Европы; президент Франции Николя Саркози принял некоторые довольно жесткие меры для урегулирования этнической ситуации в стране и ограничения исламского внедрения в жизнь государства… Но мне все это представляется запоздалой и неэффективной реакцией. Да и жесткие меры, думаю, уже не дадут результата — поздно, шлюзы открыты.
— А у России тот же диагноз?
— Что касается России, то наша страна, боюсь, опять пытается вскочить в последний вагон поезда, идущего к пропасти. Так было с запоздалой, истерической и кровавой индустриализацией, так может произойти и с политкорректностью — смешение ее с дремучей ксенофобией способно дать такой взрыв, какого мы даже представить не можем. Наша проблема усугубляется тем, что на территории России есть места компактного проживания представителей принципиально другой цивилизации…
— Возможны ли в сегодняшней России традиции? Что считать традициями, если весь прошлый век прошел в сменяющих одна другую попытках разрушить одни традиции и установить новые?
— Традиции создаются столетиями. Российские традиции целеустремленно искоренялись после катастрофы семнадцатого года, советские традиции не успели таковыми стать: скорее, это предрассудки и привычки, но эти предрассудки и привычки оказались очень живучими — ведь они возникали на пустом месте, на выжженном поле общественной жизни. Вот уже двадцать лет прошло, а главная, на мой взгляд, проблема нашей жизни все та же: мы — разделенный народ, красные и белые все еще воюют на гражданской, которая была сначала горячей, потом перешла в стадию перемирия под суровым присмотром временно выигравших красных и вот уже два десятилетия идет вяло, но упорно.
— Может ли и должна ли литература в этой ситуации быть регулятором каких-либо общественных процессов?
— Не знаю. Мои представления о роли и функциях литературы — традиционно русские, а здесь литература всегда — как до революции, так и после — была всем: и религией, и политикой, и коллективным психоанализом, и митинговой трибуной. Теперь она не играет ни одну из этих ролей — как во всех демократических странах, она стала предметом культурного потребления, способом познания человеческой души, но не больше. Хотя иногда и на Западе писатель и его произведения оказываются в центре общественного, даже политического, внимания. Не знаю — думаю, что в ближайшие десятилетия существование литературы вообще радикально изменится, прежде всего в связи с неизбежным крушением системы авторского права из-за распространения электронных носителей. И литература может совершенно депрофессионализироваться, превратиться в массовое невнятное бормотание.
— Жак Рансьер в книге «На краю политического» говорит о роли писателя: «Auctor есть некий гарант. Это тот, кто владеет письмом, кто может распутывать смысл и последовательно находить справедливость в шуме мира; стало быть, это тот, кто способен умиротворить письмом крики ссоры, объединить людей способностью различать смысл, приносить мир той способностью, которая предшествует осуществлению власти. Это тот, кто противопоставляет динамизму производительных энергий символическую способность увеличения могущества посредством расшифровки смысла, а значит — способность к гармонизации общества на основе консенсуса»2. Согласны ли Вы с его точкой зрения, что дело автора — гармонизировать общество?
— В значительной степени я уже ответил на этот вопрос, отвечая на предыдущий. Гармонизировать общество? Не уверен. И разве мало литературы, причем литературы высочайших художественных качеств, которая как раз вносила дисгармонию в души людей? Достаточно вспомнить опыт модернизма, который не могут заслонить никакие постмодернистские развлечения, — это опыт дисгармонии, разрушения, смятения, которые автор прямо из глубин своей души — а в душе художника дисгармония обязательна, она и вызывает ту боль, которая есть позыв к творчеству, — переливает в душу читателя. И какой уж консенсус несли и несут обществу современные литераторы, из которых большая часть исповедует — или объявляет, что исповедует, — левые взгляды и жаждет (или просто описывает?) разрушения общества через обострение его противоречий и конфликтов!
— Каково, на Ваш взгляд, нынешнее состояние литературы? Русской и мировой, если эти состояния различны?
— Вопрос, ответ на который — огромная литературоведческая книга. Однако попробую покороче.
Итак: отдельно положение русской литературы. Главная беда — комплекс неполноценности, внушенный некоторыми критиками. Вроде как наша литература — второй наш автопром, никогда не сделаем ничего конкурентоспособного. То ли дело англоязычные и даже французы — современные, увлекательные, свободные в форме, свободные от идеологических шор и т. д. Между тем роман — не экономичная и надежная малолитражка, ничего второсортного в русской литературе по отношению к зарубежным нет. Литература — дело абсолютно национальное, переводы имеют, на мой взгляд, только информационное, а не художественное значение. И наша литература вполне прекрасна, а попытки внутри нее следовать западным примерам не рождают Пруста или хотя бы Фаулза, а только Минаева — русского Бегбедера — и ему подобных.
В целом же картина зарубежная и наша одинаковы — разобравшись в ситуации, там тоже кинулись переводить наших донцовых, благо их публика привыкла к таким же своим, прочее же переводится для славистских кафедр. А слависты, освободившись от обязанностей экспертов-советологов по окончании советской власти, сосредоточились на форме и так же, как наши поклонники «актуального», ограничиваются Пелевиным. Что касается положения зарубежной литературы, то я ее не очень хорошо знаю, поскольку не очень интересуюсь. Однако общее впечатление такое: то же, что и у нас. С тем отличием, что они ни на кого не оглядываются. Англичанам вполне хватает своих, а ведь сюда же надо добавить американских, австралийских и новозеландских, канадских авторов и прочих — все пишут на одном языке. Да и живет большая часть мира в английской, по сути, литературе. А французам вообще никто не нужен не только в литературе, но и во всей жизни, они другими не интересуются… И так далее. Живут все сами по себе и все вместе ждут окончательной утраты интереса к собственно текстам, того времени, когда на электронных ридерах будут читать только non-fiction, а собственно фикшн будет только материалом для сериалов. Ну, и тоже ничего страшного.
— В последние годы в Европе действительно становится все популярнее литература non-fiction. Причем речь идет не только о путеводителях и кулинарных книгах, но и, например, о серьезных репортерских работах. Писатели-документалисты ездят в разные страны и пишут книги о последствиях войны в Сербии, геноциде в Руанде, войне в Ираке, менталитете чуждых европейцам народов. В России таких книг почти нет, а если и есть, то они совершенно непопулярны. Да и специализирующихся на серьезных репортажах журналов тоже фактически нет. С чем это связано? Что это — нежелание вникать в чужие проблемы или что-то иное?
— Думаю, что это привычка к получению всей пищи для ума и души из медийных источников. Книга становится как бы продолжением телевизора: сначала сюжет в новостях, потом развернутый телерепортаж в недельном обзоре, а спустя полгода — книга, к которой вы уже готовы. И слава Богу, что в России еще интересуются литературными выдумками, а не только рассказами о восхождении на Эверест или жизни в коммуне нудистов. Все же литература — это две главных составляющих: слово и фантазия, и без фантазии мне, например, скучно. Мне хватает политики и социальных проблем в телевизоре, газетах (иногда) и Интернете. А в литературе я хочу над вымыслом слезами облиться.
— Сегодня время прозы или поэзии? С одной стороны, поэзию почти не читают, она лишена коммерческой составляющей — и столь важный для прозы фактор тиража к ней неприменим. Но в то же время сегодня в России более ста активных самостоятельных серьезных поэтов, почти каждый день проходят поэтические вечера…
— Если выбирать, то жизнеспособна скорее поэзия — она с ее чтениями в клубах, фестивалями и слэмами оказалась более пригодной к выживанию параллельно телевизору и Сети. А проза стремительно превращается в придумывание сюжетов и шуток для того же телевизора или в трэш, который равен самому убогому сериалу, но пригоден по физической форме для чтения в метро. Все хочу узнать, что это за автор такой — Рой, — и все забываю. По моим наблюдениям за пассажирами московского метро как самой читающей в мире частью человечества, его читают больше всех донцовых и шиловых. А поэтов, на их счастье, в метро не читают. Что же до тиражей и прочих факторов заработка, так скоро неизбежно отменят авторские права в угоду интернетовским ворам, и мы все одинаково окажемся в самодеятельности.
— С повсеместным распространением Интернета проблема обнародования произведений, созданных непрофессиональными или начинающими писателями, во многом потеряла свою остроту. Возможность доступа к аудитории получили все. Как Вы считаете, в этой ситуации больше плюсов или минусов? Что это прежде всего — творческая свобода на грани с вседозволенностью или естественное расслоение на тех, кто остается в сети, и тех, кто «прорывается» в литературу?
— Я уже много говорил о влиянии Интернета на литературу — считаю, что он ее убивает. То есть не Интернет как способ переписки или справочное устройство, а всякие Проза.ру, Стихи.ру и прочее. Приток графоманов, ничем и никем не регулируемый, окончательно разрушает вкус публики, и без того ужасный. Вообще Интернет, на мой взгляд, — высшее проявление демократии в нематериальной сфере, в нем все равны. А там, где нет иерархии, там нет и культуры — и литературы как ее части. Читатель выберет — вот девиз интернет-авторов. Но я уверен — и опыт подтверждает мои слова, — что за редчайшими исключениями массовый читатель выбирает если не худшее, то простейшее. Вряд ли читатель выберет нового Джойса или Платонова, да хотя бы и Трифонова с Фолкнером. Скучно ведь! Вот и все. Творческая свобода нужна творцам. А просто свобода — всем желающим опубликоваться. Среди них процент творцов тот же, что и всегда был, а возможность опубликоваться — у всех: набил текст, нажал две кнопки — вот ты и вышел неограниченным тиражом. Так что искренне рад, что логическое завершение этого процесса — уже без меня.
— Во многих Ваших произведениях фигурируют «темные люди», так или иначе влияющие на судьбы Ваших героев. И даже если внешне эти «темные люди» имеют вполне определенное, «земное» происхождение, они неизменно овеяны ореолом иррациональности. Какова, на Ваш взгляд, роль иррационального, неумопостигаемого, божественного или, напротив, дьявольского в нашей жизни?
— Я глубоко убежден, что жизнь вообще, а в нашей стране в особенности, абсолютно иррациональна. Под внешним покрывалом быта прячется тайна — и невозможно ни вполне проникнуть в нее, ни убедить себя, что никакой тайны нет. Это смутное ощущение и рождает всякое искусство, а душу если и можно чем-то оживить, то именно приближением к этой тайне. Тут не божественное и не дьявольское в чистом виде — скорее, просто человеческое, но то человеческое, что нематериально. Во всех моих сочинениях это ощущение тайны присутствует, в одних больше, почти вытеснив все остальное — как в «Московских сказках» или «Салоне» и «Последнем герое», в других меньше — как во «Все поправимо». Вся моя литература укладывается в этих границах — между собственно фантасмагорией и совершеннейшим бытописательством. Это следы влияния моих учителей — Аксенова и Трифонова.
— Вы с Евгением Поповым готовите книгу об Аксенове. Это, конечно, будет не ЖЗЛовская биография. А что тогда? Как будет построена книга?
— Книга уже готова и в середине лета вроде бы должна уже выйти3. Это такой длинный, очень длинный разговор двух друзей о третьем — иногда так бывает, третий вышел, а двое оставшихся безобидно сплетничают о нем: «Что-то он сегодня мне не нравится… Нервничает… И выглядит так себе…» Мы разговариваем, пытаясь понять — что же за человек был наш друг, которого каждый из нас знал больше тридцати лет. Мы самые молодые из живых друзей Аксенова. Книга так и называется «Аксенов. Беседы о друге».
— Вы неоднократно упоминали в своих интервью, что Аксенов — один из наиболее близких Вам писателей. В чем именно заключается эта близость? И чем, по-Вашему, актуален писатель Аксенов сегодня?
— Сказочное, ироническое, все фантазии и преувеличения в моих сочинениях, вся игра — это Аксенов. Он мой учитель, хотя за всю жизнь дал мне только один урок литературы, и то из одной фразы: «Никогда не пиши по свежим впечатлениям». А я потом всегда писал именно по свежим… Другой мой литературный учитель, учитель «абсолютного реализма», — Юрий Валентинович Трифонов — так с ним мне и вообще не удалось познакомиться. Кто и что учит литературе — это такая же загадка, как кто и что учит человека дышать и смеяться.
— Влияет ли на Вашу работу над романом или рассказами город, в котором они пишутся?
— Конечно. Только они всегда пишутся в одном городе — в Москве, где бы я их ни писал. Вот «Самозванец» от начала до конца написан в городе Пальма де Майорка, и действие там происходит от Дании до Австралии, включая ту же Пальму, но все равно это чисто московский роман. В сущности, я приезжий в Москве, окончательно я здесь поселился сорок с лишним лет назад, а до того семью офицера мотало по Союзу. Но, как и многие приезжие до меня, я безумно влюбился в этот бестолковый и безалаберный город. И уехал из него в пригород, как уходят от любимой женщины, которая становится молодящейся стервой, — невыносимо…
— В литературе ХХ века принято выделять несколько поколений писателей — «шестидесятники», «семидесятники»… И если еще даже термин «восьмидесятники» нет-нет да и проскочит, то с девяностых уже четко выраженных писательских «поколений» нет, разве что в рамках форумов молодых писателей. Как Вы считаете, чем было ощущение принадлежности к некоему поколению тогда и почему сегодня такая принадлежность важна и возможна только на стартовом этапе?
— Потому что тогда внутри поколения были общие ценности, взгляды, манеры и вкусы. Окружающая несвобода загоняла людей в гетто, в том числе и в поколенческие, и внутри этих гетто люди становились свободны, а наружу выставляли оборонительные орудия, в частности — поколенческую литературу: вот мы такие и оставьте нас в покое. А теперь свободны все и каждый в отдельности, и никакое внешнее давление не скрепляет поколенческие шеренги.
— Литература иногда немного отстает от жизни, фиксирует основные ее черты по прошествии некоторого времени или, как в случае со многими Вашими произведениями, предвосхищает реальные события. В зависимости от этого в одно и то же время появляются разные типы героев. Каков, на Ваш взгляд, современный литературный герой?
— Если считать современным героем того, который чаще встречается в литературе сравнительно молодых авторов, то это крайне несимпатичное существо. Безусловный маргинал, озлобленный, ненавидящий весь мир, который ему что-то недодал. В моей молодости мы тоже были недовольны миром. Но это недовольство имело как бы позитивное направление: наши претензии к миру сводились к тому, что он нас не пускал в себя, а мы пытались перелезть через стену — и, в конце концов, многие перелезли. А нынешние молодые не хотят лезть через стену, они хотят ее взорвать — и пойти в другую сторону. Позиция романтическая, особенно в сравнении с нашей, потребительской, мещанской по сути, но — опасная, революционная, разрушительная. И герои теперешние такие — разрушители. Или — ну, это в массовой культуре — просто идиоты, помешанные на механическом сексе, открывающие для себя элементарные вещи и уверенные, что бабло решает все проблемы. Всякие «интерны» и студенты «универов» — их и в жизни полно, не только на телеэкране. Что поделаешь, демократия…
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2012