Ахматова и Маяковский. Публикация Е. Чуковской

Мы предлагаем вниманию читателей статью Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский», которая не вошла в его Собрание сочинений (М., «Художественная литература», 1965 – 1969) и сейчас известна Только узкому кругу специалистов.

Чем же обусловлено обращение к критической работе, написанной более полувека назад?

Отвечая на этот вопрос, можно указать на большой общественный резонанс, который в свое время вызвало это выступление Чуковского, на то, что основные мысли и суждения, высказанные в статье, не обветшали и не опровергнуты временем.

Но сперва – немного истории.

В 1920 году Чуковский неоднократно выступал с лекцией «Две России (Ахматова и Маяковский)». Он читал ее и в Петрограде – в Доме искусств, и в Москве – в Политехническом музее. Лекцию слушал Александр Блок, Маяковский отозвался на нее шуточными стихами: «Что ж ты в лекциях поешь, /Будто бы громила я,/ Отношение моё ж/ Самое премилое…»¹.

В начале 1921 года статья «Ахматова и Маяковский» была напечатана в журнале «Дом искусств», N 1, выходившем под редакцией М. Горького, М. Добужинского, Евг. Замятина, Н. Радлова и К. Чуковского. Хотя журнал из-за разрухи печатался мизерным тиражом, публикация статьи вызвала множество откликов в литературных кругах. Отзывы о ней встречаются в рецензиях и письмах М. Горького, С. Есенина, М. Кузмина, А. Луначарского, К. Федина и других.

Приводим некоторые из этих суждений современников:

М. Горький: «Статья К. И. – на мой взгляд – самое значительное и продуманное из всего, что он написал до сего дня.

Но – слишком много слов и есть ненужные повторения. <…>

Любить – прекрасно, перехваливать – не следует. Порою К. И. перехваливает и Ах[матову] и М[аяковского]»².

А. Луначарский: «Лучше всего статья Чуковского «Ахматова и Маяковский». Так как журнал не очень распространен, то я привожу здесь длинную выписку, резюмирующую мысль Чуковского об обоих писателях». Приведя пространную цитату из статьи, Луначарский не соглашается с тем, что пишет Чуковский о Маяковском: «Маяковский… совершенно не покрывает собою новой России, об этом просто смешно говорить… Он, конечно, явление очень крупное, но вовсе не знаменосец… Партия, как таковая, коммунистическая партия, которая есть главный кузнец новой жизни, относится холодно и даже враждебно не только к прежним произведениям Маяковского, но и к тем, в которых он выступает трубачом коммунизма… Маяковский не орел, как мыслитель…»³

К. Федин: «Для петербуржцев не нова статья К. Чуковского «Ахматова и Маяковский»: автор выступал не раз с докладом на тему «Две России», и всем известно, что «Россия раскололась теперь на Ахматовых и Маяковских». Критик приходит к заключению, что настало время синтеза тихой, старой, «культурной» Руси, которую воплощает «церковная» Ахматова, и барабанно-бравурной, площадной России Маяковского. Но хотя автор и уверяет, что он одинаково любит и Ахматову и Маяковского, чувствуется, что о Руси Ахматовой он говорит с большей любовью, большей нежностью, чем о горластом дядьке футуристов»⁴.

М. Кузмин: «…не напрасно Чуковский соединил эти два имени. Оба поэта, при всем их различии, стоят на распутии. Или популярность, или дальнейшее творчество… И Маяковский и Ахматова стоят на опасной точке поворота и выбора. Я слишком люблю их, чтобы не желать им творческого пути, а не спокойной и заслуженной популярности»⁵.

А. Кублицкая-Блок-Бекетова: «<…> может быть, Вы прочтете лекцию или напечатаете <…> как об Ахматовой и Маяковском. (Боже мой, я ведь и слушала это Ваше сообщение и перечла его на днях – как блестяще хорошо!) И как поражает Маяковский крупностью…»⁶.

Разумеется, читая эту давнюю статью теперь, нельзя забывать, что произведения обоих поэтов – Ахматовой и Маяковского, – написанные после 1921 года, требуют от современной критики нового осмысления. Говоря словами Чуковского, «на каждого писателя, произведения которого живут в течение нескольких эпох, всякая новая эпоха накладывает новую сетку или решетку, которая закрывает в образе писателя всякий раз другие черты – и открывает иные»⁷.

Однако есть в статье Чуковского такие качества, о которых стоит напомнить именно сегодня, когда так много говорится о пробелах современной критической мысли. Отвечая Горькому на его замечания по поводу статьи, Чуковский так сформулировал основные черты своего критического метода: «<…> Вы пишете, что моя статья об Ахматовой и Маяковском – многословная. Верно. Я писал, ее для лекции, для публичного чтения, и, боясь рассеянного внимания слушателей, часто варьировал одну и ту же мысль на несколько ладов. Это прием необходимый при чтении лекций: ежели слушатель не уловит одного варианта, он уловит другой. <…>

Меня, как литературного критика, <…> здесь интересовало применение неких драгоценных критических методов для исследования литературных явлений. Я затеял характеризовать писателя не его мнениями и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем, теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не замечает он сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам, и на основании этого чисто формального, технического научного разбора делаю психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя… нужно на основании формальных подходов к материалу конструировать то, что прежде называлось душою поэта… Критика должна быть универсальной, научные выкладки должны претворяться в эмоции. Ее анализ должен завершаться синтезом, и покуда критик анализирует, он ученый, но, когда он переходит к синтезу, он художник, ибо из мелких и случайно подмеченных черт творит художественный образ человека… Критика должна быть и научной, и эстетической, и философской, и публицистической»⁸.

В статье «Ахматова и Маяковский» автор использует все те приемы, о которых говорит в своем письме к Горькому.

Статья печатается полностью – по тексту, опубликованному в журнале «Дом искусств», 1921, N 1.

I

Читая «Белую Стаю» Ахматовой, – вторую книгу ее стихов, – я думал: уж не постриглась ли Ахматова в монахини?

У первой книги было только название монашеское: «Четки», а вторая вся до последней страницы пропитана монастырской эстетикой. В облике Ахматовой означилась какая-то жесткая строгость, и, по ее же словам, губы у нее стали «надменные», глаза «пророческие», руки «восковые», «сухие». Я как вижу черный клобук над ее пророческим ликом.

И давно мои уста

Не целуют, а пророчат, –

говорит она своему прежнему милому, напоминая ему о грехе и о Боге. Бог теперь у нее на устах постоянно. В России давно уже не было поэта, который поминал бы имя Господне так часто. Когда идет дождь, Ахматова говорит:

– Господь немилостив к жнецам и садоводам. Когда жарко, она говорит:

– Стало солнце немилостью Божьей. Увидев солнечный свет, говорит:

– Первый луч – благословенье Бога… Увидев звезды, говорит:

– Звезд иглистые алмазы к Богу взнесены.

Вся природа у нее оцерковленная. Даже озеро кажется ей похожим на церковь:

И озеро глубокое синело –

Крестителя нерукотворный храм.

Даже в описание зимы она вносит чисто церковные образы: зима, по ее выражению, «белее сводов Смольного собора».

У всякого другого поэта эти метафоры показались бы манерной претензией, но у Ахматовой они до того гармонируют со всем ее монашеским обликом, что выходят живыми и подлинными.

Изображая петербургскую осень, она говорит:

…воздух был совсем не наш,

А как подарок Божий – так чудесен, –

и нет, кажется, такого предмета, которому она не придала бы эпитета: «Божий». И солнце у нее «Божье», и мир «Божий», и щедрость «Божья», и воинство «Божье», и птицы «Божьи», и сад «Божий», и даже сирень «Божья». Церковные лица, дела и предметы все чаще появляются у нее на страницах: крестик, крест, икона, образок, литургия, Библия, епитрахиль, крестный ход, престол, солея, Магдалина, плащаница, апостол, Святая Евдокия, царь Давид, серафимы, архангелы, ангелы, исповедь, страстная неделя, вербная суббота, Духов день – это теперь у нее постоянно.

Не то чтобы она стала клерикальным поэтом, поющим исключительно о церкви. Нет, о церкви у нее почти ни слова, она всегда говорит о другом, но, говоря о другом, пользуется при всякой возможности крестиками, плащаницами, Библиями. Изображая, например, свою предвесеннюю, предпасхальную радость, она говорит:

А в Библии красный кленовый лист

Заложен на Песни Песней.

Изображая свою печаль, говорит:

Во мне печаль, которой царь Давид

По-царски одарил тысячелетья.

Церковные имена и предметы почти никогда не служат ей главными темами, она лишь мимоходом упоминает о них, но они так пропитали всю ее духовную жизнь, что при их посредстве она лирически выражает самые разнообразные чувства. Церковное служит ей и для описания природы, и для любовных стихов. Любовные стихи в этой книге не часты, но все же они еще не совсем прекратились; в них та же монастырская окраска:

– Столько поклонов в церквах положено за того, кто меня любил, – говорит она в одном стихотворении, и, когда в другом стихотворении ее возлюбленный упрекает ее, она по-монашески просит его о прощении:

– Прости меня теперь. Учил прощать Господь. И ласкает его церковными ласками:

– За то, что всем я все простила, ты будешь Ангелом моим… Я у Бога вымолю прощенье и тебе, и всем, кого ты любишь.

В этих словах, интонациях, жестах так и чувствуешь влюбленную монахиню, которая одновременно и целует и крестит. Но скоро поцелуям конец, ибо во многих ее последних стихах говорится, что она как бы умерла для житейского, что, погребенная заживо, она ждет Последнего Суда, что она стала бестелеснее усопших, что на ней почиет тишина, что из ее памяти,

…как груз отныне лишний,

Исчезли тени песен и страстей.

Так что если бы в ее последней книге не было ни ангелов, ни плащаниц, ни крестов, если бы в ней не было ни слова о Боге, мы и тогда догадались бы, что они исходят из кельи, отрешенной от земных сует.

«Белую Стаю» характеризует именно отрешенность от мира: «по-новому, спокойно и сурово, живу на диком берегу». В этой книге какая-то посмертная умудренность и тихость преодолевшей земное, отстрадавшей души. Уйдя от прежней «легкости», которую Ахматова называет теперь проклятой, от легкости мыслей и чувств, она точно вся опрозрачнела, превратилась в икону, и часто кажется, – что она написана Нестеровым (только более углубленным и вещим), изнеможенная, с огромными глазами, с язвами на руках и ногах, —

Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,

Уже судимая не по земным законам…

Вообще ее православие нестеровское: не византийское, удушливо-жирное, а северное, грустное, скудное, сродни болотцам и хилому ельнику. Она последний и единственный поэт православия. Есть в ней что-то старорусское, древнее. Легко представить себе новгородскую женщину XVI или XVII века, которая так же озарила бы всю свою жизнь церковно-православной эстетикой и смешивала бы поцелуи с акафистами. Ничего, что Ахматова иногда говорит о Париже, об автомобилях и литературных кафэ, это лишь сильнее оттеняет ее подлинную старорусскую душу. В последнее время она говорит обо всем этом как о давно прошедшем видении; так отрекшиеся от мира говорят о своей жизни в миру:

Да, я любила их, те сборища ночные, –

На маленьком столе стаканы ледяные.

Любила, но уже не любит и скоро забудет совсем. Теперь ее высшая услада – молитва. Странно, что никто до сих пор не заметил, как часто ее стихи стали превращаться в молитвы. «И жниц ликующую рать благослови, о Боже!» – молится она в одном стихотворении, а в другом она молится, чтобы Господь уничтожил ее бесславную славу; а в третьем – «чтобы туча над темной Россией стала облаком в славе лучей», а в четвертом – «Господи Боже, прими раба твоего».

Все это пока незаметно, украдкой, потому что Ахматова вообще не выносит ничего демонстративного, назойливо-громкого. Она вся в намеках, в еле слышных словах, еле заметных подробностях, но я не удивился бы, если бы следующая книга Ахматовой оказалась откровенным молитвенником.

Тороплюсь предупредить недогадливых, что все сказанное о ее монашеской схиме есть только догадка, не больше. Я люблю конструировать личность поэта по еле уловимым чертам его стиля, по его инстинктивным пристрастиям, часто незаметным ему самому, по его бессознательным тяготениям к тем или иным эпитетам, образам, темам. Мне кажется, что только в этих бессознательных навыках творчества сказывается подлинная личность поэта. Разве не показательно, например, для Ахматовой ее влечение к эпитетам: скудный, убогий и нищий. Разве это случайно, что ей нравится ощущать себя нищенкой, у которой пустая котомка:

«Ах, пусты дорожные котомки,

А на завтра голод и ненастье!»

Она так и говорит своему милому: «Зачем ты к нищей грешнице стучишься?» Свою душу она именует и нищей и скудной:

– Помолись о нищей, о потерянной, о моей живой душе.

– Как же мне душу скудную богатой Тебе принести?

Без этого тяготения к нищете и убожеству разве была бы она христианнейшим лириком изо всех, созданных нашей эпохой? «Убогий мост, скривившийся немного», «Тверская скудная земля», вообще всякая скудость и слабость милы ее монашеской музе. Эту музу она кутает в нищенский дырявый платок —

И Муза в дырявом платке

Протяжно поет и уныло.

Ее стихи насыщены вещами, но и здесь такое же тяготение к убожеству: кресла «истептые», коврик «протертый», колодец «ветхий», платок «дырявый», котомка «бедная», флаг «выцветший», башмаки «стоптанные», статуя – разбитая, поваленная. Все вещи оказались в умалении, в ущербе, но это-то и дорого Ахматовой.

II

Повторяю, если бы в своих книгах она ни разу не помянула о Боге, мы и тогда догадались бы, что она глубоко религиозный поэт. Эта религиозность сказывается не в одних словах, но во всем.

Едва в самых ранних стихах у нее написалось:

Слава тебе, безысходная боль, –

мы поняли, что это прославление боли тоже не случайная черта в ее творчестве. Она не была бы христианнейшим лириком, если бы не славила боль. Вечный русский соблазн самоумаления, смирения, страдальчества, кротости, бедности, манивший Тютчева, Толстого, Достоевского, обаятелен и для нее. В этом она заодно с величайшими выразителями старорусской души. Когда в одном стихотворении ей сказали, что она будет больна, бесприютна, несчастна, она возрадовалась и запела веселую песню:

Верно, слышал святитель из кельи,

Как я пела обратной дорогой

О моем несказанном весельи,

И дивяся, и радуясь много, –

радуясь своей будущей скорби. Счастье и слава человеческие не прельщают ее. Она знает, что «от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца».

Такое христианское, евангельское, аскетическое настройство души заранее предуказывало ее будущий путь. Уже из ее первой книги было видно, что она поэт сиротства и вдовства, что ее лирика питается чувством необладания, разлуки, утраты. Безголосый соловей, у которого отнята песня; и танцовщица, которую покинул любимый; и женщина, теряющая сына; и та, у которой умер сероглазый король; и та, у которой умер царевич —

«Он никогда не придет за мною…

Умер сегодня мой царевич», –

и та, которой сказано в стихах: «вестей от него не получишь больше», и та, которая не может найти дорогой для нее белый дом, хотя ищет его всюду и знает, что он где-то здесь, – все это осиротелые души, теряющие самое милое, и, полюбив эти осиротевшие души, полюбив лирически переживать их сиротские потери, как свои, Ахматова именно из этих сиротских потерь создала свои лучшие песни:

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет.

Эти песни так у нее и зовутся: «песенка о вечере разлук», «песня последней встречи», «песнь прощальной боли».

Быть сирой и слабой, не иметь ни сына, ни любовника, ни белого дома, ни Музы (ибо «Муза ушла по дороге»), такова художественная прихоть Ахматовой. Изо всех мук сиротства она особенно облюбовала одну: муку безнадежной любви. Я люблю, но меня не любят; меня любят, но я не люблю – это была главная ее специальность. В этой области с нею еще не сравнялся никто. У нее был величайший талант чувствовать себя разлюбленной, нелюбимой, нежеланной, отверженной. Первые же стихи в ее «Четках» повествовали об этан унизительной боли. Тут новая небывалая тема, внесенная ею в нашу поэзию.

Она первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично, и, полюбив говорить от лица нелюбимых, создала целую вереницу страдающих, почернелых от неразделенной любви, смертельно тоскующих, которые то «бродят как потерянные», то заболевают от горя, то вешаются, то бросаются в воду. Порою они проклинают любимых, как своих врагов и мучителей:

…Ты наглый и злой…

…О, как ты красив, проклятый…

…Ты виновник моего недуга… –

но все же любят свою боль, упиваются ею, носят ее в себе, как святыню, набожно благословляют ее.

III

Кроме дара музыкально-лирического, у Ахматовой редкостный дар беллетриста. Ее стихи не только песни, но и повести. Возьмите рассказ Мопассана, сожмите его до предельной сгущенности, и вы получите стихотворение Ахматовой. Ее стихи о канатной плясунье, которую покинул любовник, о женщине, бросившейся в замерзающий пруд, о студенте, повесившемся от безнадежной любви, о рыбаке, в которого влюблена продавщица камсы, – все это новеллы Мопассана, сгущенные в тысячу раз и каким-то чудом преображенные в песню. Я уже говорил, что ее творчество вещное, доверху наполненное вещами. Ее вещи – самые обыкновенные, не аллегории, не символы: юбка, муфта, устрицы, зонтик. Но эти мелкие, обыкновенные вещи становятся у нее незабвенными, потому что она властно подчинила их лирике. Что такое, например, перчатка? — а между тем вся Россия запомнила ту перчатку, о которой говорит у Ахматовой отвергнутая женщина, уходя от того, кто оттолкнул ее:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Замечательно, что среди вещей, изображенных Ахматовой, много построек и статуй. Архитектура и скульптура ей сродни. Часто она сама не столько поет, сколько строит. Многие ее стихотворения – здания. Это обилие вещей отличает лирику Ахматовой от иносказательной лирики таких отвлеченных поэтов, как символисты Балтрушайтис, Бальмонт или Гиппиус, у которых на протяжении десяти страниц не встретишь ни юбки, ни зонтика. Стихи Гиппиус рядом со стихами Ахматовой часто кажутся алгебраическими формулами, перечнем абстрактных категорий.

Есть у Ахматовой нечто такое, что даже выше ее дарования. Это неумолимый аскетический вкус.

1. »Чукоккала». Рукописный альманах Корнея Чуковского», М., 1979, с. 18.[↩]
2. Отзыв М. Горького о журнале «Дом искусств», N 1. – Архив А. М. Горького, ИМЛИ им. А. М. Горького АН СССР. Цитируется по фотокопии, хранящейся в архиве семьи Чуковского.[↩]
3. »Печать и революция», 1921, кн. 2, авг.-окт., с. 225, 227.[↩]
4. »Книга и революция», 1921, N 8 – 9, с. 86.[↩]
5. М. Кузмин, Условности, Пг., 1923, с. 166 – 167.[↩]
6. Это письмо матери А. Блока к К. Чуковскому написано 23 февраля 1921 года. – «Литературное наследство», 1987, т. 9. «Александр Блок. Новые материалы и исследования», кн. 4, с. 317.[↩]
7. »Юность», 1982, N 3, с. 87.[↩]
8. Это письмо К. Чуковского к М. Горькому не опубликовано. Оригинал письма хранится в архиве А. М. Горького, ИМЛИ. Печатается по фотокопии, имеющейся в архиве семьи Чуковского, Выдержки из письма см.: «Вопросы литературы», 1972, N 1, с. 158.[↩]