А. Ю. Арьев. За медленным и золотым орлом: О петербургской поэзии

Книга открывается обширным эссе с довольно эксцентричным названием — «Человек». Ну, ладно Горький, Маяковский, назвавшие так свои громогласные поэмы (был еще третий «Человек» — Межелайтиса в переводе Слуцкого). Но увидеть такое патетическое слово в самом начале книги авторитетного исследователя литературы, по-питерски ироничного и сдержанного, было неожиданностью.

По ходу чтения смысл названия прояснился. Вот, например, в увлекательном очерке «Петербургская вьюга (Георгий Иванов и Осип Мандельштам)» рассказывается о том, как младший из поэтов узнает от Иванова-Разумника о трагической смерти старшего и пишет в ответ: «Как ужасно, что Вы мне сообщили о Манд<ельштаме>. Я всегда надеялся еще увидеть его. Это был упоительный, тихий, никем не оцененный» (с. 166). «Закончить фразу Георгий Иванов, видимо, был не в состоянии» (с. 166), — комментирует исследователь. Но какое же слово не дописал от волнения Георгий Иванов? Наверное, это все-таки слово — «человек», а не какое-то иное. И эта оговорка в письме поэта, которому А. Арьев посвятил основательную монографию (вышла в 2009 году), том которого он подготовил в «Новой библиотеке поэта» (2004, 2-е изд. — 2009), показалась неожиданно символичной. Слово «человек» в книге А. Арьева — не лозунг, а своего рода пароль.

Вступительное эссе посвящено специфике петербургской поэзии и — шире — петербургскому периоду русской литературы. Поэзия и проза для автора неразрывны, и Достоевский — «лирик», определивший антитетичность и антиномичность «петербургского текста». И мысль Арьева развивается как своего рода «стихопроза», эмоционально-гиперболически: «По­эзию создает «маленький человек», «антигерой», пушкинский Евгений из «Медного всадника», о котором со снисходительным или сострадательным пафосом заботились наши титаны мысли. И никто ему не ровня» (с. 25). А смысл этого полемического эссе в том, что доминанта петербургской литературы — не эстетизм, не пресловутая «культурность», а глубокая и глубинная человечность.

Антропологизм в этой книге присутствует не как метод, не как тренд, а как органичный для автора способ восприятия и переживания стихов. Каждый поэт здесь по-человечески уникален, потому здесь нет и не может быть оценочной иерархии, деления на первый и второй ряд. Нет и границы между столетиями, между поэтами давно ушедшими и ныне живущими. Собеседниками Арьева в его эссе предстают — в порядке появления: Пушкин, Блок, Анненский, Вяч. Иванов, Некрасов, Ахматова, Г. Иванов, Кушнер, Бродский, Андрей Белый, Берберова, Гумилев, Цветаева, Набоков, Маяковский, Стратановский, Баратынский, Рейн, Битов, Соснора, Кривулин, Елена Шварц, Кузмин, Вагинов, Жуковский, Елена Пудовкина, Лев Лосев, Мандельштам, Тютчев, Британишский… Как видим, здесь мелькают и имена некоторых москвичей, причастных к «петербургскому тексту», хотя в целом автор отчетливо противопоставляет поэтические культуры двух столиц: «О целом петербуржец узнает по трещине в монолите. По-разному это переживание свойственно любому поэту в любом уголке земли.