«Пока работаю – живу»

— У нас с тобой воспоминаний на так много лет, что порой кажется нереальным, но вместе с тем многое, очень многое мне видится и сейчас столь ясно, что, кажется, сам воздух тот ощущаешь. Дай нам Бог это сохранить и сохранить радость встреч.

Писал Карен Степанян, поздравляя меня с очередным днем рождения в августе 2017-го. Успел поздравить еще с одним, а потом — всего месяц спустя — его не стало.

И вспоминать выпало мне. Мне одной выпало воскрешать те «полусказочные времена» (его слова), когда ребенком и юношей он жил еще в Ереване. Мои личные воспоминания так далеко, правда, не простираются: с Кареном мы встретились на первом курсе филфака Ереванского университета.

1969 год. Город наш к той поре сильно разросся, но центр был и долго еще оставался уютным и тихим; это гораздо позже от помпезных новостроек, бесконечной рекламы и переизбытка машин он станет казаться тесным и немножко чужим. А тогда… Карен с родителями (был единственным, по меркам тех лет — поздним ребенком) жил на проспекте Ленина (нынче Маштоца), который нижним своим концом упирается в винно-коньячный завод и крытый рынок, а верхним — в Матенадаран. Жила семья в верхней части проспекта, в доме довоенной постройки, в двухкомнатной большой квартире — с роялем в гостиной и консольным балконом, выходящим на улицу.

С балкона, если посмотреть вправо, на противоположной стороне проспекта виден самый, пожалуй, красивый жилой дом Еревана — Дом актера, белый, с аркой высотой в три этажа, с колоннами и безупречными пропорциями. За ним, в перспективе, Большой зал филармонии и Оперный театр, а совсем близко, через неширокую улицу от Дома актера, угловое здание из красного туфа — с кинотеатром «Наири» на нижних этажах. Это по ведомству Ашота Александровича Степаняна, папы Карена: он был зам. министра культуры, а позже зам. председателя Госкино Армении.

Если же посмотреть налево, то в том месте, где проспект, сворачивая, превращается в улицу, ведущую к политехническому и медицинскому институтам, увидим старое здание консерватории. Там, в двух шагах от дома, долгие годы работала мама Карена Гаянэ Чеботарян — композитор, музыковед, профессор Ереванской консерватории.

В той же стороне, совсем недалеко, начинается подъем к зданию Матенадарана (Института древних рукописей) — серой, как пыль веков, базальтовой твердыне, хранящей тысячи памятников письменности на двух десятках языков.

Такой вот заповедный уголок города в каждодневном обзоре. Из него выпадал, правда, кукольный театр, находившийся в том же доме, а в теплое время года — и бÓльшая часть панорамы: ее заслоняли могучие кроны белоствольных платанов, которыми на всем своем двухкилометровом протяжении высажен проспект. Но кому и когда мешали деревья «ощутить воздух» места и часа?

Школа им. Чехова (она считалась одной из двух лучших русских школ тогдашнего Еревана), где учился Карен, и университет, куда он поступил, находились в противоположных от дома направлениях, но на одинаковом примерно отдалении. Мальчишеский и юношеский шаг покрывал это расстояние за десять, от силы пятнадцать минут. И никакого, разумеется, транспорта. Не от этой ли привычки к пешему, ничем и никем не стесненному, почти прогулочному передвижению, да и вообще к размеренной жизни, со временем убеждающей в том, что чем меньше торопишься, тем больше успеваешь, стойкая неприязнь (терпел, впрочем, стоически) к многолюдству, сутолоке и спешке столичных, внутри огромного мегаполиса, маршрутов? А может, ключевое слово здесь «многолюдство», а всем остальным можно и пренебречь? Во всяком случае, нотой нескрываемого отчаяния прозвучало однажды предновогоднее письмо:

— Совсем замотался в последние две недели — и на работе дел невпроворот, и с диссертацией и рефератом меня замучили — все время нужно то одно, то другое, при этом все подогревается слухами о том, что с января (февраля, марта) либо ВАК закрывают, либо все советы, либо будет принято новое положение о защитах, и все надо будет начинать заново… Чувствую себя совершенно измотанным и физически, и нервно. Так никогда не было. Давит все: и огромные толпы людей, бегущих по улицам туда-сюда в поисках подарков, и постоянный шум от гудков и сирен под окном, и переполненное метро, и постоянная спешка.

Ко времени этого письма Карен Степанян уже больше 30 лет жил в Москве: сразу после университета — аспирантура в Институте мировой литературы, защита кандидатской диссертации, работа в «Литературной газете», потом в «Знамени», выход в свет двух книг и вот теперь подготовка к защите докторской. Многое успел и во многом преуспел. А привыкнуть к раздергивающему темпоритму столицы так и не смог. И еще очень страдал от нехватки тепла и света, говорил порой с виноватой улыбкой:

— Я, наверно, все-таки язычник. Поклоняюсь солнцу, как божеству. От одного его появления оживаю, и силы откуда-то берутся.

В устах глубоко верующего православного человека такое признание дорогого стоит: непобедима, значит, наша природа, и южанин на севере всегда немного чужак.

Чужаком, чуть ли не изгоем чувствовал он себя, впрочем, и в идиллическом, как могло показаться на не слишком внимательный взгляд, детстве. По совсем, однако, другим, отнюдь не климатическим причинам.

Есть у Карена Степаняна статья, напечатанная в далеком 1995 году в «Знамени», в рубрике «Ностальгия». Называется она «Армения: конец XX века, весна 1995-го. Пост». Почти уверена, что она о последнем его приезде в родной город. Жил на сей раз у родственников: родительской квартиры уже не было, ее пришлось продать зимой 1992–1993-го, чтобы на вырученные деньги перевезти маму в Москву. Перевозил, спасая ее, уже серьезно болевшую, от холода (именно тогда в Ереване раз и навсегда выключили отопление), темноты (света в жилых домах не стало тогда же, два-три часа в сутки считалось большой удачей) и одиночества (папа умер несколькими годами раньше). Перевез, устроил, окружил заботой и… бесконечно корил себя за то, что вырвал ее из привычного окружения, где она была всеми уважаемым, значительным, заслуженным человеком, а не обычной старушкой, доживающей свои дни под опекой сына.

Статья, разумеется, не об этом. Она о чудовищной участи Еревана и его жителей, о нищете, блокаде, последствиях землетрясения и войны, о нарождающемся капитализме, первых шагах вновь обретенной государственности и всепобеждающей жизнестойкости соотечественников.

Но есть в ней, конечно, и личные воспоминания, не всегда, правда, ностальгические:

Незадолго до приезда в Ереван мне приснился долгий, тяжкий и загадочный сон, действие которого завершалось на нашем школьном заднем дворе, где проходили обычно футбольные поединки, определявшие место каждого из нас, мальчишек, в классной иерархии (а значит, нашу судьбу). И, конечно, в первый же день я пошел посмотреть на этот двор <…> В школьных воротах <…> я вдруг начал неудержимо проваливаться в детство, так, что стало страшно. Я быстренько свел лыжи «елочкой», открыл парашют за спиной и остановился. В моем детстве было слишком много тяжелого, я туда не хотел. Кварталом ниже в переулке сидел на бордюре мостовой маленький, похожий на аккуратную смуглую белочку Сережа Закоян и горько, неудержимо рыдал: наш класс играл принципиальный матч с соседним, а его не взяли даже запасным, а раньше брали, и значит, места ему в жизни больше не было, или было — на задворках, подай-принеси (а если не подашь — не принесешь, будут страшно бить). Нас — меня и моего друга — тоже не взяли, но нас не впервые, мы были уже привычные и, не в силах помочь его горю, лишь молча стояли рядом, потупившись, понимая, что вот еще один переведен в недочеловеки лидерами класса, но радости это не доставляло… Нет, туда я не хотел [Степанян 1995: 198].

В том своем возрасте, страдая от жестокости сверстников, он, скорее всего, не думал еще с надеждой об Алеше Карамазове, способном смягчить души мальчиков, привести их к дружбе и братству (вспоминал ли обиды своего детства, когда в конце жизни писал «Путеводитель по роману Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»», обращенный к сегодняшним подросткам и юношам?), тогда его кумиром был другой Алеша — легендарный вратарь ереванского «Арарата» Алеша Абрамян. Ибо уже тогда началось его увлечение не школьным только, но и большим футболом: был и навсегда остался страстным болельщиком.

Ему довелось испытать вместе со всей нашей маленькой республикой счастье двойного триумфа «Арарата» — завоевание титула чемпионов страны и победу в финальной кубковой игре. Они с отцом, как и весь наш город, 10 октября 1973-го сидели с замиранием сердца у телевизора (кубок, естественно, разыгрывался в Москве), а за окном вымершие, абсолютно обезлюдевшие улицы ждали в покинутости своей финального свистка судьи как высшего приговора, ждали, чтобы взорваться вдруг неистовой радостью толп, высыпавших из домов — не в силах совладать с эмоциями в тесноте стен, в обособленности квартир.

Карен с удесятеренной какой-то силой чувствовал — тогда и всегда — единящую силу этой волшебной игры, знал, что она способна окрылять целые народы, помогая пережить не самые светлые периоды их истории. И как же хорошо, что летом 2018-го он успел увидеть достойную игру сборной России на Чемпионате мира. Он этого так долго ждал, с такой болью переживал бесконечные ее неудачи, так горько (порой даже несправедливо, по-моему) писал о них на страничках своего дневника, не раз печатавшихся в журнале «Нева». И напрочь отказывался понимать россиян, которые — в условиях нынешнего политического противостояния — чуть ли не желали своей команде позорных, с их точки зрения, заслуженных поражений. Я бы сказала, что осуждал их, но осуждение было вообще не в его характере.

Школьные обиды изживались, однако, не только за письменным столом, у телевизора или на трибуне стадиона. Не скажу, ценой каких усилий (могу предполагать, знал — только он), но уже к университетским годам Карен превозмог свою неспортивность. И в студенческой футбольной команде прочно занял место вратаря, никем не оспариваемое. Да и как тут оспоришь: природой дарованный рост (отнюдь не частый в наших краях), благоприобретенная сноровка, неиссякаемый азарт и умение всего себя вложить в защиту ворот. Говорил, что выпадают иногда минуты мистического слияния с мячом, когда неведомая, во всяком случае неосознанная, сила подталкивает в нужном направлении, подсказывает траекторию полета, и единственное, что остается тебе, — это подчиниться ей, прыгнуть, настигнуть мяч и испытать счастье победы — над притяжением земли, над своим несовершенством (крыльев-то Бог не дал) и, добавлю я, над своим прошлым.

А еще он занимался каратэ. Занимался долгие, долгие годы. Чтоб никто и никогда не посмел больше поднять на него руки.

На большом нашем курсе мальчиков было немного, человек десять-двенадцать из ста двадцати. И среди них, пожалуй, только Карен был на филфаке человеком неслучайным. Интеллигентный, образованный, гуманитарно одаренный, он пользовался у ребят большим авторитетом: в вопросах профессиональных с ним даже и не пытались тягаться, напротив — к нему прислушивались, с ним советовались, его уважали.

Лидерство? Да. Но только на особый, степаняновский лад: никого не подавить, каждого — при необходимости — защитить, каждому, по возможности, помочь. А со всем своим справиться самому. Со всем, впрочем, никому из нас не дано справиться в одиночку. Он пытался. И там, где это по естественным причинам не получалось, ложилась тень грусти, заслонявшая реальные достижения, маленькие и большие жизненные победы. С годами крыло этой тени неминуемо росло, изменить в себе то, что ее порождало, не удавалось, и добрые — за толстыми стеклами очков — глаза Карена становились все печальнее.

Лет пятнадцать назад он в какой-то связи написал мне:

— Ты права, что я, наверно, уже разучился радоваться, а может, и никогда по-настоящему не умел, в чем, возможно, и причина многих нескладностей в моей жизни.

Это неправда, радоваться он, конечно, умел, хоть и случалось это нечасто. И об одном таком светлом периоде — в другом письме:

— Вернулся из Питера. Вспоминал там, как мы с тобой гуляли возле Храма на крови. Больше сорока лет прошло.

В Питер, в Ленинград тогдашний, нас отправили на практику после третьего курса. Сама практика состояла в том, чтоб в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина, в газетном зале, просматривать периодику конца XIX — начала ХХ веков и выписывать все упоминания об Армении и армянах. У каждого было свое задание, некий строго обозначенный объем, выписки по возвращении домой сдавались на кафедру, мы получали зачет, а зав. кафедрой — материал, необходимый ему для какой-то научной работы. В подробности нас не посвящали, а нам в те поры и в голову не могло прийти, что к научной работе, а не только к механическому переписыванию, стоило бы привлекать и студентов. В голове гулял ветер, а сами мы, недели за полторы справившись с рассчитанным на месяц объемом, самозабвенно гуляли по Ленинграду, его окрестностям, «догуляли» даже до Таллина, где провели чудесных два дня и даже побывали в варьете, куда нас (меня и другую однокурсницу — Аллу; троица наша в этой поездке была неразлучна) пригласил Карен.

Он неожиданно оказался неутомимым, неунывающим, изобретательным путешественником: время было летнее, отпускное, и половина, кажется, населения страны ринулась к дворцам Павловска, Петергофа и Царского Села, во всяком случае, очереди на вход не оставляли в том сомнений. Очередь он безропотно занимал и за 10–15 минут добивался невозможного: договаривался с раздраженными жарой и жуткой перспективой трехчасового стояния соседями о том, что мы будем только наведываться сюда время от времени, а нас будут помнить и принимать за своих.