А. В. Кулагин. Пушкин: Источники. Традиции. Поэтика: Сб. статей, А. В. Кулагин. Кушнер и русские классики: Сб. ст., А. В. Кулагин. Шпаликов
А.В. Кулагин. Пушкин: Источники. Традиции. Поэтика: Сб. ст. Коломна: Моск. гос. обл .соц.гуманит. ин‑т,2015.274с.; А.В. Кулагин. Кушнери русские классики: Сб.ст. Коломна: Гос.соц.гуманит. ун‑т, 2017.240с.; А.В. Кулагин. Шпаликов. М.: Молодая гвардия, 2017 .278с.(ЖЗЛ).
У Анатолия Кулагина не совсем обычная научная и литературная судьба. Кандидатскую диссертацию защитил как пушкинист, а потом стал первым доктором наук «по Высоцкому». Монография «Поэзия Высоцкого. Творческая эволюция» с 1996‑го по 2013 год вышла тремя изданиями (предложенная в ней периодизация творчества поэта получила признание коллег). В соавторстве с А.Крыловым написана книга «Высоцкий как энциклопедия советской жизни: Комментарий к песням поэта» (2010). В 2009 году появляется книга «Лирика Булата Окуджавы». А.Кулагин постоянно пишет и о Галиче, а в 2013 году в ЖЗЛ выводит его книга «Визбор». В общем, ясно, что перед нами ведущий исследователь авторской песни — и в филологическом, и в историко‑биографическом аспектах.
Однако со временем выяснилось, что у коломенского профессора есть еще одна стойкая привязанность: давно, в аспирантские годы, учась в Ленинграде, он увлекся поэзией тамошнего живого классика, что привело годы спустя к написанию книжки «»Я в этом городе провел всю жизнь свою…» Поэтический Петербург Александра Кушнера» (2014). Вот такой широкий фронт работ. А в чем же общая литературоведческая стратегия А. Кулагина? Об этом стоит поговорить на материале трех его последних книг.
Сборник статей о Пушкине отмечен тематическим разнообразием. Автор — пушкинист, что называется, конкретный, порой по‑хорошему педантичный и въедливый. К сенсационным интерпретациям он не склонен, зато на его утверждения можно положиться, а некоторые наблюдения годятся для цитирования в комментариях к академическому собранию сочинений классика. Такова, скажем, заметка «Надпись к воротам Екатерингофа», где каждая из четырех строк пушкинской эпиграммы получает контекстуальное исследование, исчерпывающее и притом не слишком пространное. А. Кулагин печатался и во «Временнике пушкинской комиссии», и в «Онегинской энциклопедии» (особенно выразительна тут статья «Противоречия»). «Пушкинский протеизм», «Карамзин как герой пушкинской прозы», «Стихотворение «Полководец»» — все это отмечено и добротностью, и живостью изложения. Автор неизменно корректен и уважителен по отношению к предшественникам, есть у него и заметки, специально посвященные рано ушедшим из жизни пушкинистам: Александру Фейнбергу (младшему) и Евгению Хаеву.
Вполне органичным выглядит в этом сборнике его третий раздел, где речь идет о пушкинских мотивах у поэтов второй половины ХХ века. Назовем имена этих поэтов в алфавитном порядке: Бродский, Высоцкий, Галич, Кушнер, Окуджава. В чем здесь потенциальная проблемность и пикантность? В том, что имена трех крупнейших бардов соседствуют с именами двух больших поэтов, в принципе отрицавших авторскую песню в качестве полноценной и полноправной части русской поэзии. Да, Бродский похвально отзывался о Высоцком, Кушнер был в хороших отношениях с Окуджавой, но тем не менее обоим враждебно было само сочетание стиха с мелодией. Может быть, стоило это противоречие вывести наружу? Процитировать и прокомментировать «Недопесни» (1977) юной Вероники Долиной, где «Пушкин» и «Кушнер» предстали свое образными паронимами: «Александр Сергеевич Пушкин / Может быть, меня и похвалит, / А Александр Семенович Кушнер / Может быть, меня и простит…» Не простил Кушнер бардов и почти сорок лет спустя, что красноречиво выразилось в их совместном с Е. Рейном демарше против присуждения Юлию Киму Национальной премии «По эт». А молодые поэты‑филологи‑критики (сейчас эти три функции все чаще сочетаются в одной литперсоне) настроены по отношению к авторской песне, как правило, совсем нигилистически…
«Бард Пушкин» (выражение, созданное Ю. Визбором не без участия А. Одоевского) помогает А. Кулагину нейтрализовать указанное противоречие. В соотнесении с универсальным и вечным Пушкиным произведения «письменной» поэзии и стихотворения‑песни предстают равноправными разновидностями единой системы.
Скажем, статья «Бродский, Кушнер и пушкинский «Памятник»» завершается выводом, который вполне применим и к разбору «Памятника» Высоцкого: «Поэты и переосмысляют традицию, и в то же время остаются ей верны, сохраняя ключевой мотив классического стихотворения» (с. 218). Поэт — это тот, кто причастен к пушкинской парадигме, кто не просто клянется Пушкиным, но умеет вступить с ним в содержательный диалог. И с такой аксиологической позиции поющие поэты и поэты пишущие потенциально равны.
В первой книге А. Кулагина о Кушнере наш живой классик был увиден и показан читателю на фоне петербургской топографии. А в сборнике «Кушнер и русские классики» таким фоном стала история российской словесности: «Лирический герой Кушнера нередко предстает как читатель, причем чтение оказывается у него не только информативным, но и эмоционально воздействующим. Читает он не только литературное произведение как таковое, но и справочные материалы (примечания), интересуется творческими материалами писателя (рукописями и рисунками). Сюжеты литературы и искусства вообще — а порой и прямые цитаты из классиков — дают материал для разнообразных аналогий с современной жизнью, прежде всего — жизнью лирического героя» (с. 101). А. Кулагин с ощутимым удовольствием перевоплощается в героя книги и приглашает нас сделать то же самое.
Помимо Пушкина эмоциональный читательский мир Кушнера образуют Лермонтов, Фет, Лев Толстой, Чехов. Все реминисценции из великих предшественников реальны, никаких притягиваний за уши, никакой надуманной интертекстуальности. Иногда исследователь приводит вещественные доказательства, за которыми стоит индивидуальный опыт: так, как Кушнер читает классиков, — так и А. Кулагин читает Кушнера. Вот он цитирует строфу: «Еще я выкуплю суровый том Толстого. / Где, руки хваткие заткнув за поясок, / Он осудительное произносит слово, / Готовый вытолкнуть искусство за порог» (с. 43). После чего поясняет, что имеется в виду пятнадцатый том из двадцати двухтомного собрания сочинений, где помещен трактат «Что такое искусство?». Том подписан к печати 10 августа 1983 года, а кушнеровское стихотворение написано 10 ноября. Конечно, это важно не столько фактографически, сколько эмоционально, как иллюстрация действия вечного двигателя «писатель — читатель».
Состав последнего раздела этого сборника несколько эксцентричен: тут и рассказ о диалоге Межирова и Высоцкого, и заметки об Окуджаве как «ленинградском поэте», и статья «Бродский в творческом сознании Визбора». Но диссонанса нет: под знаком Кушнера (вопреки полемическим эскападам самого поэта) выстраивается единая система ценностей русской поэзии последней трети двадцатого столетия…
«Шпаликов» — книга для А. Кулагина столь же неожиданная, сколько закономерная. Если в случае с Визбором (предыдущим ЖЗЛовским героем автора) надо было доказывать его причастность к истинной поэзии, то у Шпаликова репутация совсем другая. «Поэт, режиссер, сценарист» — так о нем обыкновенно пишут в энциклопедиях, начиная со слова «поэт». С авторской песней Шпаликов связан довольно косвенным образом. «Сколько было у него песен — именно авторских? Трудно сказать: на магнитофоны они почти не записывались, хотя в интеллигентных компаниях — и со Шпаликовым, и без него — звучали. Но до наступления постсоветской эпохи, до 1990‑х годов, его имя не соотносилось с авторской песней и не оказывалось в одном ряду с именами ее творцов» (с. 85). У Шпаликова есть «культовые» стихотворения, например: «По несчастью или к счастью, истина проста…». Есть у него и песни в эстрадно‑советском смысле: знаменитая «Я шагаю по Москве» из одноименного кинофильма (в книге рассказывается, как она сочинялась Шпаликовым на готовую музыку композитора А. Петрова) или «Палуба» (на музыку Ю. Левитина). А. Кулагин с добродушной ироничностью вскрывает незаметные огрехи «успешной» песни (не логичное сочетание «битого льда» и «навигации», с. 67) и показывает, как эти слабости компенсируются лирической интонацией. В таком же филологическом духе разбирается и авторская песня «Людей теряют только раз…» с ее глагольно‑тавтологическими рифмами. Обаятельные неправильности входят в само вещество песенности. А. Кулагин выявляет содержательную до минан ту этой поэзии: «Шпаликов и его песни несли в себе ощущение праздничности, разлитое в том времени — времен надежд, помноженных на молодость. И песня, по своей сути грустная, как бы скрашена этой праздничностью» (с. 109). Собственно литературоведческая составляющая в книге «Шпаликов» — даже не главная. А. Кулагин основательно вник в специфику кинопроизводства и кинематографического быта, показал прихотливый психологический облик героя, стиль его повседневного поведения, драматизм любовно‑семейной жизни, мучительное сопротивление идеологической «системе». В рецензии «Моцарт оттепели…» от8 февраля 2018 года в «Экслибрисе» А. Сенкевич отмечает: «На наше счастье, писатель превозмог ученого. Кулагин находится не над схваткой, а в самой гуще битвы добра со злом». Я с этим согласен—с той поправкой, что писателю, автору биографической книги незачем превозмогать ученого, они вполне могут ужиться под одним переплетом. Книга о такой личности, как Шпаликов, не может не быть междисциплинарной: тут и филология, и киноведение, и социальная история. Литературность повествования и помогает все это сплавить воедино.
А доминанта личности все‑таки обозначается словом Поэт. Шпаликов был поэтом и в каждом своем житейском шаге, и в гибели: по собственной воле ушел из жизни на напророченной Высоцким фатальной цифре «тридцать семь»…
Все книги А. Кулагина — о поэтах (эта рецензия была уже написана, когда в Коломне вышел сборник «»Словно семь заветных струн…»: статьи о бардах, и не только о них», в конце которого дана полная библиография трудов автора). И общее движение мысли в этих работах — от текста к историко‑литературному и социальному контексту, от индивидуального слова — к тайне личности и ее разгадке. Тренд актуальный и продуктивный.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2018