А. М. Лобин. Авторские концепции российской истории в русской литературе XXI века

А. М. Л о б и н. Авторские концепции российской истории в русской литературе XXI века. Ульяновск: Ульяновский государственный технический университет, 2015. 311 с.

В книге, казалось бы, парадоксально объединены произведения об историческом прошлом и фантастическом будущем. Но и те и другие порождены современностью, кризисным настоящим. Материал показывает, что «прошлое рассматривается как позитивный процесс только в том случае, если автор удовлетворен современным ему состоянием общества и государства» (с. 17), а у преобладающих неудовлетворенных антиутопия востребована гораздо больше, чем утопия. В обоих случаях задействована энергичная фантазия. Так, в предсмертной серии романов о дохристианской Руси известного лиризмом своих повествований о войне и современности Б. Васильева Рюрик «не умер, а был убит одним из мстителей весьма изощренным образом — разорван надвое между двумя деревьями. Его сын Игорь (также коварный, но слабовольный, а кроме того — наркоман и гомосексуалист) <…> отравил в ходе борьбы за власть воспитавшего его князя Олега, а также убил его друга Сигурда, но в финале <…> был казнен тем же способом внуком Сигурда Мстишей» (с. 29). Описание этого мира весьма субъективно и изобилует анахронизмами, здесь ведущую роль в государстве играет не религия или «дух» народа, а воля правителей, что созвучно романам первых историков-романтиков. Еще в серии «История рода Олексиных» (1980-1990-е годы) Б. Васильев, избрав жанр семейного романа, в духе пересмотра советской историографии показал на примере одной семьи (прототип — собственная) жизнь России от пушкинских времен до середины XX века, прежде всего зарождение русской интеллигенции, ее героическую, возвышенную и трагическую судьбу.

Рассмотрен неоднозначный, но яркий роман Алексея Иванова «Сердце Пармы, или Чердынь — княгиня гор» (Парма не итальянская, это характерный в прошлом ландшафт северного Урала), уподобленный критиком Г. Чудиновой произведениям латиноамериканского магического реализма. В нем нет идеализации язычества, популярной в современной беллетристике. Мифологизированному образу Пармы противостоит вполне реальный, отнюдь не мистический образ Московского государства при Иване III. В истории у А. Иванова есть элемент неопределенности, допускается возможность альтернативы.

Петербуржец Д. Гранин уже названием романа «Вечера с Петром Великим (Сообщения и свидетельства господина М.)» определил свое отношение к его герою. И все же для автора «цели, в конечном итоге, не оправдывают средства. Гений и злодейство, по версии Д. Гранина, вполне совместимы, но и ответственность гения за свои поступки несоизмеримо выше» (с. 95). Концепция гения как «вспышки Природы» близка к гумилевской теории пассионарности, определяемой космическим излучением.

Глава «Будущее России в антиутопиях XXI века» посвящена дилогии Вл. Сорокина «День опричника» и «Сахарный Кремль», романам А. Волоса «Маскавская Мекка» и В. Пелевина «S. N. U. F. F.». Автор книги во всяком случае не спорит с выводами А. Немзера о том, что человек у Сорокина гадок, труслив, подл по природе, что извращение для него — норма, и А. Трефиловой о том, что опричнина сейчас жива, а также М. Абашевой — о пародийном воплощении идей неоевразийства, «особого пути» России, соборности, актуальных в научной и околонаучной полемике. По собственному мнению А. Лобина, феномен тоталитаризма отображен Сорокиным скорее с эстетических, чем с идеологических позиций. Его гиперболизм проявляется помимо прочего в том, что художественное время анализируемых произведений «перегружено событиями так же, как пространство переполнено предметами и пейзажами» (с. 122).

Далее сказано про фантастическую насыщенность событиями и скорость их протекания в романе А. Волоса, где «действие начинается утром в четверг, а заканчивается в пятницу днем, и за эти сутки с небольшим произошла не только неудачная революция в Маскаве, но и строительство Мавзолея для памятника Виталину в Голопольске» (с. 158). Маскав и Гумкрай с центром в Голопольске — воплощение двух непрезентабельных путей, эволюционного в, казалось бы, неожиданном направлении и консервационного, частей распавшейся страны. «Варианты возможного будущего у В. Сорокина, А. Волоса и В. Пелевина выглядят совершенно по-разному: опричная Россия за Великой Стеной, омусульманенный Маскав, реликтово-советский Гумкрай, офшар Биг Биз и Оркланд» (с. 295). Однако все три авторских модели будущего «опираются на глубокое неверие в природу человека в целом и негативную оценку российского менталитета в особенности» (с. 295). Роман А. Волоса подталкивает к заключению о цикличности исторического процесса в России. Концепция антиутопии В. Пелевина основана на представлении об истории вообще «как циклическом прерывном развитии локальных цивилизаций, переживающих стадиальные периоды зарождения, расцвета, упадка и гибели» (с. 199-200). В отличие от современных исторических романистов у этих трех писателей роль отдельной личности в процессе развития общества минимальна, а уникальность и образ жизни социума определяются коллективно создаваемыми мифологемами, виртуальной реальностью культурных кодов, неподконтрольной ее создателям.

В главе «Мифологизация российской истории в современной беллетристике» речь идет уже о многих писателях и произведениях. Более всего выделены исторические детективы Б. Акунина, которые «как бы одновременно принадлежат и «серьезному», и массовому искусству — для одного и того же читателя» (с. 203). В отличие от Л. Юзефовича и других авторов ретро-детективов (например, романы А. Бушкова о похождениях агента охранного отделения Алексея Бестужева — типичные шпионские боевики в исторических декорациях) Акунин не ограничивается «историческим фоном», не просто изображает прошлое, но довольно часто по-своему объясняет его. Либерально настроенный автор не приемлет ни государственное насилие (и вообще отнюдь не идеализирует монархию), ни революционный произвол. Однако главное в каждом его романе — то, что он «предлагает читателю не только детективную загадку, но и какую-либо сенсацию из прошлого» (с. 210). Сенсацию, разумеется, вымышленную. Так, в «Турецком гамбите» получается, что в ходе войны 1877-1878 годов на Балканах «именно благодаря проискам коварного Анвара-эфенди русской армии не удалось победить Турцию быстро и с минимальными потерями» (c. 210). В «Смерти Ахиллеса» и вовсе император тайно принимает решение устранить национального героя генерала Соболева (его прототип — умерший в 39 лет Скобелев), и родной брат Александра III (прототип — великий князь Владимир Александрович) лично нанимает киллера. Каждая версия по предложенным автором правилам «в доказательстве не нуждается» и выражает все ту же его установку «на поиск сенсационных и обязательно преступных истоков «тайн истории»» (с. 217).

Впрочем, творчество Акунина не однообразно, и, например, «Черный город» — скорее уже не детектив, а боевик. Но все-таки в основе серии «Приключения Эраста Фандорина» лежит целостная, непротиворечивая концепция российской истории, хотя воплощавшаяся писателем на разных этапах разными средствами. «Начав с классической конспирологии («Азазель», «Турецкий гамбит», «Смерть Ахиллеса»), где вечные этические проблемы разрешались в ходе специально сконструированных псевдоисторических коллизий (тайные общества, заговоры и пр.), он перешел к анализу тех же этических проблем на конкретно-историческом материале («Статский советник», «Коронация»), а затем — к изображению масштабных общественных движений и социальных конфликтов («Алмазная колесница», «Черный город»)» (с. 234). Везде многочисленны аллюзии с современностью и карьеризм, коррупция, национальная рознь и т. д. выглядят вечными. При этом, отмечает А. Лобин, у Акунина нет неталантливых героев, а главный, сквозной персонаж, «образ эталонного героя, «благородного мужа», ему вполне удался» (с. 237).

Основой фантастики В. Аксенова, В. Войновича, А. Гладилина, К. Булычева, В. Звягинцева был стойкий антикоммунизм. Для В. Рыбакова и других фантастов поколения 1980-х годов литература — средство духовного поиска, и об истории России они пишут с чувством высокой социальной ответственности. «Эта черта выгодно отличает их от третьей, уже вполне коммерческой, генерации исторических фантастов (А. Бессонов, Р. Злотников, С. Лукьяненко, А. Мартьянов, В. Свержин и др.)» (с. 239). В романе В. Рыбакова «На будущий год в Москве» Россия начала 2000-х годов изображается распавшейся на десятки карликовых государств, культурно полностью подчинившихся Западу (а не Востоку, как у А. Волоса). Но он же в соавторстве с И. Алимовым под общим псевдонимом Хольм ван Зайчик опубликовал «глобальную» этическую утопию «Плохих людей нет (Евразийская симфония)» из семи романов об идеальном государстве Ордусь, где мирно и счастливо сосуществует множество культур и цивилизаций, наций и конфессий.

Распространились фантастические боевики с антуражем Великой Отечественной войны. К романам о наших современниках, оказавшихся в прошлом, на войне или в ситуации накануне ее, в частности пытающихся предупредить Сталина о гитлеровском нападении (определилась и тенденция реабилитации Сталина и Берии), уже «можно отнести десятки произведений: начиная от эпопеи В. Звягинцева «Одиссей покидает Итаку» и заканчивая сериалами А. Рыбакова, В. Конторовича, В. Конюшевского и др.» (с. 274). Исследователь вынужден специально оговорить, что А. Шевцов в романе «Мы из будущего», выросшем из сценария одноименного кинофильма, «решительно отказывается от избитого сюжета с «предупреждением Сталина»» (с. 285). Примечательно и то, что героями он избрал откровенных подонков. Вообще, «попаданцы» в будущее обычно на войне себя берегут.

А. Лобин признает, что большинство привлеченных им произведений — невысокого художественного качества, но выявленные им тенденции в современной литературе чрезвычайно любопытны.

К сожалению, в книге немало повторений. Есть неточности. Это у А. Н. Толстого («Иван Грозный», 1943) опричнина представлена «в очень мрачных тонах» (с. 103)? Наоборот. Вторую серию кинофильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный» официально осудили за то, что войско опричников он изобразил шайкой дегенератов, а не просто «недостаточно прогрессивным» (с. 101). П. Крусанов стал Курсановым (с. 120) и т. д. Впрочем, это уже мелочи.

Сергей КОРМИЛОВ

Московский государственный университет