А. Люсый. Крымский текст в русской литературе

Читатель, решившийся на прочтение сочинения А. Люсого о крымском тексте, открыв оглавление, задается вопросом, почему главой «Заключение» книга не заканчивается и далее следует весьма пространная часть с интригующим заголовком: «Кремль и Крым: давние и текущие крымские дела». Эту тайну проясняет сам автор: «историко-литературная часть нашей работы отчасти воспроизводит сюжет нашей предыдущей монографии» (с. 13). И хотя о другой, критико-публицистической, части не сказано ни слова, читатель легко догадается, что к основному текстовому блоку был механически пристегнут ряд крымских статей автора, составивших вторую часть книги – после заключения. Сразу оговоримся, что такая «наборная» композиция удачной нам не кажется.

Исходную точку историко-литературной части исследования Люсый определяет так: Таврида – «южный полюс петербургского мифа в русской литературе». Эта спорная, хотя и привлекательная посылка, к сожалению, получает в дальнейшем крайне скудное развитие. В целом книга Люсого посвящена «попытке выделения «Крымского текста» и обозначения основных этапов его развития» (с. 13), а также некоторым теоретическим вопросам, связанным с «геопоэтикой». Опять же, к сожалению, и та, и другая задачи решаются Люсым компилятивно, с помощью довольно беспорядочного нагромождения исторических и литературных фактов, теоретических установок, публицистических выпадов. Описывая Крымский архитекст, Люсый представляет читателю как явления одного ряда упоминания Крыма в «Повести временных лет» и «Слове о полку Игореве», лужковский проект моста через Керченский пролив, южные завоевания Петра I, достижения геополитики К. Уайта и теософии Ломоносова, крымские интенции екатерининского времени и даже – в конспективном виде – поэтические крымские реминисценции от Капниста до Пушкина.Многие фрагменты книги поражают своей, очевидно непредумышленной, парадоксальностью. Рассматривая творчество архаиста Семена Боброва, Люсый отказывается от упрощенной, по его мнению, «схемы Ю. Тынянова, сводившего сложные литературные процессы той эпохи к борьбе «архаистов» и «новаторов»» (с. 35). Этот отказ приводит к неминуемому противоречию: автор недоумевает, каким образом архаист Бобров мог одновременно быть и представителем раннего русского романтизма? Тыняновской концепции Люсый предпочитает работу В. Сахарова о «масонской поэзии», в орбиту которой включает и Боброва. Эта точка зрения вроде бы все объясняет – вот только как отнестись к утверждению В. Коровина: «Бобров, по всей вероятности, масоном не был» (с. 36).

Это противоречие в системе Люсого так и остается неразрешенным.

В главке «Маленькая таврическая философия» антиподом Боброва автор избирает Константина Батюшкова, определяя его творчество как явление рококо в противовес барочной стилистике Боброва. Однако тут же Батюшков превращается в «средневекового рыцаря», вступившего в антинаполеоновскую войну под флагом «призрачных надежд на личное счастье» (с. 69). При этом учителями Батюшкова Люсый считает Монтеня и Вольтера, а батюшковскую элегию «Таврида» (1815) – началом «традиции романтического восприятия» Крыма (с. 71). Смещенные научные приоритеты Люсого объясняют многие его ошибки. Порицая хорошо составленную и профессионально откомментированную И. М. Семенко книгу «Опытов…» Батюшкова (М., «Наука», 1977), Люсый ошибается в фактах, точность которых мог бы легко проверить по одному из разделов этой книги («Основные даты жизни и творчества»): весной 1823 года Батюшков не был переправлен из Симферополя в Вологду. В родной город душевнобольной поэт был перевезен только в 1833 году после многолетнего лечения в Зонненштейне и Москве.

Ради справедливости нужно отметить, что книга Люсого полна ссылками на разнообразные философские трактаты и культурологические исследования. Например, для подтверждения своих мыслей, касающихся крымской поэмы Семена Боброва, Люсый избирает работы… Э. Касирера и М. Фуко. Однако для цитации давно обнародованных писем Батюшкова автор по неизвестной причине использует свою собственную статью (не публикацию!) в журнале «Литературная учеба» (с. 70).

В последних главах научной части книги в геометрической прогрессии возрастает ее конспективность, – автор как будто старается вместить в небольшой объем все упоминания Тавриды в русской поэзии от Валерия Брюсова до Глеба Шульпякова, а также соответствующие события геополитического масштаба. Размышления Люсого по поводу конкретных текстов скорее напоминают психоаналитические упражнения, чем литературоведческий анализ: «…животный, витальный импульсы не идентифицированного, но и не желающего таять тела начинают превышать синтаксическую гомологию сознания…» (с. 179).

Как видим, язык, которым написана книга Люсого, темен, тяжел, иногда энигматичен. Автор обладает не столь редким в нашей науке умением сложно писать о простом. Думается, что подход Люсого к своей работе как к материалу, имеющему «не только научную, но также просветительскую и общекультурную значимость» (с. 14), несколько преувеличен.

А. СЕРГЕЕВА-КЛЯТИС