А. И. Батюто. Дневник (1936-1952 годы). Стихи
А. И. Батюто. Дневник (1936-1952 годы). Стихи. СПб.: Скифия-принт, 2012. 440 с.
С автором «Дневника», Анатолием Ивановичем Батюто (1920-1991), меня связывают годы пребывания в аспирантуре ИРЛИ (Пушкинского Дома) АН СССР, а позднее — совместная работа там же при подготовке академических изданий И. Тургенева и Ф. Достоевского. Начну с первых впечатлений аспирантских лет конца 1940-х- начала 1950-х годов, завершающих сохранившийся «Дневник» А. Батюто. Это была пора идеологического давления сверху и последствий так называемых космополитических процессов, когда твердая и независимая позиция бывшего фронтовика, потерявшего на войне ногу, вызывала к нему полное доверие и глубокое уважение. Он никогда не произносил неискренних слов, сохранял верность своему учителю Г. Бялому и органически близкому ему писателю И. Тургеневу, роману которого «Отцы и дети» была посвящена его кандидатская диссертация. В дальнейшем участие в многочисленных трудах ИРЛИ и изданиях Тургенева и Достоевского привели талантливого ученого к обобщению своих мыслей и наблюдений в двух монографиях — «Тургенев-романист» (1972) и «Творчество И. С. Тургенева и критико-эстетическая мысль его времени» (1990), в которых раскрывается глубина философских раздумий писателя, преломление в его творчестве античных, западноевропейских и русских традиций, характеризуется его соотношение со многими литературными предшественниками, современниками и продолжателями. Эти емкие, образно-выразительно написанные работы не утратили своего значения для многих современных филологов и критиков.
Тем интереснее проследить истоки формирования будущего исследователя в годы отрочества и молодости Анатолия, когда он посещал в Ленинграде творческий кружок при Доме комсомола, пробовал себя как поэт и писатель, а ведение «Дневника» было внутренней потребностью. В «Дневнике» перемежаются записи жизненно-бытового, общественно-политического, а позднее военного и научного характера, отражающие впечатления и стремления честного незаурядного подростка, а затем юноши и начинающего научного сотрудника. Через призму взгляда героя «Дневника» во всей его индивидуальной неповторимости предстает жизнь нашей страны конца 1930-х — начала 1950-х годов, без лакировки, порой с болезненным ощущением ее противоречий, неофициозными размышлениями над некоторыми действиями властных структур и фиксацией столкновений пишущего со школьным, комсомольским и заводским начальством. Вырисовывается и сам герой «Дневника», наделенный богатым внутренним миром, не умеющий ходить по линейке, сомневающийся в самом себе, но идущий своим путем мужественно и непреклонно.
Как участник Великой Отечественной войны, А. Батюто воспроизводит ход боевых событий на Ленинградском фронте. Анализируя свои ощущения и поведение людей (от простых солдат до начальства), оказавшихся на грани жизни и смерти, он приходит к заключению о противоестественности войны для человека. Затем последуют ранение, госпиталь в Ленинграде и под Вологдой, инвалидность, эвакуация в Среднюю Азию, пребывание в Узбекистане и Киргизии. Колоритно описаны местные впечатления, состояние безденежья, борьба за существование, поездки с целью найти средства, неутомимая жажда учебы, приведшая в университет Ростова-на-Дону, а затем, в 1945 году, на филологический факультет Ленинградского университета, а по его окончании в аспирантуру Пушкинского Дома. В «Дневнике» воспроизводится ряд заседаний сектора, посвященных литературе XIX века, даются характеристики отдельных ученых и некоторых аспирантов, фиксируются контакты ИРЛИ и университета (например, присутствие автора на похоронах благородного профессора ЛГУ Николая Ивановича Мордовченко).
Интересен фигурирующий в «Дневнике» круг чтения А. Батюто, открывающийся ранним упоминанием романа Тургенева «Накануне» и отрывком рассуждения художника Шубина о природе и любви, обращенного к Берсеневу. В «Дневнике» содержится критический отклик на это высказывание Шубина, внимание к которому свидетельствует о созвучности будущему тургеневеду споров, проходящих через романы Тургенева, и близости ему более мудрого, пронизывающего все повествование и в то же время сдержанного тургеневского лиризма. «Дневник» демонстрирует широкое знакомство Батюто с русской и мировой классикой: фигурируют имена Н. Гоголя, Л. Толстого, Ф. Достоевского, М. Салтыкова-Щедрина, А. Чехова, М. Горького, А. Толстого, К. Паустовского, Т. Драйзера, Д. Лондона, Г. Флобера, Г. де Мопассана и других. Одни оценки сохраняются и развиваются, иные — уточняются и эволюционируют. В «Дневнике» содержатся иронические отзывы об ура-патриотических стихотворениях Лебедева-Кумача и ранних пьесах братьев Тур.
Отражение текущей жизни перемежается со стихотворными этюдами и опытом создания задуманного романа, которые интересны сами по себе и не лишены художественного своеобразия. Но и обычные записи часто творчески и эмоционально построены. В качестве примеров можно привести текст из записи от 15 марта 1942 года: «Осенние вечера росисты и печально-прохладны. Сижу где-нибудь под ветхим плетнем, любуясь панорамой увядающего багряного леса, и в сердце своем чувствую тихое счастье странника <…> Это было уже в непосредственной близости от немцев, — 6 км отделяли нас. Мы на горе, и они на горе. Наша деревня называлась> Каменка, а их высота, облегающая нас гигантским синеватым полукругом, — Колокольня. Мы роем окопы на огороде. Там уже собраны картошка и капуста. Старые сараи используем на накаты и бойницы, картофельной ботвой маскируем работы, чтобы они не были видны днем. Ночью работаем, днем спим. И вот как-то под утро я впервые знакомлюсь с войной поближе. Это, конечно, пустяки, но пустяки, воспринятые мной без всякого энтузиазма.
Вырыв длинный окоп, уложив накат, я достал под утро соломы, сделал себе в этой дыре подстилку и лег, обдумывая письмо приятелю. Настроение у меня было крайне оптимистическое, какая-то смесь веселого задора с покорной умиротворенностью великовозрастного счастливца.
Вдруг в тишину врывается неистово раскалывающийся треск. Я смотрю в неоконченную бойницу. Слева спереди в лесу мгновенно вспыхивает тревожное, торопливое пламя разрыва, и медленно качаются, угасая, искры. Потом — снова. Нарастает и близится свист снаряда. Он летит наверняка в нашу сторону, и его зловещий шум стискивает и холодит нервы. Я зарываюсь как можно глубже в солому и закрываю глаза: будь что будет. А мозг мне сверлит одна необычайно яркая мысль: «Ах, зачем я не окончил бойницу, не засыпал накат песком! Ведь стоит этой проклятой штуке вспомнить об аккуратности, и она влетит ко мне. А этого не было бы, не поленись я потратить лишние полчаса на труды!»
Потом мы узнали, что это были снаряды с шрапнелью. По нашим окопам их выпустили около двадцати штук и ни один не взорвался. Однако очень пакостно было на душе, когда они совсем близко от нас сочно и тяжко вгрызались в землю, и она угрожающе колебалась» (с. 180-181).
Или начало записи от 20 сентября 1942 года, в один из дней пребывания в ленинградском госпитале: «Серый рассвет. Льдистые обильные потеки на окнах. Слышно нахальное воронье карканье <…> Пробудился под впечатлением виденного сна. Осень. Стою у раскрытого госпитального окна в брюках, в ботинках, но в одной нижней рубахе и с высоты второго этажа обозреваю утренний росный мир. Внизу вдоль забора идет Шурка Трусов>. Я кричу ему, вне себя от радости, что он жив, а он заворачивает в мою сторону. Встреча. Объятия.
— Я всегда думал, — так просто это кончиться не может, я сохранил письмо твоего товарища, в котором говорится о твоей смерти, чтобы потом вместе посмеяться и разорвать его <…> Я вынимаю злополучное письмо — доказательство моей дружеской верности» (с. 227).
Или два других образца философского и художественного наброска. Дневниковые записи от 22 апреля 1950 года: «Художественная литература всегда поддерживала во мне силы, внушала бодрость и давала смысл личной жизни. С помощью художественной литературы я чувствую себя частицей мира, чувствую, что живу в нем и что жизнь эта — хороша все-таки» (с. 402); и далее: «Установилась ранняя и теплая весна. В трамваях открыты окна. Ехал сегодня, читал книжку. У Казанского трамвай долго стоял. Было утро. Теплый, ласковый воздух и в нем — осторожно-мягкие, мелодичные голоса женщин. Словно эти женщины говорят где-то далеко-далеко, но воздух настолько чист, что эти голоса, смягченные расстоянием, окутанные невыразимой прелестью, слушаешь без всякого напряжения барабанных перепонок. А в институте толстая женщина ватным, пресным голосом читала доклад «Ленин и фольклор»» (с. 403).
Все вышесказанное свидетельствует о том, что «Дневник» А. Батюто интересен и как внутренняя лаборатория, способствующая росту будущего чуткого филолога, и как выразительный художественный документ, говорящий о соотношении личности его автора с эпохой и его противостоянии ей.
К тексту «Дневника» логично примыкают написанные молодым автором в те же годы стихи. В виде небольшой подборки они были опубликованы в качестве приложения к тому «Избранных трудов» А. Батюто (2004). С небольшими разночтениями, учитывающими позднюю авторскую доработку, они печатаются здесь по беловому автографу, обнаруженному сравнительно недавно.
Издание «Дневника», безусловно, только выиграло бы, если бы в нем присутствовал Указатель имен. Его отсутствие, кажется, кроется в невозможности раскрытия имен многих фигурирующих в авторском тексте лиц, сознательно зашифрованных автором и представленных в сокращенной форме. Отчасти этот недостаток компенсируется публикатором — там, где возможно, сделаны комментарии пояснительного характера.
И. БИТЮГОВА
г. Санкт-Петербург
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2013