О «гонкуровском» Уэльбеке и «букеровском» Барнсе

Гонкуровская и Букеровская премии не присуждались Мишелю Уэльбеку и Джулиану Барнсу. И вот свершилось. В 2010-м Уэльбек с романом «Карта и территория» стал лауреатом главной литературной премии Франции. Годом позже «Букера» за роман «Предчувствие конца» был удостоен Барнс. Есть в этих разных романах значимое для современного мира настроение: чем больше житейского комфорта и социальной свободы, тем меньше витализма, простого, по-хорошему животного желания жить. Один из героев нашего времени смотрит на мир тускнеющими глазами. Джулиан Барнс и Мишель Уэльбек пристально наблюдают за этим человеком.

В романе Барнса стареющий Тони Уэбстер, проживший незаметную жизнь, начинает неторопливо качаться на волнах будущего небытия и вспоминает молодость, самый яркий ее эпизод, связанный с девушкой Вероникой и другом Адрианом Финном. В романе Уэльбека художник Джед Мартен, который, по слову повествователя, никогда не был молодым, постепенно усиливает свое одиночество и готовится встретить миг, окончательно избавляющий от суеты. Ощущение конца — интуиция, давшая название барнсовскому роману, растекается и по роману уэльбековскому, способствуя особой форме решения вопроса о жизни и смерти. Главное даже не в том, какое решение принимается, а как принимается — под анестезией, которой становится сам романный мир, предложенный французским и английским писателями.

Одна из главных целей литературы — воссоздание философии жизни, занимающей человека в данный момент истории и позволяющей ему понять текущее положение вещей в контексте «большого времени». Оно предполагает наличие великого прошлого и неизвестного будущего, которое обретает свои контуры именно сейчас. В романах Уэльбека и Барнса особое значение имеет прочувствованное время — неторопливый, лишенный динамики поток, отражающий замирание общих проблем, общечеловеческих шумов, перестающих тревожить человека. Агрессивное историческое время, столь очевидное в XX столетии, здесь теряется. Герой живет без войн, без мощных катастроф и конфликтов, сталкивающих религии и цивилизации.

Тихая однородность времени, лишенного взрывного характера, убирает внешние часы, оставляя героям возможность слышать движение внутренней стрелки: жизнь постепенно выходит из человека, приближает его к старости и смерти. Но у каждого эти часы работают по-своему, не затрагивая ближнего, не создавая внешних шумов. Это антиэсхатологическое время, не знающее обрывов, кульминаций, внезапных смен настроений и духовных стандартов. «Современники знали о житии Иисуса меньше, чем о жизни Человека-Паука», — сказано в «Карте и территории». Но какая эсхатология и дидактика у кинообраза, рожденного, чтобы обслуживать эстетику сериала?

Зато в роман не попадают хорошо известные русскому читателю проблемы нищеты, отсутствия жилья, изнурительной работы. Герои избавлены от страха социально рухнуть, остаться без копейки. Здесь повседневность ухожена, как лужайка перед зданием администрации в любом российском городе. Это делает время еще менее заметным. Жизнь миллионера Джеда и жизнь представляющего средний класс Тони похожи. У них все есть, чтобы скучать в комфорте.

Не в первый раз в западном романе замирает история. Тони активно формировался в 60-е, Джед — в 90-е, но оба пребывают вне всякого эпоса, будто исчез мир, где реальны политика и религия. В «Предчувствии конца» история еще может быть предметом обсуждения. Молодые герои, эти западные «шестидесятники», не без философского высокомерия, пусть и слегка наивного, говорят о том, что история есть отсутствие. О каждом событии, даже если оно кажется очевидным, можно лишь сказать, что «нечто произошло». Человек живет во тьме, окруженный возможностями, когда событие только проклевывается, и версиями, когда оно наконец состоялось. Всякий уверенный разговор о прошлом (да и о мире в целом, о его устройстве и цели) говорит лишь о воле говорящего, но не о той правде, которую можно признать абсолютной. Есть, конечно, «Эрос и Танатос», но их сила только показывает присутствие вечных инстинктов, меняющих декорации и приспосабливающихся к любому времени.

С миром все ясно, но ведь есть же еще отдельный человек. Как чувствует он себя в эпоху дегероизации? Что это такое — жизнь человека, увиденная современным писателем? Она скучна в предсказуемости печали. Ждать нечего. Если ты женат, занимаешься творчеством и насыщен деньгами, ждать все равно нечего. Подводя итоги, Тони Уэбстер считает, что «мы движемся наобум, плывем по течению, обрастая грузом воспоминаний». Не имея общего пространства движения, не зная, где и зачем взяться за руки, оказываемся заперты в рамках своей собственной истории, в которой весьма заметно «умножение потерь и неудач». С годами становится «все больше неуверенности, больше наслоений, возвратов, обманных воспоминаний». Память превращается в «механизм для штамповки одних и тех же впечатлений, похожих на истину».

Роман, лишенный разветвленной фабульности, грозит превратиться в эссе, стать медитацией об отсутствии общих смыслов. И в тот момент, когда уже понимаешь, что печаль и депрессивное понимание мира могут превратиться в занудство, в бесконечное повторение мысли о ничтожности и обреченности существования, повествование обретает динамику — через сюжет самоубийства. Простая смерть в рассматриваемых романах не вызывает значительных эмоций. Жизнь катится к концу, старость здесь вызывает брезгливость, похороны никого не заставляют застыть в скорби и сострадании. Самоубийство — особая смерть, провоцирующая постановку вопроса о воле человека и ее направлении.

Есть за что помнить героев Достоевского — Кириллова, Ставрогина, Свидригайлова. Они в своем смертельном шаге становятся личностями, сумевшими задать вопрос о сущности жизни, следовательно, стать необходимыми читателю в его самопознании. Иначе у Барнса и Уэльбека. Первым, озадачив юных ровесников, в «Предчувствии конца» ушел неказистый, ничем не примечательный Робсон. Никто не ожидал от него такой прыти в отношениях со смертью. Записка Робсона — «Мама, прости» — ничего не объясняет. Слух о том, что парень экстренным образом сбежал от забеременевшей подружки, остается лишь возможностью утраченного сюжета. Ясно лишь, что в этой смерти больше тяжкого уныния и страха, чем философского усилия в стиле Достоевского или Камю.

Никто не скажет, почему ушла мать Джеда, решив, что сын и муж — не аргумент, заставляющий остаться. Эта женщина ничего не говорила о непереносимом страдании, о печали, которая выбрасывает из реальности. Она не теряла любимых, не испытывала унижения безденежья, ее организм свободен от досаждающих болезней. Перед самым концом, навсегда озадачившим мужа, она была похожа на человека, «который собирается в отпуск». Цианистый калий сводит отпуск лишь к одному варианту.

Отец Джеда жил достаточно долго, других женщин не имел, ограничиваясь привязанностью к своей архитекторской службе и ненавязчивым вниманием к сыну. Когда болезней стало слишком много, отец нашел цивилизованный путь, чтобы его самоубийство было юридически безукоризненным. В обоих романах перед читателями предстают самоубийства, лишенные энергии и говорящие об одной доминирующей черте — об усталости, почти всегда не связанной с естественными трудностями человеческого пути.

В этом контексте и гибель Адриана Финна, чей образ трансформируется из романтического в житейски вялый, связанный с поражением, с категорическим нежеланием нести свой крест. Ничто не предвещало смерть Адриана. Не было никаких депрессий, заметных постороннему глазу. Была девушка — Вероника, ранее общавшаяся и, видимо, искавшая любви с рассказчиком — Тони Уэбстером.