И. В. Кондаков. Вместо Пушкина. Этюды о русском постмодернизме
И. В. К о н д а к о в. Вместо Пушкина. Этюды о русском постмодернизме. М.: Издательство МБА, 2011. 383 с. (Humanitas)
С чего начинается постмодернизм в России? Является ли постмодернистский проект исчерпанным? Можно ли рассматривать Пушкина (и не его одного) как часть этого проекта?
На обложке новой книги профессора РГГУ и постоянного автора «Вопросов литературы» И. Кондакова изображен известный памятник на Тверской. Только — без самого Пушкина, один монумент. Поэт исчез, растворился в едкой щелочи постсоветского постсмодерна, в «аморфности и размытости всех смысловых границ» (с. 29)…
Книга по-хорошему провокативна. Прежде всего — широкой интерпретацией постмодернизма, под который подпадает почти вся русская литература ХХ века. «Что же, тогда выходит, что не только Василий Розанов или Виктор Пелевин, но и Демьян Бедный, и Николай Островский, и Алексей Толстой — все это постмодернизм?», задает самому себе вопрос автор. И сам же себе отвечает: «А почему бы и нет? Ведь не мог же постмодернизм ни с того ни с сего свалиться нам на голову в конце ХХ века. Что-то же ему предшествовало» (с. 11).
Действительно — почему бы и нет?
Рамки течений условны, особенно что касается постмодернизма. В чьи ряды не так уж и редко зачислялись авторы, ни сном, ни духом о своем постмодернизме не ведавшие: например, Кафка или Джойс. Неожиданно и то, что Кондаков предпринимает такую попытку сегодня, когда оживленные дискуссии о российском постмодернизме уже лет десять как отзвучали, да и сам термин утратил былую свежесть. Или что привычные имена из отечественных постмодернистских «святцев» (Пригов, Рубинштейн, Кибиров, Сорокин, Пелевин…) в книге, в лучшем случае, лишь упомянуты, а главными постмодернистами оказываются Владимир Войнович, Анатолий Королев и Нина Горланова. Впрочем, известно, что и сами постмодернисты любят взрывать устоявшиеся классификации. Так что — почему бы и нет?
Интересна и попытка встроить в постмодернистскую перспективу канонизированных авторов и известные события литературы прошлого века. Читатель сможет оценить и любопытные наблюдения о смысле глагола музыканить у Розанова (с. 38-39), и неожиданные параллели между виршами Демьяна Бедного и «солдатскими стихами» К. Р. — Вел. Кн. Константина Константиновича, покровительствовавшего будущему «пролетарскому поэту» в пору обучения того в Киевской военно-фельдшерской школе (с. 73-74).
Особо стоит отметить эссе о трансформации образа Пушкина в сталинском и современных дискурсах. Нельзя не согласиться с выводом, что современная пушкинистика «превратилась в искусство произвольной интерпретации фактов и текстов, касающихся Пушкина или не имеющих к нему на самом деле никакого отношения, кроме желания интерпретатора осуществить над «Пушкиным» какой-нибудь рискованный опыт» (с. 281-282). И. Кондаков называет ряд исследований о Пушкине, вышедших в 90-е (Иваницкого, Мадорского, Турбина и др.), но «рискованные эксперименты» над Пушкиным продолжаются и в нулевые. Как правило — когда затевается реабилитация кого-нибудь из второстепенных литераторов той эпохи: Н. Полевого, Катенина, Булгарина…
Точно подмечено в книге и размывание границ между признанными творцами соцреалистического канона и его «париями». С дистанции сегодняшнего дня порой становится не столь принципиальным то, «чем отличается, скажем, Маяковский от Мандельштама» (это остроумно иллюстрируется перекличками в цитатах) (с. 304-308). А «написанные коллективом профессиональных журналистов «Воспоминания Брежнева» в результате наступившей «смерти автора» стали таким же литературным памятником эпохи, как заключивший в себе тысячи живых голосов и десятки тысяч безымянных человеческих судеб «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына» (с. 320)…
В силу этой аберрации, «вся русская литература ХХ века сливается в один текст, и мы можем отсюда лишь различить хорошую литературу и плохую, да и то при условии, что мы сойдемся в отношении критериев…» (с. 304).
Тут, собственно, напрашивается следующий шаг — разговор о критериях оценки или переоценки персоналий или произведений этого «единого текста». Но именно этого шага автор не делает. В результате, критерии и оценки в книге оказываются вполне традиционными, вполне вписанными в либеральный дискурс. С его не раз озвученным, от Белинкова до Сарнова (и далее), тезисом, что любая попытка выполнить социальный заказ приводит к «сдаче и гибели» писателя.
Разумеется, всякая «лесть начальству в доступной ему форме», как кто-то иронично определил соцреализм, ни этически, ни эстетически не оправданна. Но не слишком ли большим упрощением является ставить неудачи того или иного писателя в прямую зависимость от его отношений с властью? И был ли кризис, заметный у многих авторов в 1930-е, вызван только ужесточением цензуры — а не исчерпанием также модернистских поисков двух предшествующих десятилетий? Кризис, кстати, наблюдался и в литературе эмиграции того периода, где никакого цензурного контроля и партийного диктата не существовало.
Да и власть в 30-е годы была еще не столь однородна. В партии еще сохранялись различные представления относительно того, какой должна быть литература и литературная политика. Мнение «читателя Сталина» еще не стало всеопределяющим, да и сам Сталин пока считался с этим различием внутрипартийных взглядов — например, с высокой оценкой Бухариным Пастернака и Мандельштама…
К сожалению, в книге мы находим все ту же черно-белую схему «поэт и царь», «Сталин и имярек»… Снова Сталин — не более чем злодей и недоучка (с. 153); писатели — его вольные или невольные жертвы; снова мы узнаем, что все, что писалось в расчете на одобрение Сталина, — плохо и антихудожественно.
Больше всех «достается» Демьяну Бедному. Казалось бы, замечание, что в стихах Бедного «сплетение заимствованных из классической литературы и фольклора образов, сюжетных мотивов, имен <…> легко опознаваемых и реинтерпретированных в новом смысловом контексте, рядом с цитатными эпиграфами из газет, образовывали своего рода интертекст» (с. 82-83), должно напрямую вывести автора к заявленной теме «советского постмодернизма»1. Но нет, схема «сдачи и гибели» пересиливает: все творчество Бедного «примитивно и кустарно» (с. 98), а сам стихотворец изображен таким жалким приспособленцем, что даже непонятно, для чего вообще понадобилось о нем писать.
Почти так же сурово судятся и Николай Островский и Александр Фадеев. Пожалуй, лишь для Алексея Толстого делается некоторое исключение: в его прозе 30-х-40-х годов Кондаков пытается найти пародирование, и даже насмешку над властью. «Скрытого внутреннего смеха (невидимого на фоне акцентированной апологетики, видимой миру) никто, к счастью для писателя, не заметил» (с. 163). Как же недоглядели, не обнаружили ее бдительные цензоры? Должен признаться: мне тоже не удалось ее заметить. Талантливая проза допускает многозначную — в том числе и иронико-пародийную интерпретацию; и совершенно необязательно приписывать Толстому гипер-эзоповские интенции.
Отдавая должное таланту Толстого, автор все же не удерживается от уничтожающей оценки романа «Хлеб» (одним из главных действующих лиц которого, напомню, был Сталин). «»Хлеб» — наглядный урок того, что может сделать с большим писателем Госинквизиция с помощью примитивнейшего «испанского сапога» соцзаказа в атмосфере Большого террора» (с. 325).
Конечно, к лучшим произведениям Толстого «Хлеб» не отнесешь, и все же… «Делегаты, стоя тесной кучкой на снежном дворе, нервно курили. Талый ветер относил дым. Глядели, как Троцкий появился на крыльце почты, остановился, застегивая на горле пальто. Пошел по желтой от песка дорожке». И этот, на наш взгляд, блестящий стилистический кусок цитирует сам автор. Но — проходит мимо. Схема «сдачи и гибели» оказывается сильнее — отсюда и убежденность, что Толстой сам не верил в то, о чем пишет, что шел на «сознательный псевдохудожественный прием» (с. 161).
Да и рядом с рассуждениями о постмодернизме эта уверенность в возможности настолько проникнуть в психику писателя, кажется несколько архаичной. Бедный «верил, что ленинское «благословение» навеки обеспечивает ему незыблемый авторитет первого поэта-большевика». Фадеев «верил Ленину и Сталину»; «Алексей Толстой не верил…..»; Островскому «кажется…» и т. д. (курсив наш. — Е. А.). Все это, скорее, в духе романтической герменевтики, идущей от Шлейермахера и воспринятой советским литературоведением, нежели от постмодернистского антипсихологизма.
Вообще, несмотря на частотное слово «постмодернизм», многие мысли и положения книги гораздо ближе к трудам, скажем, Виноградова или Благого, чем Барта, Деррида или Кристевой. Это ни в коей мере не является упреком: постмодернистское литературоведение само не свободно от недостатков, о которых неоднократно говорили его критики2. И все же, отдельные пассажи книги более, чем этого, возможно, хотелось автору, напоминают газетно-дидактический стиль советских учебников: «Никто не станет всерьез отрицать идейно-художественную значимость поэм Маяковского…» (с. 332); «Из романа «Поднятая целина» и сегодня мы можем вычитать жестокую правду о коллективизации в СССР» (с. 333) и т. д. К счастью, таких штампованных фраз в книге немного; в целом, она написана умно и интересно. И при наличии квалифицированного редактора можно было бы эти пассажи подкорректировать, и убрать досадные повторы (текст на страницах 277-278 дословно повторяется на страницах 297-298, на странице 140 — на странице 190 и т. д.)…
И все же заканчивать рецензию на критической ноте не хотелось бы: книга, безусловно, незаурядная и заслуживающая внимания. Будем надеяться, что ее подзаголовок — «Незавершенный проект» — относится и к ней самой и что «проект» ее автора по поиску новых путей исследования литературы прошлого века еще далек от завершения.
Е. АБДУЛЛАЕВ
г. Ташкент
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2013