Июльскую подборку редакция журнала «Вопросы литературы» решила посвятить филологу Юрию Владимировичу Манну. Учитывая, что в журнале напечатано более 45 статей ученого, мы выбрали временной промежуток с конца 80-х годов XX века. В статьях Юрий Владимирович касается таких тем, как синдром «Ревизора», неевклидова геометрия Гоголя, связь Гоголя и Франца Кафки, динамика поэтических форм, карнавал Бахтина, Баратынский, Иван Киреевский, и размышляет над фундаментальным трудом итальянца Карпи «История русской литературы». Также мы публикуем воспоминания Юрия Манна о его жизни. По нашей традиции вместо аннотаций мы даем первые абзацы публикаций автора.
Синдром «Ревизора»
Касаясь премьеры своей пьесы, Гоголь говорил в письме «к одному литератору» (подразумевается А. С. Пушкин): «…Ревизор сыгран – и у меня на душе так смутно, так странно…» И еще: «Мне опротивела моя пиеса. Я хотел бы убежать теперь Бог знает куда…» Столь бурная реакция автора казалась естественной и ни у его современников, ни у последующих исследователей вопросов не вызывала: с гоголевским театральным дебютом сплелось так много надежд, которые обернулись горьким разочарованием… Однако каковы все-таки реальные поводы для этого разочарования? Отвечая на этот вопрос, присмотримся внимательнее к театральной истории комедии.
Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя, или «Сильные кризисы, чувствуемые целою массою»
Сравнение Гоголя с Лобачевским, который «взорвал Евклидов мир», принадлежит, как известно, Владимиру Набокову. «Если параллельные линии не встречаются, то не потому, что встретиться они не могут, а потому, что у них есть другие заботы. Искусство Гоголя <…> показывает, что параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом…» Одна из таких «встреч» происходит в сфере художественного обобщения, или, как сказали бы в недавнем прошлом, – «типизации». С одной стороны, Гоголю свойственно тяготение к всеобщности, к максимальному охвату материала, к универсальности, будь то в пределах одного человеческого существа, одного явления, одного коллектива или же в пределах страны, земли, даже вселенной. «Все что ни есть» – формула гоголевского кругозора. Но с другой стороны, такая формула реализуется не столько в ее прямом, сколько в знаковом, символическом выражении. То есть не обязательно, чтобы этот кругозор наполнялся конкретными данностями, систематично упорядоченными и продуманными; важно, чтобы граница прочерчивалась максимально широко и всеохватно, с какой-то демонстративной дерзостью и безоглядностью. Вот несколько примеров, взятых почти наудачу.
Штрихи к панораме
Как введение к фундаментальному труду – «История русской литературы» (на итальянском языке) – настоящая работа Г. Карпи демонстрирует широкий охват материала и проблем, соединение различных ракурсов – собственно литературоведческого, культурологического, социального, лингвистического и других. По отношению к такой масштабной работе наши соображения могут служить лишь штрихами к панораме. Штрихами подчас критического свойства. Введение начинается вопросом: «Зачем нам нужна история русской литературы?» Вопросом, продиктованным изменением ситуации, в которой протекает изучение русской литературы в других странах. Раньше оно преследовало преимущественно культурные или научные цели, теперь более прагматические, если не хозяйственные. Остроумный парадокс Карпи – изучать «Евгения Онегина» для того, чтобы открыть ресторан в Вологде или успешно вести переговоры о цене газа, характеризует эту ситуацию.
Встреча в лабиринте. Франц Кафка и Николай Гоголь
В известном рассказе Анны Зегерс, опубликованном в 1972 году, повествуется о том, как однажды в пражском кафе встретились Эрнст Теодор Амадей Гофман, Франц Кафка и Николай Гоголь. Все трое поочередно пересказывают или читают отрывки из своих произведений, обсуждая творческие проблемы вообще и их конкретные решения в частности. Кафка говорит Гоголю: «Мне ваша повесть «Шинель» нравится даже больше, чем «Мертвые души»… Призрак, который ночью летает по городу и срывает с сытых господ богатые шинели, – грандиозно придумано!» Рассказ достаточно схематичный и наивный. Я уже не говорю о множестве курьезных деталей, по крайней мере в части, касающейся русского писателя. Гоголь утверждает, что еще на школьной скамье он, «как губка, впитывал в себя все, что говорили о декабристах», Белинский аттестуется как «друг и учитель» Гоголя и т. д. в том же духе.
Динамика поэтических форм
Воспоминания А. А. Ахматовой об Осипе Эмильевиче Мандельштаме – часть задуманной ею как будто в 1957 году, а может быть и ранее, книги, в которую, судя по сохранившимся в ее архиве наброскам плана, должно было войти многое из написанного ею о себе и Прежде всего обращает на себя внимание глубокая пропасть, которая до самого последнего времени разделяла науку о литературе и преподавание литературы в средней, да и не только в средней, школе. Причин тому много. Одна из них та, что учебники обычно писали не самые лучшие представители нашего цеха, а если такие люди и брались за перо, то результаты труда оставались не очень известны. Мало кто знает, например, что Юрий Лотман (совместно с В. Н. Невердиновой) написал учебник литературы для средней школы. Затем, конечно, очень сковывала необходимость «соответствовать», то есть непременно отвечать на заданные заранее пункты программы, так что многие предпочитали вообще ничего не писать, чем писать по подсказке. Собственное преподавание – другое дело, тут уж каждый выходил из положения так, как умел. Если же pro domo sua, то должен заметить, что до прихода в Российский университет я никогда не читал общих курсов. Читал – и то весьма несистематически – только специальные курсы, но таковые уже своим, так сказать, жанром обречены на выборочность и концептуальность; не надо повторять плоские общие места, можно строить изложение так, как подсказывает логика предмета, то есть логика исследования.
Карнавал и его окрестности
Предлагаемые заметки посвящены некоторым формам комического, которые еще недостаточно изучены и осознаны. Исходный пункт наших соображений – теория комического у М. М. Бахтина, во многом определившая современное понимание этой проблемы в отечественном, а частично и в зарубежном литературоведении. Одна из заслуг теории Бахтина состоит в оправдании той области смешного, которая носит название грубой комики (Der Komischer). Речь идет о сфере физиологического, кухонного, бытового комизма, о разнообразнейших мотивах еды (точнее, обжорства), потасовках и драках, словесных перебранках самого откровенного свойства, отправлениях естественных потребностей, о половой жизни в ее откровенных проявлениях, о физиологических актах рождения и смерти – словом, о той сфере, которая у Бахтина носит наименование сферы телесного низа. На протяжении веков историки культуры не знали, что делать с этой сферой: они или обходили ее, или осуждали, или оправдывали как некую низшую форму комизма, служащую подступом (а иногда и прикрытием) для форм более высоких – утонченных, приличных, цивилизованных и, так сказать, более благообразных.
Необходимость Баратынского
В названии этой статьи заключена проблема. Художник, долгое время считавшийся хоть и талантливым, но одним из ряда других – одним из «пушкинской плеяды», – постепенно раскрыл в себе свойства великого поэта, чей голос буквально с каждым годом звучит проникновеннее и все более неотразимо. Понятно, что это связано со звучанием этого голоса и с той вестью, которую он нам несет.
«Иван Киреевский и Гоголь в стенах Оптиной
В 1996 году в сфере ахматоведения произошло событие, значение которого трудно переоценить: вышли в свет напечатанные в Италии записные книжки, точнее, рабочие тетради Анны Ахматовой. Это издание готовилось несколько лет, и исследователи творчества поэта, по большей части не имевшие доступа к тетрадям, готовящимся к печати К. Суворовой и В. Черныхом, с В чем научный интерес этой темы и почему в ее рамках Иван Киреевский и Гоголь могут быть поставлены рядом? Киреевский и Гоголь – первые крупные деятели русской литературы, обратившиеся к Оптиной пустыни; они представляют, так сказать, первоначальный этап такого обращения. Для обоих Оптина пустынь являлась воплощением и хранительницей святоотческого любомудрия, к которому они приникли, пройдя школу западноевропейского романтизма и философского идеализма. Собственно, о школе, правда, можно говорить лишь применительно к Киреевскому, так как опыт Гоголя был более стихиен, эмоционально свободен и менее систематизирован, но логика движения была примерно та же. Оба, наконец, были связаны с Оптиной пустынью через одних и тех же лиц, прежде всего через иеросхимонаха Макария.
«Ужас оковал всех…» (О немой сцене в «Ревизоре» Гоголя)
Мы предлагаем вниманию читателей статью Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский», которая не вошла в его собрание Явление, о котором пойдет речь, – как будто бы для Гоголя частное. Между тем оно подводит к коренным свойствам его поэтики. Говорю о гоголевской символике окаменения и онемения. В известном смысле она аналогична тому «скульптурному мифу», который был исследован в свое время Романом Якобсоном. Ученый показал, что функционирование этого мифа в значительной мере определяет собственно пушкинскую печать поэтической личности. Едва ли мы ошибемся, если предположим аналогичную зависимость и у Гоголя. Ведь даже с внешней стороны гоголевское творчество в этом смысле выделяется – буквально десятки формул онемения (или окаменения) наполняют его произведения: «Ужас оковал всех, находившихся в хате», голова «стал бледен, как полотно», «все стало как вкопанное» и т. д. А в «Ревизоре» фактор окаменения даже определяет стиль и фактуру целого фрагмента – так называемой немой сцены.
В пятидесятые года и позже (Эпизоды). Часть 1
Летом 1952 года, по окончании МГУ, я долго и безрезультатно пытался устроиться на работу. Был в десятке школ, в литмузеях, в гор- и облоно. Встречали довольно приветливо: да, нам нужен учитель-словесник (или экскурсовод, или литсотрудник), предлагали заполнить анкету, зайти через несколько дней. Захожу: извините, говорят, мы и не знали, что место уже занято. Конечно, в таком положении оказался не я один. Позже я узнал, что через подобную процедуру проходил в Ленинграде Юрий Михайлович Лотман, до тех пор пока он не решил плюнуть на северную столицу и переехать в Тарту. Таким образом, первыми, кто содействовал образованию всемирно известной Тартуской школы, были ленинградские кадровики… Но вернусь к моим собственным делам.