Выражение «филологическая критика» все чаще звучит как ругательство. В таком тоне она упоминается в недавней статье Владимира Козлова «Ничья земля современной поэзии» i В. Козлов. Ничья земля современной поэзии // Вопросы литературы. 2018. № 5. . Сразу вспомнилась жестокая реплика Анны Кузнецовой в интервью порталу «Лиterraтура»: «Вылазки филологов на территорию современности редко обходятся без диверсий, даже если у лазутчиков не было дурных намерений» i А. Кузнецова. Развитие литературы вошло в стадию застоя // Лиterraтура. 2017. 28 июня. . Когда кого-то так сильно ругают, поневоле хочется вступиться — даже если «лазутчики» действительно в чем-то неправы. Тем более, что главная претензия к методологии «филологической критики» не кажется мне такой уж страшной.
Филологи якобы оставляют в стороне личные вкусы и не пользуются оценочными критериями, становясь, по выражению Сергея Чупринина, на позицию «экспертов, что добру и злу внимают с одинаково холодным исследовательским интересом» Что ж, показать эстетические взгляды можно и без формального приговора «поэт N хорош, а вот Х не дотягивает». Рассказывая о природе своего интереса, филолог поневоле обнажает вкусы, систему ценностей, в рамках которой строится разговор. Кроме того, ведущие представители направления (Алексей Конаков, Данила Давыдов, Кирилл Корчагин и др.) субъективных рассуждений не боятся и иногда отвешивают в научных, казалось бы, текстах такую звонкую похвалу, какой постеснялись бы многие «классические» критики.
Поэтому книгу доктора филологических наук Ольги Соколовой «От авангарда к неоавангарду» i О. В. Соколова От авангарда к неоавангарду: язык, субъективность, культурные переносы. М.: Культурная революция, 2019. я читал почти что в знак протеста, вопреки претензиям к «безоценочности». Пусть будет научный анализ, методичное исследование. «Холодный интерес» как лекарство от горячечного бреда, к которому порой скатывается авторская критика.
Не повезло — анализ у Соколовой растаял еще во введении, и там же остались все разговоры про «выявление векторов развития» и культурный перенос идей между поэтическими эпохами. Разбирая стихотворения А. Крученых, В. Хлебникова, Г. Айги, В. Сосноры, она продемонстрировала только трансфер языковых приемов, причем не всегда убедительно. То есть свела эстетическую концепцию к приему.
Значительную часть книги О.
Соколова посвящает кризису лирического «я», тому, как поэты его
преодолевают, и пробует доказать, что современный неоавангард
унаследовал стратегии формирования субъекта у неоавангарда второй
половины XX века, а тот опирался на ранний авангард. У Хлебникова —
«грезящий субъект», иногда «впадающий в детство», но тем не менее ярко
выраженный и безраздельно владеющий текстом. У Айги и Сосноры субъекты
уходят «на задний план», сами себе (и бытию) задают абстрактные вопросы
и создают «неснимаемые противоречия», но поиск нового «я» они ведут
все же от первого лица. Исследователь переходит от XX века к современной
поэзии неоавангарда — и тут вдруг такой звук, будто едешь в маршрутке
и что-то отвалилось. Не то колесо, не то субъект: вместо него теперь
«прагматическая неопределенность».
Наблюдение
верное — тенденцию к деформации лирического «я» сегодня легко
обнаружить. Но разве тот факт, что поэты раннего авангарда
и неоавангарда второй половины XX века включали в свою стратегию
говорящего субъекта, а современные авторы ищут способы построить
высказывание без него, не доказывает ли как раз отсутствие переноса идей (как минимум в этом аспекте)?
Золотым стандартом неопределенности Соколова назначает К. Корчагина. Как же он «размывает субъект»? Использует неопределенные местоимения: «задевают смутно касаясь кружат / какие-то точки и пелена над ними». И, по мнению исследователя, наследует в этом… Маяковскому: «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — / значит, это кому-нибудь нужно?» i Там же. С. 224. (выделение авторское. — М. А.). Кажется, стоило поискать более существенную связь.
Соколова вроде как «выявляет векторы развития», но слишком часто ограничивается внешним сходством. Да, поэты продолжают использовать нарушения синтаксиса, парантезы и вставки иноязычных слов (приведено множество примеров), но разве эстетическая концепция этим исчерпывается? Автор подгоняет признаки под заранее сделанные выводы и потому игнорирует целые явления. Как можно не увидеть принципиального отличия между субъектом Маяковского, взгромоздившимся на стол и пинающим блюдца, и субъектом Корчагина, который говорит словно из ниоткуда, растворяясь в воздухе?
Раздел «Альтернативные формы субъектности в современной русской поэзии» лишь формально привязан к разговору о практиках раннего авангарда и неоавангарда XX века и приведен в книге только для того, чтобы признать сегодняшних авторов наследниками Сосноры и Айги и с этой позиции трактовать все различия как «неявное сходство». Ради красиво выстроенной иерархии автор отказывает современным поэтам в самостоятельности.
Логику вытесняет рефлексия: «вневременность» доказывается тем, что «для интерпретации цикла Айги <…> важно обращение к контексту тех лет»i Там же. С. 143. (к периоду оттепели), «внепространственность» — цитатой «место мое оказалось / пустыней где нет никого» i Там же. С. 159. . А уж когда доктор наук иллюстрирует «авангардную партитуру» поэзии Айги, находя в ней элементы классической музыкальной формы рондо, становится одновременно и смешно, и не очень.
Отсутствие аргументов Соколова компенсирует эмоциями: «В своем творчестве поэт осуществляет вневременной и внепространственный диалог, который нельзя заглушить ни пространственной ограниченностью, ни временной конечностью»i Там же. С. 142. .
Книга «От авангарда к неоавангарду» пользуется атрибутами филологии, но не ее аналитическим аппаратом. Доводы Соколовой не научны, а наукообразны, формулировки тяжелы для восприятия, но легки на вес. Я-то думал, что задача филологической критики — анализ, а не оценки. Восхищение и пафос уместны в рецензии или эссе — да и то не всегда. К ученому идешь немного не за этим.
Вот чем так смущали упреки про «безоценочность» — они обращаются к явлению, которое не удается обнаружить, к «сферической филолокритике в вакууме», строгой беспристрастной дисциплине. А на ее месте — наукообразная эссеистика, терминологическая проза. И та критика, что сегодня притворяется филологической, как морская свинка — не морская и не свинка.