В последнее время у меня все меньше претензий к книжным обозревателям. Нет, я не стал добрее или мудрее и не стелю соломку, чтобы пополнить их ряды. Просто все особенности рекламных обзоров давно изучены, новых шуток тут же не придумаешь. А на фоне того, как деградирует литературная критика в целом, неловко обвинять обозревателей в саботаже культурных функций, которые им и так не по плечу.
В позапрошлом наскоке «Легкой кавалерии» Василий Ширяев, приводя в пример Анну Наринскую, говорил о «вербальном серфинге», «пускании судороги» вокруг литературы. Остроумно, конечно, но какой смысл удивляться, что Наринская «в одной фразе использует «кажется» и «абсолютно»», когда она называет требование последовательности «маниакальным»?
«Разговор как обмен репликами, которые могут быть абсолютно противоречащими друг другу, но при этом с ощущением ценности каждой реплики, он абсолютно куда-то делся«, — еще три года назад сетовала Наринская и, разумеется, именно такой вид дискуссии продвигает.
Обозреватели обнажены перед читателем в своих методах, идеалах и «абсолютных» оценках. Сравнивая их суждения с невнятными формулировками журнальных критиков, обнаруживаешь даже какую-то честность. Например, Галина Юзефович считает «Текст» Глуховского «большой серьезной литературой«, а «Остров Сахалин» Веркина — «серьезной философской литературой«. Наталья Ломыкина называет язык «Петровых в гриппе и вокруг него» «безупречным» (тот самый, где «улыбаются кроткой улыбкой» и «посапывают носом», сердце перекачивает адреналин, а по тексту бродят «женщина-продавщица» и «женщина-мать»). Сразу понятна ценность подобных мнений и эстетические координаты, в которых они сформулированы.
Рефлексией обозреватели занимаются скорее для души или по инерции. Для их непосредственной задачи это не требуется. Их рекомендации и оценки легко игнорировать, там все как на ладони — и цели, и средства. Но откуда возьмется альтернативный подход, если аналитические тексты — условная оппозиция утилитарным обзорам — превращаются в мутнопись, вязкий поток необязательных размышлений?
Например, статья Василия Чепелева «Непосредственно. О поэтическом генезисе успеха романов Алексея Сальникова» снисходительно демонстрирует «обзорщикам», в чем основа «ошеломляющего успеха» «Петровых в гриппе». Действительно, и Юзефович, и Ломыкина вспоминают о том, что Сальников поэт, только после романа «Опосредованно», где стихи важны для сюжета, а на момент публикации «Петровых» говорят о нем как человеке из ниоткуда. Но анализ Чепелева не менее поверхностен. Главное, что, по мнению критика, перекочевало из поэзии Сальникова в прозу — метафоричность. Неудивительно — у Сальникова почти каждая шутка основана на многословном сравнении чего-нибудь с чем-нибудь, а шутит он часто. «Молчаливые мужчины у пивного ларька» напоминают «ирландских актеров», «вишни висят, как гири», урна «как будто ждала кого-то на свидание и много курила». Такие метафоры можно вставить в любой текст — роман, стихотворение, эссе, — и это не «особенность авторской оптики», а свойство выбранного приема.
Когда Чепелев переходит от анализа приемов к идиостилю, опускается туман: «Тексты Сальникова возникают из ниоткуда и заканчиваются, по образцу выше процитированного стихотворения, «внезапно», однако остаются в этом самом вакууме, в «нигде», лишь доли секунды <…> пустоты окружают сальниковский микросюжет снаружи, плотность же самого текста достаточно высока, что и позволяет без потерь перенести данное умение, данный прием в большую прозу«, — если перевести это заклинание на русский язык, выходит, что у Сальникова высокая плотность текста, так как в ней много… пустот.
Те, кто до Чепелева пытался вскрыть «код Сальникова», тоже не преуспели. Тезис про «плотность» давно гуляет по рецензиям, но большинство критиков почему-то трактует ее как количество деталей на квадратный метр, а не свойство структуры. У Ольги Степанянц цельность рождается из правильного набора эпизодов:
Говорить о полноценном хронотопе имеет смысл, если он не зависит от фокального персонажа. Петров и те, кто с ним путешествует, — единственные в романе источники событий. Как только они покидают любую часть хронотопа, «сюжетообразующее» перестает там происходить и замораживается до следующего появления героев. Нет в «Петровых» никакой плотности как общего свойства, есть только рюкзак, туго набитый шутками, метафорами и прочей мелочью, который таскают от эпизода к эпизоду.
Степанянц заблудилась в подсказках семи критиков, которых обильно цитирует, но хотя бы пыталась разобраться, как устроен роман. А Евгений Ермолин, кажется, просто импровизировал:
Каковы самые ужасные последствия некачественного обзора? Ну купишь книгу, прочтешь — ага, ни о чем, большое спасибо дорогому эксперту. Минус пятьсот рублей, в следующий раз будешь умнее. А псевдоаналитическая критика так запутает в трехэтажных лакунах, что потеряешь мотивацию к вдумчивому чтению. Или сам начнешь практиковать мутнопись, распространяя ее как вирус.
Поэзия и проза развиваются, а критика — нет. Литература высказывается (и ищет новые формы высказываний), а критика болтает. В этот растущий зазор рано или поздно провалятся все шуточки про «серфинг» — вместе с кредитом читательского доверия.