Живое дело критика…
А. Макаров, Идущим вослед, «Советский писатель», М. 1969, 927 стр.
Чувство поколения, как никогда еще, быть может, стало одной из действенных сил литературного развития. Здесь дает себя знать, конечно, не только душевная, обиходная близость ровесников, но и осознание общности, которая рождается схожестью, однородностью жизненного, исторического опыта, с наибольшей остротою ощущаемой в тот момент, когда делаются первые самостоятельные шаги, выполняются первые серьезные работы. Вот почему К. Симонов в своем кратком вступлении, открывающем книгу статей Александра Николаевича Макарова, с такой уверенностью говорит от имени тех, кто вошел в литературу в середине 30-х годов, – поэтов и прозаиков, о любви и уважении, ими испытываемых к своему товарищу, ушедшему из жизни.
Симонов пишет: «Случается, что критик живет и действует в литературе как бы вне своего поколения, живет как бы несколько обособленно, отторженно. С Макаровым было по-другому… У нас, и уж во всяком случае у большинства из нас, всегда появлялось на устах имя Макарова, которого мы любили и которым гордились, как самым широко образованным, самым страстно влюбленным в литературу, даровитым и умным критиком из среды нашего поколения». Искренность и справедливость этих слов очевидны. Уже в одной из первых крупных работ А. Макарова, посвященной «Книге про бойца» Александра Твардовского, отчетливо выступает эта проницательность сверстника, позволяющая критику уловить, пережить, охарактеризовать тончайшие оттенки, глубинные повороты поэтической мысли; ведь художник осваивал, истолковывал, воплощал исторические события в свете того же нравственного, гражданского, воинского опыта! И впоследствии, снова встретившись с Твардовским, на этот раз создателем книги «За далью – даль», Макаров как бы продолжал беседу товарищей, связанных не только одинаковым количеством прожитых лет, но и деревенским своим прошлым, и решительным приобщением к городскому культурному обиходу.
Вот тут-то и выясняется, что верность своему поколению дело совсем не простое и что проявляется она по-разному. Если писатель интересуется лишь тем, что отличает его однолеток, насильственно отделяя их и противопоставляя их старшим и младшим или, вернее, всей массе соотечественников, сограждан, он неизбежно окажется таким же замкнутым, односторонним, как и тот его собрат, который ведет речь только о своем районе или области, отворачиваясь от всей нашей страны, от всего мира. В одном случае ограничителем оказывается возраст, в другом – место рождения, но результаты – одного и того же качества.
И напротив, благо тому художнику, который начало дней своих, исходные впечатления и труды сделает как бы опорной точкой дальнейших открытий, найдет в них источник последующих поисков, охватывающих широкие жизненные просторы.
Сказанное в равной мере относится но всем родам и видам литературного творчества. К. Симонов с полным на то основанием пишет далее о Макарове: «Вспоминая его критические работы, я думаю о том, что как раз в этом смысле для него не существовало рамок поколения. Его интересовало все, что казалось ему поучительным, спорным, интересным, значительным, многообещающим». Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать том, лежащий перед нами. Сверстники – Твардовский, Смеляков, Сергей Васильев, Поделкой… Классики – Чехов… Предшественники – Светлов, Бабель, Артем Веселый, Павел Васильев, Иван Катаев… Младшие товарищи – Рекемчук, Липатов, Семин, Аксенов, Евтушенко… Здесь названы далеко не все действующие лица книги «Идущим вослед».
Но быстро перелистать ее страницы вам не удастся! Если даже вы уже читали статьи, ее составляющие, вам обязательно захочется снова проследить за ходом рассуждений критика, за движением его мысли.
Увлекательность изложения, налаживание контакта с читателем неизбежно время от времени становится одною из целей критики, предметом ее усилий. Средства здесь применяются разные, некоторые надеются достичь искомого результата, вводя в свои статьи различные более или менее увлекательные истории, веселые словечки, экскурсы в собственную биографию или биографии своих родных и знакомых. Но все эти остроты, воспоминания, отступления в сторону приносят успех лишь в том случае, если они служат не поверхностной беллетризации, а интересам той высокой и трудной профессии, которую избрал автор, – литературно-критическому творчеству.
В самом деле, Александр Макаров как нельзя более далек от информационной сухости; речь его жива, непосредственна, естественна; не однажды обращается он к своему личному опыту; к наблюдениям детства, юности, зрелого возраста. Но мы замечаем: за всем этим – неодолимое стремление высказать свои представления о литературе, о жизни, в ней отраженной, о писательских судьбах, о строении книг, – высказать тан, чтобы слово критика помогло и читателям, и поэтам, прозаикам, само стало частью нашей социалистической культуры…
Ради этого и вводит вас Макаров в так называемую творческую лабораторию, Делясь своими сомнениями, переживаниями, намерениями. Статья «Вспоминая Чехова» почти вся, как говорится, положена на биографию критика, на его воспоминания и впечатления. И сделано это, однако, не «оживления» ради, а для того, чтобы подтвердить истинность мысли, владеющей Макаровым, его уверенности в том, что «в самой демократической литературе прошлого – классической русской литературе – Чехов наидемократичнейший«.
Начиная статью о прозе Виктора Астафьева – «Во глубине России…», Макаров и вовсе откровенен до предела. «Читатель может мне поверить, – признается он, – что я, перебрав несколько придуманных зачинов, отбросил все и решил начать с цитаты не потому, что иначе зачины были совсем уж безнадежны, но о Викторе Астафьеве хочется писать так же раздумчиво, как пишет он сам, словами простыми, таящими в себе и запахи широкошумной тайги, и шорох тучи на Енисее, и строгий покой лесных озер, и звонкую стынь разливов, – писать словами, полными веры в советского человека и неизъяснимой нежности но всему живому». Благородная хитрость отлично удалась критику – он посвятил читателей в затруднения своей профессии, таким образом сблизившись с ними, и вместе с тем дал представление об особенностях писательского облика. «Словами простыми», не имеющими ничего общего с привычной литературоведческой терминологией, он выразил то, чем астафьевская проза покорила его и покоряет многих.
Так же, не мудрствуя лукаво, но со спокойным и мудрым прямодушием начинает Макаров статью о развитии молодой прозы – «Через пять лет», с улыбкой ставя подзаголовок – «По следам собственных выступлений». И так же завершает «Раздумья; над поэмой Евг. Евтушенко» уточнением своего отношения к поэту; он объясняет резкость, им допущенную, любовью к автору поэмы, «только любовью не безоглядной»… И так же приглашает читателя вместе с ним, критиком, перечитать самые любимые, самые глубокие и проникновенные главы «Василия Теркина».
Строки эти позволяют нам постичь «тайное тайных» критика, ощутить своеобразие его вкусов и принципов, – иными словами, составить представление о его личности. О, как мечтают оказаться в таком положении не только критики, но и поэты, прозаики, драматурги, как стремятся они к тому, чтобы их индивидуальные черты были замечены и признаны!
Что же, неповторимость, своеобычность Макарова так отчетливо видна, так несомненна лишь благодаря тому, что ему в беседе с читателями удалось найти верный задумчивый, естественный тон?.. Нет, разумеется. Многие достоинства его работ имеют своей основой эту чудесную способность «свободно и раскованно», как писал Маяковский, выражать себя, свои убеждения и взгляды. Но главное, что´ он выражал… В критике, как и в лирике, как и в иных жанрах, в конечном счете это обстоятельство оказывается определяющим. Да иначе и быть не может: только человек, исповедующий благородные воззрения, целостный и последовательный в своих раздумьях, наблюдениях, выводах, может изъясняться вольно, доверительно, страстно, – ведь он убежден в своей правоте, верит себе и тем, к кому обращено его слово.
Так и Макаров. Сила его речи питается прочностью позиции, им занимаемой, яркостью мысли, проницательностью характеристик, оценок, утверждений. Широта его взглядов сказывается не только во внимании к писателям различных поколений, во и в умении соединять масштабные размышления со скрупулезным анализом; отдавать должное мировоззрению писателя и его мастерству, быть решительным и в похвалах и в укорах.
Что греха таить: наша критика, за последние годы заметно возмужавшая и окрепшая, все отчетливее осознающая свои обязанности и возможности, подчас это понимание собственных задач и целей не подтверждает решениями достаточно сильными и связными, охватывающими нашу литературную жизнь в ее разностороннем единстве. Макаров настойчиво добивался синтеза и достигал многого. «Специализация», как мы видим, была ему чужда. К сказанному можно добавить, что он равно любил и понимал поэзию и прозу, равно интересовался процессами нашей реальной действительности и порожденной ею литературы (или, вернее, видел, что литература не существует без жизни, а жизнь нуждается в литературе!), равно был внимателен к писателям столичным и тем, что существуют «во глубине России», К признанным, маститым мастерам и молодым, еще не проявившим себя полностью талантам.
Да, демократизм суждений и подходов – одна из важнейших черт Макарова. Уточним и подчеркнем; демократизм социалистический. Родившись и выросши в деревне, сохранив навсегда любовь к ней, сберегая Связи со своими односельчанами, земляками, товарищами по пионерским и комсомольским годам, Макаров одновременно принял в сердце культуру нашего социалистического города, проникся величием русского рабочего класса, полюбил поэтов, совсем несхожих по своему обличью. Кто в этом сомневается, пускай прочитает страницы, посвященные Маяковскому и Есенину, Твардовскому и Смелякову, Евтушенко и С. Васильеву. Или те разделы книги, в которых говорится о благотворности обращения поэзии «к изображению труда индустриального как основы сегодняшнего бытия общества». Критик тут имеет возможность опереться и на поэму «За далью – даль», и на смеляковскую «фабричную музу», и на тех, что «пришли в последние годы в литературу с талантливыми стихами о «солнце над цехом», о рабочей гордости…».
Живое ощущение современности – неотъемлемая черта Макарова. Начиная разбор «Василия Теркина», он вспоминает, какое действие оказали мужественные, печальные, твердые слова поэта на солдат, отправлявшихся в действующую армию. Очень показательные, многозначительные строки! Их можно было бы поставить в качестве эпиграфа ко всей книге, потому что на всем ее протяжении Макаров поверяет литературу жизнью общества, нимало не поступаясь при этом ее, литературы, интересами. Берясь за разбор прозы Виля Липатова, он рассуждает о героизме массовой и будничной работы; оценивая повесть Виталия Семина, устанавливает законы распада мещанской «окраинной» среды, обращаясь к «Коллегам» Василия Аксенова, характеризует настроения молодого человека конца 50-х годов. Нет, Макаров не рассуждает «с ученым видом знатока» об агробиологии и сталеварении, о «демографическом взрыве» и о кибернетике, не касается вопросов, для решения которых нужны специальные познания и практический опыт. Но для него литература есть неотъемлемая часть общественной жизни, и отсюда его способность постигать литературу и действительность в их постоянном и противоречивом взаимодействии. Многие страницы его книги воспринимаются как звенья истории советской литературы.
Продолжая мечтать о сближении критики и литературоведения, надобно видеть и реальные успехи, достигнутые на этом направлении. Как много может дать современной литературе вмешательство историков в ее дела, мы узнали, прочитав статью В. Бурсова «Вечерние думы», – здесь возможны и иные примеры. Что же касается критиков – значение их вклада в литературную науку неоспоримо. И сделанное может служить образцом неразрывного, органического слияния трех ипостасей критики – публицистической, эстетической, исторической. Напомним хотя бы характеристику поэзии 30-х годов (в статье «За далью – даль»), или замечания об участниках Первого, Второго, Третьего совещаний молодых писателей (в статье «О поэзии молодых»), или попытки нового, сегодняшнего прочтения ряда выдающихся произведений 20-х годов (в статье «Разговор по поводу…»).
Значительность подобных умозаключений бросается в глаза; мимо них, наверное, не пройдет ни один историк советской литературы. Но встречаются в книге Макарова определения и не столь заметные и все же не менее ценные. Вот, к примеру, разбирая прозу Аксенова, он пишет: «Литература прошлого не знала такого типа, который легко приживался бы всюду, оставался повсюду временным гостем». Критик установил появление нового типа, пускай не истолкованного писателем во всей его сложности, но все же представляющего известные тенденции и настроения… И это открытие не может остаться незамеченным; оно дает богатую пищу для обобщений и прогнозов.
Такова емкость определений, выдвигаемых Макаровым. Любивший сжатую содержательность стиховой строки, он добивался лаконичности в своей речи критика. И ему удавалось в немногих словах говорить о многом. Мысли критика раскрываются перед читателем без всякой предвзятости, назидательности и именно поэтому покоряют его, вовлекают в процесс познания и истолкования литературы, протягивают надежные линии связи – линии доверия и обоюдопонимания. Душевная сила Макарова, его преданность высоким идеалам социалистической литературы выражались и в том, что он не боялся отказываться от точных формулировок, когда явления, которых он касался, не были еще достаточно отчетливо, завершенно выражены. Так, заканчивая одну из важнейших своих статей последнего времени «Через пять лет», Макаров задумывается над «тайною» создания типичного образа молодого героя наших дней и, вспоминая, как в 30-х годах выразителем настроений тогдашних юношей и девушек стал «герой Николая Островского – представитель предыдущего поколения», приходит к выводу: «Дело, стало быть, не во временных категориях, а в чем-то более существенном». «В чем-то»… Да, критик не гадалка, не ясновидящий! Он не прописывает литературе готовые рецепты, предназначенные на все случаи, а чутко прислушивается ко всему, что порой еще не выразило себя, не выступило во всеоружии, но уже существует, уже просится в жизнь. Вот эти ростки будущего прекрасно умел различать Макаров, и не только лелеять и нежить их, но и пропалывать и избавлять от искривлений и наростов. Он верил в добрую волю, в живое чувство действительности, в таланты своих товарищей. И потому его советы были столь доброжелательны и строги, его предсказания – столь надежны и обоснованны, потому столь остро ощутимо его отсутствие… Очень ясно можно себе представить, как много ценного и важного внес бы он в сегодняшние споры, как веско и внятно прозвучало бы в» слово в дискуссиях, рожденных нынешним даем.
Время движется стремительно, выдвигая новые и новые вопросы, требующие решения. Но – вот что замечательно! – то подлинное, глубокое, что было ранее создано вашей культурой, остается с вами, помогает идти дальше, становится верным спутником. И книга Александра Николаевича Макарова еще долго будет нужна всем, кому дорога советская литература, ее поиски и труды, открытия и надежды.